Очень удачно мы опять начали ремонт в студии, точнее продолжили. Студия имела семиметровые потолки. В предыдущий ремонт с помощью украинских рабочих, мы «разбили» половину ее площади на два уровня. Наверху у нас находилась офисная часть и кухня, а внизу мы снимали. Теперь мы хотели по всему периметру сделать узкий балкон, чтобы сваливать туда остающееся от съемок барахло — декорации и всякую другую ерунду. Денег не было.
— Ну, может быть, ты хотя бы частично сделаешь что-то сама, — произнесла Катя с надеждой, что балкон появиться сам или только моими строительными усилиями.
— А как ты себе это представляешь? Здесь надо неделю кувалдой долбить, вбивать куски арматуры в стену, а потом к ним все приваривать.
— Но ведь сварка у нас есть, — с укоризной сказала Катя.
— А ты думаешь, я умею варить? Я варила один раз в армии, и то мне было просто интересно попробовать. Так ткнула пару раз электродом, посмотрела на огонек и пошла дальше, — вспомнила я свой действительно один-единственный подобный опыт:.
Что-то сваривал рядовой Романов из моего взвода, он вообще был мастером на все руки, одну из них отрезало у него чуть позже циркулярной пилой, и мастером на все руки он быть перестал: и его комиссовали. Отрезало руку ему потому, что больше других он умел и поэтому больше других работал. Бездельникам ничего не отрезало. Ефрейтор Юлдашев только один раз дал по яйцам тупому хохлу Колесникову, было их два брата-акробата, два близнеца, один тупее другого. Тоже было ЧП во всей нашей костромской ракетной дивизии, с отбитыми яйцами того тоже чуть не комиссовали. А тогда я остановилась возле Романова, щурясь на сверкающую голубым электрическую дугу. «Ну-ка, отойди». Я одела маску, ткнула электродом в абсолютную за маской черноту: и тут же прожгла дырку в стратегически чрезвычайно важной для нашей части какой-то гнилой трубе. «Ой! Я, по-моему, мимо!» — не очень виновато оценила я свою работу. «Ничего, товарищ сержант, заварю дырочку». «Извини, Романов», — я пожала плечами, сморкнулась в сторону, повошкалась здесь и там, помытая хозяйственным мылом аж целую неделю назад: и пошла дальше осматривать, вверенный мне государством объект.
— Попробуй еще разок, — Катя томно развалилась на диване, нога на ногу, одной из них покачивала, бедра мягким кругом: глаза, сучка, сделала при этом голубыми и блядскими.
И: я опять ее выебала: и на следующий день размахивала огромной кувалдой.
Предварительно высверлив огромным перфоратором с полуметровым сверлом дырки в стене, я вбивала шестнадцатимиллиметровые по тридцать сантиметров куски арматуры. Вбила их сорок штук и все за один день. На следующий день я решила быстренько всё к ним приварить. Я надела страшную маску с прямоугольным стеклышком посередине, ни хрена не видать, как в них работают сварщики, не представляю. Я поискала и нашла темные солнечные очки, я думала беречь надо только глаза, одела их и начала бодро работать. Катя что-то держала и помогала мне, отворачиваясь от света сварки, потом ей надоело, и она ушла домой.
Нужны были «вторые руки», и я позвонила своему дружбану Кузе. На «Кузю» — мой друг Сергей Кузнецов страшно обижался, но года за три привык, начал отзываться и гневно возмущаться перестал. Был он фотографом, не оцениваю и не комментирую эту область его деятельности: И был он художником, художником настоящим, талантливым и свободным.
Помню недавние телевизионные интервью с выставки Энди Уорхолла*, проходящей в Москве. Абсолютно все дружно начинали своё интервью, говоря об этом американском деятеле — «это по-настоящему свободный художник», с этой фразы начинал чуть ли не каждый. «Ну, какой же он, на хрен, свободный художник?» — возмущалась я, слушая несколько дней эти репортажи. Если всё это его «искусство» изначально производилось им исключительно на продажу, если он в муках и депрессиях лез из кожи, — «как бы ещё так извернуться, чтобы на меня обратили внимание»: — то, конечно, я не считаю это искусством, и мне скучны и абсолютно не интересны произведения Уорхолла. Сама по себе эта продажность абсолютно не страшна и не преступна и не исключает присутствия искусства в продаваемом произведении, так как продажность справедливо можно расценивать, как успех и востребованность, а, значит, это говорит в какой-то степени о качестве этого успешно продающегося творения. Но, когда изначально целью искусства болезненно ставят перед собой его обязательную и громкую продажу: — это, блядь, совсем не искусство, а полная и абсолютная хуйня и наебательство дурного народа, неважно, американского, русского или какого-то другого! Душа должна быть в искусстве, пусть и с надеждой продать её подороже, но обязательно душа должна наполнить нотки, строчки, холстики:, не получается без души делать искусство, и никогда и ни у кого не получится, другого способа делать искусство ещё не придумали. Обмануть можно, что и проделал успешно американский товарищ Энди Уорхолл.
И считала я так потому, что знала я по-настоящему свободного художника Кузю или в этот раз в угоду ему важно назову его Сергеем Кузнецовым. Писал он свои полотна без оглядки на рубль и другие бумажки, без оглядки даже на будущего зрителя: Что он видел вокруг себя, или в себе, или в других: — всё это ложилось на его холсты. И были они красивы:, иногда грубы, иногда странноваты и непонятны, но были они свободны, как парящие в небе птицы, были они свободны, как и он сам, лысый и седой уже, свободный ото всего мира человек. По этим же причинам общаться с ним было чрезвычайно трудно, его не проданная ещё гениальность не сделала его упорядоченным и организованным человеком, и хаос из его головы мощными вихрями окружал его, и я часто обходила его стороной, стараясь не стать жертвой его беспорядочной жизни. Но нужны были вторые руки, и я ему позвонила:
— Кузенька!: — ласково начала я.
