получили по пять сотен ударов; других привязывали за руки и за ноги и избивали лопаткой для замачивания белья в щелоке, от которой кожа покрывалась ужасными волдырями. Из жилищ цветных, если только им не повезло заручиться защитой какого-нибудь влиятельного белого, оказавшегося поблизости, выносили одежду и вообще все, что показалось ценным. Весь день бесчувственный сброд носился по округе, точно свора демонов, пугая и пытая беспомощных. По ночам они сбивались в патрульные банды и творили что хотели с любыми цветными. Многие женщины прятались в лесах и болотах, чтобы не попадаться им на глаза. Если кто-то из мужей или отцов заговаривал о вопиющем произволе, его привязывали к публичному позорному столбу и жестоко избивали за якобы поклеп на белых мужчин. Ожесточение было всеобщим. Никакие два человека, цвет кожи которых был хотя бы чуточку смугловатым, не осмеливались на людях заговорить друг с другом.
Я не питала особенных страхов насчет нашего дома, потому что он находился среди домов белых семей, которые защитили бы нас. Мы были готовы принять солдат, когда бы они ни пришли. И вскоре заслышали топот ног и звуки голосов. Дверь грубо распахнули настежь, и они ввалились внутрь, точно стая голодных волков. Хватали все, что попадалось под руки. Каждый ящик, сундук, чулан и угол подвергся тщательному осмотру. На шкатулку в одном из ящиков, где лежала серебряная мелочь, набросились с жадностью. Когда я шагнула вперед, чтобы забрать ее, один из солдат развернулся и гневно сказал:
– И чой-то ты за нами по пятам ходишь, а?! Да рази ж белые парни воровать сюды пришли?
Я ответила:
– Вы пришли делать обыск, но эту шкатулку вы уже обыскали, и я ее заберу с вашего позволения.
В этот момент я увидела белого джентльмена, который относился к нам по-дружески. Я окликнула его и попросила о любезности – зайти и побыть с нами, пока не кончится обыск. Он с готовностью согласился. Вслед за ним в дом тут же вошел капитан отряда, чьим делом было сторожить дом снаружи и проследить, чтобы ни один из жильцов его не покинул. Этим офицером был мистер Литч, богатый рабовладелец, о котором я упоминала в рассказе о соседях-плантаторах как о человеке, славившемся жестокостью. Он счел ниже своего достоинства марать руки обыском. Он лишь раздавал приказы, а если при обыске находили любой листок с рукописным текстом, неграмотные подчиненные несли этот листок ему.
У бабушки был большой сундук с постельным бельем и скатертями. Когда его открыли, раздался громкий изумленный возглас, и один из солдат воскликнул:
– Откуда чертовы черномазые понатаскали всего этого бельишка да скатерок?!
Моя бабушка, расхрабрившись в присутствии нашего белого защитника, сказала:
– Можете быть уверены, из ваших домов мы их не стащили.
– Слухай сюды, мамаша, – сказал угрюмый мужчина без мундира и даже без куртки, – ты, видать, заважничала слишком, раз у тебя полно этого барахла. Все это должно принадлежать белым!
Его замечание перебил хор голосов, завопивших:
– Есть! Мы их поймали! Мы их поймали! У этой смуглявой девки письма припрятаны!
Все разом кинулись за предполагаемым письмом, которое при ближайшем рассмотрении оказалось стихотворением, переписанным для меня подругой. Убирая вещи перед обыском, я этот листок проглядела. Когда капитан сообщил солдатам о его содержании, они казались весьма разочарованными. Он спросил меня, кто их написал. Я сказала, что это сделала одна из моих подруг.
– Ты что же, читать умеешь? – недоверчиво спросил он.
Когда я сказала, что умею, он выругался, разъярился и порвал листок в клочки.
– Неси сюда все письма! – велел он.
Я сказала, что писем больше нет.
– Не бойся, – продолжал он вкрадчивым тоном. – Принеси их. Никто не причинит тебе никакого вреда.
Видя, что я не собираюсь повиноваться, он сменил приятный тон на ругательства и угрозы.
– Кто тебе пишет? Наполовину вольные черномазые? – допытывался он.
Я ответила:
– О нет, бо́льшую часть писем мне пишут белые. Некоторые просят, чтобы я по прочтении сжигала их письма, а есть и такие, которые я сжигаю, не читая.
Удивленное восклицание одного из солдат отряда положило конец разговору. Они как раз обнаружили серебряные ложечки, бывшие украшением старомодного буфета. У бабушки было заведено варить варенье для многих леди из городка, и еще она готовила еду для званых вечеров; поэтому у нее стояло в запасе множество банок с консервами. Кладовая, где они хранились, подверглась вторжению следующей, а с их содержимого сняли пробу. Один из солдат, который угощался особенно щедро, похлопал соседа по плечу и сказал:
– О, понял! Неудивительно, что эти черномазые спят и видят поубивать всех белых, раз одним вареньем питаются.
Я протянула руку, чтобы забрать банку, и сказала:
– Вас сюда послали не для того, чтобы искать лакомства.
– А зачем же нас сюда послали?! – тут же вскинулся их капитан. Я уклонилась от ответа.
