Встреча с Бабелем
Он пришел с опозданием, когда все уже сидели за столом, и объяснил, что пришел прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку во Францию к семье. Был он в белых холщовых брюках и белой рубашке-косоворотке со стоячим воротником и застежкой сбоку, подпоясанной узким ремешком. Я этому ничуть не удивилась, поскольку июль был очень жаркий и все сидящие за столом были в белом.
Яков Павлович представил меня Бабелю:
— Это инженер-строитель по прозванию Принцесса Турандот.
Иванченко не называл меня иначе с тех пор, как, приехав однажды на Кузнецкстрой, прочел обо мне критическую заметку в стенной газете под названием «Принцесса Турандот из конструкторского отдела».
Бабель посмотрел на меня с улыбкой и удивлением, а во время обеда всё упрашивал выпить с ним водки.
— Если женщина — инженер, да еще строитель, — пытался он меня уверить, — она должна уметь пить водку.
Пришлось выпить и не поморщиться, чтобы не уронить звания инженера-строителя.
Бабель производил впечатление очень скромного человека, рассказывал, каких трудов стоило ему добиться разрешения на выезд за границу, как долго тянулись хлопоты, а поехать было необходимо, так как семья его жила там почти без средств к существованию, из Москвы же было очень трудно ей помогать.
— Еду знакомиться с трехлетней француженкой, — сказал он. — Хотел бы привезти ее в Россию, так как боюсь, что из нее там сделают обезьянку.
Речь шла о его дочери Наташе, которую он еще не видел.
С Бабелем разговаривал в основном Новокшонов, мы с Анной Павловной в беседе почти не участвовали. Сидел с нами Бабель недолго и ушел, сославшись на какую-то встречу вечером, очень важную для него в связи с поездкой за границу.
Через несколько дней, когда Яков Павлович уехал в Магнитогорск, Бабель пригласил меня и Анну Павловну к нему обедать, пообещав, что будут вареники с вишнями. Название переулка, где жил Бабель, поразило меня: Большой Николоворобинский — откуда такое странное название?
Бабель объяснил:
— Оно происходит от названия церкви Николы-на-Воробьях — она почти напротив дома. Очевидно, церковь была построена с помощью воробьев, то есть в том смысле, что воробьев ловили, жарили и продавали[9].
Я удивилась, но подумала, что это возможно: была же в Москве церковь Троицы, что на Капельках, построенная, по преданию, на деньги от сливания капель вина, остававшегося в рюмках; ее построил какой-то купец, содержавший трактир[10]. Позже я узнала, что название церкви и переулка происходит не от слова «воробьи», а от слова «воробы» — это род веретена для ткацкого дела в старину.
Жил Бабель в двухэтажном доме, построенном во времена нэпа на деревянном каркасе с фибролитовым заполнением. Капитальной стеной дом делился на две половины, в одной из которых жил Бабель.
Квартира Бабеля была необычна, как и название переулка. Это была квартира в два этажа, где на первом располагались передняя, столовая, кабинет и кухня, а на втором — спальные комнаты.
Бабель объяснил нам, что он живет вместе с австрийским инженером Бруно Штайнером, и рассказал историю своего знакомства с ним. Штайнер возглавлял представительство фирмы «Элин», торговавшей с СССР электрическим оборудованием. Представительство с несколькими сотрудниками и занимало всю квартиру. Затем наша страна не захотела больше покупать австрийское оборудование. Уговорились, что в Москве останется только один представитель фирмы, Штайнер, который будет давать советским инженерам консультации. Оставшись один, Штайнер, из боязни, что квартиру, состоящую из шести комнат, у него отберут, стал искать себе компаньона, который сумел бы ее отстоять. Он был хорошо знаком с писательницей Лидией Сейфуллиной и просил ее найти ему соседа из ее круга. Сейфуллина порекомендовала Бабеля, который в это время ютился у кого-то из друзей. (Много лет спустя я узнала, что у Сейфуллиной было два кандидата на квартиру Штайнера: Бабель и Маяковский.)
— Так я поселился здесь, в Николоворобинском, — закончил Бабель. — Мы разделили верхние комнаты по две на человека, а столовой и кабинетом внизу пользуемся сообща. В кабинете обычно работает Штайнер, к которому приходит секретарша Елена Ивановна, а я люблю работать в одной из верхних комнат. У нас со Штайнером заключено джентльменское соглашение: все расходы на питание и на обслуживание дома — пополам и никаких женщин в доме. Сейчас Штайнера нет в Москве, он недавно надолго уехал в Вену.
На другой же день после обеда Бабель позвонил и сказал, что для знакомства с Москвой надо гулять пешком по ее улицам и переулкам. Мы встретились у Политехнического музея, и Бабель повел меня по Маросейке в сторону Садового кольца. По дороге он показывал разные исторические места и места, связанные со знаменитыми писателями, старые церквушки в переулках, немецкую кирху, которую посещал его сосед Штайнер, а также переулок, где находилась главная синагога Москвы. Смешно вспомнить, какой я тогда была дикаркой. Вы думаете, что меня можно было взять под руку? Ничего подобного! При малейшем прикосновении к моей руке я ее прятала за спину с самым серьезным видом. Представляю, как Бабель в душе смеялся надо мной, но вида не показывал и только извинялся.
