ак только доктором овладевала новая прихоть, он продавал жертв в дальние края, чтобы избавиться от них, особенно с детьми. На моих глазах нескольких женщин продали с младенцами у груди. Он никогда надолго не оставлял своих отпрысков от рабынь на глазах у себя и жены.
Мужчину, который не был моим хозяином, я могла попросить хорошо обеспечить детей; и в этом случае была уверена, что получу такую милость. Я также была уверена, что их сделают свободными. Со всеми этими мыслями, крутившимися в уме, и не видя никакого иного способа избежать рока, который столь сильно страшил меня, я бросилась в омут с головою. Пожалей меня и прости, добродетельный читатель! Ты никогда не знал, что такое быть рабом, совершенно не защищенным законом и обычаем, низведенным законами к состоянию невольника, полностью подвластного воле другого человека. Ты никогда не истощал воображение в стремлении избежать силков и уклониться от власти ненавистного тирана; ты никогда не содрогался при звуке его шагов и не трепетал, заслышав голос. Я знаю, что поступила неправильно. Никто не может ощущать это сильнее, чем я. Болезненное и унизительное воспоминание будет преследовать меня до смертного часа. И все же, спокойно оглядываясь назад, на события моей жизни, я чувствую, что женщину-рабыню не до́лжно судить по тем же меркам, что и остальных.
Шли месяцы. Немало пережила я несчастливых часов. Я втайне оплакивала ту скорбь, которую навлекала на бабушку, приложившую столько усилий, чтобы оградить меня от вреда. Я знала, что была величайшим утешением ее старости и что она гордилась тем, что я не унизила себя, как большинство рабынь. Я хотела сознаться, что больше недостойна ее любви, но не могла выговорить эти страшные слова.
Что до доктора Флинта, при мысли, как скажу ему, меня охватывало лишь чувство удовлетворения и триумфа. Время от времени он рассказывал о своих планах, и я хранила молчание. Наконец однажды он явился, сказал, что строительство завершено, и велел мне отправляться туда. Я ответила, что ноги моей там не будет. Он вспылил:
– Довольно слышал я подобных речей! Ты отправишься туда, даже если придется волочь тебя силой, и там и останешься.
Я ответила:
– Я ни за что туда не отправлюсь. Через пару месяцев я стану матерью.
Он стоял и долго смотрел на меня в тупом изумлении, а потом вышел из дома, не произнеся ни слова. Я думала, что буду счастлива, одержав победу. Но теперь, когда правда вышла наружу и мои родственники вскорости должны были узнать ее, я почувствовала себя до крайности несчастной. Каким бы скромным ни было их положение, они гордились моим добронравием. И как теперь я смогу смотреть им в лицо? Моего самоуважения как ни бывало! Прежде я решила, что буду добродетельной, пусть я и рабыня, говорила: «Пусть разразится буря! Я буду противостоять, пока не умру!» И какой же униженной теперь себя ощущала!
Мать рабов всегда настороже. Она знает: безопасности для ее детей не существует.
Я пошла к бабушке. Мои губы шевелились, выговаривая признание, но слова застревали в гортани. Я села в тени дерева у ее двери и начала шить. Думаю, она увидела, что со мной происходит нечто необычное. Мать рабов всегда настороже. Она знает: безопасности для ее детей не существует. После того как они вступили в пору отрочества, она живет в повседневном ожидании бед. Это ведет ко множеству вопросов с ее стороны. Если девушка имеет чувствительную натуру, робость не дает ей отвечать правдиво, и этот курс, избранный с благими намерениями, отвращает ее от материнских советов. Вскорости в дом ворвалась хозяйка, точно безумная, и обвинила меня в любовной связи с мужем. Бабушка, которая и прежде подозревала нечто подобное, поверила. Она воскликнула: «О Линда! Неужто до такого дошло? Я предпочла бы видеть тебя мертвой, чем такой, какова ты сейчас! Ты – позор для покойной матери». Она сорвала с моих пальцев обручальное кольцо матери и ее серебряный наперсток. «Убирайся! – вскричала она. – И больше никогда не приходи в мой дом». Ее попреки сыпались на меня, столь пылкие и тяжкие, что не оставляли мне ни единой возможности ответить. Горькие слезы, какие человеческие глаза льют лишь раз в жизни, были моим единственным ответом. Я привстала с места, но тут же упала обратно, рыдая. Бабушка не заговаривала со мной, но слезы катились по ее морщинистым щекам и жгли меня, словно огнем. Она всегда была так добра! Так добра! Как жаждала я броситься к ее ногам и рассказать ей правду! Но она велела убираться и больше никогда не возвращаться. Через несколько минут я нашла в себе силы повиноваться ее приказу. О, с какими чувствами я закрывала за собой эту калитку, которую с таким нетерпением распахивала в детстве! Она закрылась за моей спиной со звуком, подобного которому я прежде никогда не слышала.