— Какой я тебе Кузенька!? — рявкнул на меня он.
— Сергей, ты мне не поможешь, я тут железяки привариваю:
— Электросваркой? Сам что ли? Ты варить умеешь? — удивился Серёга.
— Не умею, но варю. Мне помочь надо: подержать. Не подержишь?
— А когда надо?
— Сейчас, — ответила я. — Я хочу за пару дней закончить. А то съёмки намечаются, а мы работать не можем, вся студия металлом завалена.
— Заезжай тогда за мной, — согласился помочь мне Серега. — Я только сейчас с девушкой, но она уже собирается, уезжает. Заодно копчённой рыбы поешь, я сам закоптил только что.
— Как закоптил? А где? — удивилась я. Я представляла процесс копчения сложным и несовместимым с квартирными условиями занятием.
— Коптильню купил и закоптил, — ответил Серёга, как будто носки постирал.
— У тебя же даже балкона нет. Когда коптят, дым же вроде идёт?
— Я форточку открыл и нормально.
— Ничего себе. А у тебя сейчас Катя Воронцова? — поинтересовалась я. Катя Воронцова была постоянной девушкой Сергея уже несколько лет, но вскоре они расстанутся. Кате надоест неуправляемость, непредсказуемость, неорганизованность своего молодого человека, которому к тому же было уже за сорок пять, а самой ей было на двадцать лет меньше.
— Нет, не Катя. Катька злая стала в последнее время: Да ну её. Анька у меня в гостях, познакомились недавно на выставке.
— И что, опять молодая? — спросила я. Девушки у Сергея были все до двадцати трёх включительно, Катя Воронцова была исключением, превысив этот возрастной порог на целых два года. Что они находили в немолодом уже Сереге? Черт его знает. Может быть, все девушки мечтают стать Музой и, видя художника, ложатся с этой целью в постель с ним. Становятся они таким образом Музами или нет? Надо будет спросить их. — И что, опять молодая? — спросила я, зная уже ответ.
— Двадцать два года: — небрежно и без уважения к девичьей свежести, что-то жуя, ответил Сергей.
— Как тебе удается так? — позавидовала я. — Где ты с ними знакомишься? И почему такие молоденькие липнут к тебе всегда?
— Хуй их знает: Поебаться хотят, вот и липнут, — продолжал жевать Кузя, явно не ценящий, как бы этого следовало, эти свои удачи на любовном малолетнем фронте.
— Ты же не единственный, почему именно к тебе? — не могла я всё-таки понять этого его успеха. — Вот ты, зараза! Прямо расстраиваюсь от зависти.
— Да ладно, заезжай давай.
Я заехала. Жил Кузнецов недалеко от меня на улице Флотской в когда-то считавшейся трёхкомнатной квартире, разрушенной им настолько основательно, что количество комнат подсчитать теперь было нельзя:, их не было, но оставались руины стен то здесь, то там. «Последний день Помпеи» не меньше, изображала эта несчастная квартира. Но Серёга упорно называл этот процесс разрушения ремонтом и даже ремонтом, подходящим уже к концу. Имел в виду он конец Света? Возможно: я его не понимаю и даже не пытаюсь. Следы разрушений присутствовали на каждом квадратном метре, и с годами они разрастались, сужая и без того почти не оставшееся для жизни пространство. Стен, в привычном человеческом понимании, не существовало, их не было даже вокруг туалета, то есть одна стена случайно осталась стоять вместе с дверью в санузел, но с других сторон света всем предлагалось для обозрения писающие и какающие гости, таковых поэтому никогда не было, захотели пописать — пора Вам домой, не хрена рассиживаться по целому дню у Сереги в гостях. Сергей, конечно, оправдывался, обещая вместо туалетных стен возвести огромный аквариум, но пока только разруха окружала и туалет, и всё остальное. Мебели почти не было тоже, её заменяли неожиданные предметы, значение которых понимал только сам хозяин этой квартиры.
— Привет! Меня Борис зовут, — представилась я действительно молодой и симпатичной девушке, неудобно сидевшей на неожиданном для городской квартиры кряжистом дремучем пне.
— Меня Аня, — улыбнулась она, показав хорошие зубы и приятную улыбку. Я ещё больше разозлилась и позавидовала Серёге. Вот он: стоит рядом — длинный, лысый, форма черепа чрезвычайно необычная, вытянутая яйцом неизвестной птицы — гуманоид, блядь! Ну, что она в нём нашла!? Глаза голубые, но очень светлые, брови вздёрнутые высокой дугой, носогубные складки острые, режущие лицо и подчеркивающие его абсолютное сходство с чёртом: Не с тем чёртом, которого обычно изображает на киноэкране Роберт де Ниро* или ещё кто-нибудь с симпатичным и известным на весь мир лицом, а с чёртом, которого обычно рисуют на страшных картинках, с хвостом и копытами и животной шерсткой, покрывающую нижнюю часть тела. Хвоста и копыт у Кузи не было, а вот дьявольское лицо наглядно присутствовало, вот оно сладко лыбится передо мной, обожравшись копчённой рыбой и вдоволь наебавшись с молодой пиздой. «Гуманоид, блядь! Ну, что она в нём нашла!?» — справедливо злилась я ещё больше. — «Ну, чем он ей мог понравиться?» — не могла понять я.