Обыск дома завершился, и не было найдено никаких свидетельств нашей вины. После они вышли в сад и осмотрели там каждый куст и лозу – с таким же результатом. Капитан созвал людей, и после недолгого совещания был отдан приказ следовать дальше. Когда они выходили за ворота, капитан обернулся и осыпал наш дом проклятиями. Он сказал, что надо бы сжечь его дотла, а каждому из его обитателей всыпать по тридцать пять плетей. Нам повезло выйти из происшествия с небольшими потерями, не лишившись почти ничего, кроме части одежды.
Ближе к вечеру волнения нарастали. Солдаты, разгоряченные выпивкой, вершили еще бо́льшие жестокости. Крики и вопли непрестанно сотрясали воздух. Не осмеливаясь подойти к двери, я выглянула на улицу сквозь щель между занавесками. И увидела, как толпа волочит по земле нескольких цветных, и все белые, подняв мушкеты, грозят им немедленной смертью, если те не перестанут вопить. Среди пленников был почтенный пожилой цветной священник. В его доме нашли пару мешочков дроби, которую жена годами использовала для уравновешивания весов. За это его собирались расстрелять на площади перед зданием суда. Что за зрелище для цивилизованной страны! Пьяное отребье, едва держащееся на ногах, возомнившее себя вершителями правосудия!
Лучшие представители общества применяли влияние, дабы спасти невинных преследуемых людей, и в нескольких случаях добились успеха, упрятав обвиняемых в тюрьму, пока не схлынуло возбуждение. Под конец и белые горожане поняли, что их собственность не является неприкосновенной для беззаконного отребья, которое они призвали защищать себя. Тогда они согнали в кучу пьяных солдат, выдворили их из городка и выставили вокруг стражу.
На следующий день городским патрулям был отдан приказ обыскивать цветных, живших за пределами города, и самые шокирующие бесчинства творились там с полной безнаказанностью. Каждый день в течение двух недель, если случалось выглянуть наружу, я видела всадников с каким-нибудь бедным задыхающимся негром, привязанным к седлу и плетью поощряемым поспевать за лошадью, пока они не достигали тюремного двора. Тех, кто был выпорот слишком безжалостно и не мог держаться на ногах, окатывали крепким рассолом, затаскивали на телегу и везли в тюрьму. Один чернокожий, которому не хватило крепости духа сносить побои, пообещал сообщить некие сведения о заговоре. Но выяснилось, что он совершенно ничего не знал. Он даже не слышал имени Ната Тернера. Однако бедняга выдумал историю, которая усугубила страдания – его собственные и других цветных.
Дневное патрулирование продолжалось в течение нескольких недель, а на закате его сменяла ночная стража. Не было найдено никаких улик против цветных, как рабов, так и свободных. Гнев рабовладельцев до некоторой степени утишила поимка Ната Тернера. Заключенных освободили. Рабов отослали хозяевам, а вольным разрешили вернуться в разоренные дома. Посещения на плантациях были строго воспрещены. Рабы молили о милости позволить им снова проводить собрания в маленькой лесной церкви, которую окружало кладбище. Она была построена самими цветными, и не было у них большего счастья, чем встречаться там и вместе петь гимны и изливать душу в стихийной молитве. В этой просьбе им отказали, а церковь разрушили. Им разрешили посещать церкви для белых, где для них отвели часть рядов на хорах. После того как все остальные прихожане принимали святое причастие и произносились благословения, священник говорил: «А теперь спуститесь сюда, мои цветные друзья». Они приходили на зов и принимали хлеб и вино в память о кротком и смиренном Иисусе, который говорил: «Бог ваш Отец, и все вы братья».
XIIIЦерковь и рабство
После того как тревоги, вызванные восстанием Ната Тернера, улеглись, рабовладельцы пришли к заключению, что хорошо бы дать рабам достаточно религиозных наставлений, дабы удержать их от убийства хозяев. Епископальный священник предложил проводить по воскресеньям отдельную службу. Цветных прихожан у него было мало, и все были людьми весьма уважаемыми – факт, который, как я полагаю, кое-что для него значил. Трудность состояла в том, чтобы определить подходящее место для богослужений. Методистская и баптистская церкви соглашались принимать их во второй половине дня, но тамошние ковры и подушечки были не такими дорогостоящими, как в епископальной церкви. Наконец решили, что рабам следует собираться в доме свободного цветного, одного из прихожан.
Меня пригласили присутствовать на собраниях, поскольку я умела читать. Наступил воскресный вечер, и, доверившись покрову темноты, я отважилась выйти из дома. Я редко осмеливалась выходить при дневном свете, ибо меня преследовал страх, что за любым поворотом я могу столкнуться с доктором Флинтом, который наверняка завернет меня домой с полпути или велит идти к нему в кабинет и примется расспрашивать, откуда у меня взялся новый чепчик или иной предмет одежды. Когда пришел преподобный мистер Пайк, в доме собралось около двадцати человек. Он преклонил колена в молитве, затем уселся и попросил присутствующих, умевших читать, раскрыть молитвенники, в то время как сам стал зачитывать вслух те отрывки, которые они должны были повторять или отвечать.