Куда я могла пойти? Возвращаться в дом хозяев было страшно. Я брела бездумно, не заботясь о том, куда иду или что станется. Когда я прошла четыре или пять миль[17], усталость вынудила меня остановиться. Я присела на пень, оставшийся от старого дерева. Сквозь ветви надо мною сияли звезды. Какой насмешкой был их яркий, безмятежный свет! Шли часы, а я так и сидела, и меня постепенно охватили озноб и смертельная дурнота. Я пала на землю. Разум полнился чудовищными мыслями. Я молилась о смерти, но молитва осталась без ответа. Наконец с огромными усилиями я поднялась и прошла еще некоторое расстояние до дома женщины, которая дружила с матерью. Когда я рассказала ей о причинах моего прихода, она принялась успокаивать меня, но утешить не смогла. Казалось, я могла бы вытерпеть позор, если бы только удалось примириться с бабушкой. Я жаждала раскрыть ей сердце. Я думала, если она узнает об истинном положении вещей и обо всем, что я сносила годами, вероятно, станет судить меня не так сурово. Подруга матери посоветовала послать за бабушкой. Я так и сделала, но целые дни мучительной неопределенности проходили друг за другом, а ее все не было. Неужели она совсем покинула меня? Нет. Она наконец явилась. Я пала на колени пред нею и рассказала о тех вещах, что отравили мне жизнь; о том, как долго меня преследовали, как я не видела никакого выхода и в час крайней нужды поддалась отчаянию. Она выслушала меня молча. Я сказала, что готова снести и сделать что угодно, если со временем появится надежда получить ее прощение. Я молила ее сжалиться надо мною ради покойной матери. И она пожалела меня. Она не сказала: «Я прощаю тебя», – но посмотрела на меня с любовью, глазами, полными слез. Положила мне на голову свою старческую руку и пробормотала: «Бедное дитя! Бедное дитя!»
XIНовая связь с жизнью
Я вернулась в дом доброй бабушки. У нее состоялся разговор с мистером Сэндсом. Когда она спросила, почему он не мог оставить ее ярочку, ее единственное сокровище, – разве мало на свете рабынь, не заботящихся о репутации? – он не ответил, но наговорил немало добрых и подбадривающих слов. Он пообещал заботиться о ребенке и купить меня на любых условиях.
Доктора Флинта я не видела пять дней. Ни разу с самого момента признания. И вот теперь он разглагольствовал о том, какое бесчестье я на себя навлекла; как я согрешила против хозяина и заставила сгорать со стыда старую бабушку. Он намекал, что, если бы я приняла его предложение, он, как врач, мог бы спасти меня от разоблачения. Он снизошел даже до того, чтобы жалеть меня! Мог ли он предложить более горькую пилюлю? Этот человек, чьи преследования явились причиной моего греха!
– Линда, – сказал он, – хоть ты и преступница по отношению ко мне, я тебе сочувствую и готов простить, если ты повинуешься моим желаниям. Скажи, является ли тот юнец, за которого ты хотела выйти замуж, отцом ребенка? Если обманешь, гореть тебе в адском пламени.
Я более не чувствовала прежней гордости. Мое самое сильное оружие против него исчезло. Я пала в собственных глазах и решилась сносить его оскорбления в молчании. Но когда он презрительно заговорил о моем возлюбленном, который всегда обращался со мною честно, когда мне вспомнилось, что, если бы не хозяин, я могла бы быть добродетельной, свободной и счастливой женой, терпение мое истощилось.
– Я согрешила против Бога и самой себя, – ответила я, – но не против вас.
Он стиснул зубы и пробормотал:
– Будь ты проклята!
Потом шагнул ко мне, едва подавляя ярость, и воскликнул:
– Ты, упрямая девчонка! Я мог бы стереть тебя в порошок! Ты бросилась на шею какому-то недостойному негодяю. Ты слабоумная и легко поддаешься на уговоры тех, кому и дела до тебя нет. Будущее сведет между нами счеты. Ты ослеплена; но отныне и впредь будешь убеждаться, что хозяин – твой лучший друг. Мое долготерпение в отношении тебя тому доказательство. Я мог бы наказать тебя многими способами. Я мог бы сечь тебя, пока ты не умерла бы под плетью. Но я хотел, чтобы ты жила; я улучшил бы твое положение. Другие не могут этого сделать. Ты моя рабыня. Твоя хозяйка, коей отвратительно твое поведение, воспрещает тебе возвращаться в дом; поэтому я пока оставляю тебя здесь; но мы будем часто видеться. Я зайду завтра.
На следующий день он пришел, нахмурив брови, что выдавало неудовлетворенное состояние, в коем пребывал его ум. Осведомившись о моем здоровье, спросил, оплачен ли мой стол и кто меня навещает. Далее сказал, что пренебрегал своим долгом, что как врач он должен объяснить мне определенные вещи. Затем последовала беседа, от которой покраснели бы и самые отъявленные бесстыдницы. Он велел мне встать перед ним. Я повиновалась.
– Я приказываю, – сказал он, – поведать мне, кто отец твоего ребенка, черный или белый.
Я замешкалась.
– Отвечай мне сию же секунду! – воскликнул он. Я ответила. Он набросился на меня подобно волку и ухватил за руку так, словно желал сломать ее. – Ты его любишь? – прошипел он.
– Я благодарна уже и за то, что не презираю его, – ответила я.
Он занес руку, чтобы ударить меня, но уронил ее, не завершив замах. Не знаю, что помешало нанести удар. Он сел, плотно сжав губы. Наконец заговорил.