Редко проходил день, чтобы Бабель не звонил и не приглашал меня встретиться. Иногда я была чем-то занята, и все же мы встречались так часто, что я совсем забросила своих друзей и знакомых, каждый раз соблазняясь предложениями Бабеля. Он познакомил меня со своими ближайшими друзьями еще со времен Гражданской войны — Яковом Осиповичем Охотниковым и Ефимом Александровичем Дрейцером. Охотников жил в одном из переулков Арбата с женой, украинкой Александрой Александровной Соломко — Шурочкой. Она была, как сказал мне Бабель, третьей женой; в первый раз Охотников был женат на Муре, второй раз — на Марусе Солнцевой и теперь — на Шурочке Соломко. Бабель знал всех жен Охотникова и больше всех ценил Муру. От Маруси Солнцевой у Охотникова был сын Яша лет шести-семи, который часто жил у отца, так как мать очень скоро вышла замуж за другого. Шурочка должна была растить мальчика, ухаживать за ним вместе с домработницей, которую, как и мать Яши, звали Маруся. Про Охотникова Бабель говорил мне: «Он трубадур революции», а иногда: «Это не человек, а поля и степи Бессарабии». Он рассказывал, что отец Охотникова воровал в Бессарабии лошадей, что в самом Охотникове было что-то цыганское, бесшабашное и что он в революцию сражался вместе с Котовским. В 30-е годы Охотников был заместителем начальника Гипромеза Колесникова, а следовательно, и моим начальником, о чем я впервые узнала от Бабеля. Но в Гипромезе я с ним никогда не встречалась, поскольку конструкторский отдел был в другом здании. Из многочисленных рассказов Бабеля про Охотникова я запомнила два.
Однажды в голодный 1931 или 1932 год Охотников привез в Николоворобинский мешок картошки, на собственной спине внес его на кухню и сбросил перед Марией Николаевной, работавшей у Бабеля и Штайнера приходящей кухаркой. Штайнер был потрясен: «Он же начальник солидного учреждения!» Охотников мог заявиться к Бабелю с целой компанией и сказать: «Привел целую кучу жидов». Как рассказывал Бабель, у Охотникова с Дрейцером была такая дружба, что если кто-то из них заболевал, например, гриппом, то другой приходил к заболевшему, укладывался рядом и смешил, рассказывая анекдоты. Так умели дружить в те времена!
Бабель пригласил меня к Ефиму Александровичу Дрейцеру[11], жившему на Трубной улице в большой квартире вместе с младшим братом Самуилом и сестрой Розой. Его старший брат Роман Александрович жил отдельно со своей женой и маленькой дочкой Ритой. У Ефима Александровича мы застали гостей — его друзей Гаевского и Вержбловского, с которыми я тоже познакомилась. Про Дрейцера Бабель говорил: «Это один из умнейших людей нашего времени. Он революционер до мозга костей. В польских тюрьмах его много били, и несколько раз он бежал оттуда». Как мне помнится, он работал тогда в штабе Красной армии.
Бабель водил меня также на концерты джаза Утесова и Скоморовского, на ипподром и в конюшни, где любил бывать сам. Как-то раз мы с Бабелем встретились с Утесовым в кафе гостиницы «Метрополь». Леонид Осипович говорил в основном о бородавке на своем носу. Ему предложили главную роль в фильме «Веселые ребята», и он должен был срезать бородавку. Он говорил, что бородавка приносит ему счастье, что срезать он ее не хочет и очень боится боли. Но срезать все же пришлось, и, как значительно позже рассказывал мне Бабель, Утесов все свои неприятности объяснял отсутствием бородавки: «Была бородавка — было счастье, нет ее — и нет счастья».
До отъезда Бабеля за границу я еще несколько раз бывала в Николоворобинском. Однажды он мне сказал:
— Приходите завтра обедать, я познакомлю вас с остроумнейшим человеком.
На следующий день, придя к Бабелю, я застала у него гостя. Это был Николай Робертович Эрдман. Мой приход прервал их беседу, но она тотчас же возобновилась, и я с интересом услышала, что речь идет о пьесе Эрдмана, которую не хотят разрешать. Бабель вкратце рассказал мне сюжет, а затем добавил:
— Пьеса с невеселым названием «Самоубийца» буквально набита остротами на темы современной жизни, ей пророчат судьбу «Горя от ума».
За обедом Бабель всё заставлял меня рассказывать о моей работе на Кузнецкстрое в 1931 году. Я рассказала историю о том, как маститые инженеры, сосланные в Сибирь после Шахтинского процесса, пригласили меня консультантом на угольную шахту. Бабель, выслушав мой рассказ, сказал:
— Видите ли, Николай Робертович, эти инженеры, конечно, отлично сами всё знали, но нарочно не хотели брать на себя никакой ответственности. Раз им не доверяют, пусть отвечают большевики. Поэтому они и разыграли эту комедию… Ну, расскажите еще что-нибудь…