Когда мне сказали, что мой новорожденный ребенок – девочка, на сердце стало тяжело, как никогда. Рабство ужасно и для мужчин, но куда ужаснее для женщин. Вдобавок к бремени, общему для всех, на них обрушиваются несправедливости, страдания и унижения, коим подвергают лишь рабынь.
Рабство ужасно и для мужчин, но куда ужаснее для женщин.
Доктор Флинт поклялся, что заставит меня страдать до последнего дня за новое преступление против него, как он это называл; и пока я была в его власти, он держал слово. На четвертый день после рождения дочери он внезапно вошел в мою комнату, велел мне встать и принести ему дитя. Сестра милосердия, которая заботилась обо мне, вышла, чтобы приготовить что-нибудь поесть, я была одна. Выхода не было. Я поднялась, взяла на руки ребенка и подошла к нему. «А теперь стой здесь, – сказал он, – пока я не велю тебе убраться!» Моя девочка была похожа на отца и на покойную миссис Сэндс, свою бабушку. Доктор это заметил, и пока я стояла там, дрожа от слабости, он обрушил на нас все гнусные эпитеты, какие только мог придумать. Даже ее покойная бабушка в могиле – и та не избегла проклятий. Посреди потока поношений я упала в обморок к его ногам. Это привело его в чувство. Он забрал ребенка из рук, уложил на постель, плеснул мне в лицо холодной воды, поднял и сильно потряс, чтобы вернуть в сознание прежде, чем кто-то войдет в комнату. Как раз в этот миг вошла бабушка, и он поспешил прочь из дома. Я пострадала от последствий его отношения, но просила близких дать мне умереть, чем послать за доктором. Ничего я не боялась так, как его присутствия. Мне удалось выжить, и я была рада – ради малышей. Если бы не эти узы, привязывавшие меня к жизни, я была бы рада избавлению, которое несет смерть, хоть и прожила на свете всего девятнадцать лет.
Меня мучило то, что дети не имели законного права носить фамилию. Их отец предлагал дать им свою, но, как бы мне ни хотелось принять предложение, я не смела, пока был жив хозяин. Более того, я знала, что при крещении фамилию им не дадут. Но на христианское имя они, по крайней мере, имели право, и мы решились назвать дорогого сына Бенджамином – в честь моего дяди, который был теперь далеко.
Бабушка принадлежала к церкви и очень хотела, чтобы детей окрестили. Я знала, доктор Флинт это воспретит, и не осмеливалась даже спрашивать. Но удача была благосклонна. Доктора вызвали к пациенту, жившему в другом городке, и он должен был отсутствовать все воскресенье. «Час настал, – сказала бабушка, – мы возьмем детей в церковь и попросим окрестить их».
Когда я вошла в церковь, воспоминания о матери нахлынули, и я ощутила смирение духа. В эту церковь она привела меня на крещение, и у нее не было никаких причин стыдиться. Она была замужем и имела законные права, которые рабство дозволяет иметь рабыне. Обеты были священны хотя бы для нее, и она никогда их не преступала. Я радовалась, что ее больше нет на свете и она не знает, насколько иные обстоятельства крещения ее внуков. Почему моя судьба так отличалась от судьбы матери? Ее хозяин умер, когда она была ребенком, и она оставалась с хозяйкой, пока не вышла замуж. Она никогда не была во власти хозяина и таким образом избежала одного из зол, которые обычно выпадают на долю рабынь.
Когда дочь должны были крестить, бывшая хозяйка отца подошла ко мне и предложила дать ей свое христианское имя. К нему я прибавила фамилию отца, который сам не имел на нее законного права, ибо дед с отцовской стороны был белым джентльменом. В какой запутанный клубок превращаются генеалогии рабства! Я любила отца, но мне было безумно стыдно, что я вынуждена дать его фамилию собственным детям.
Я не хотела, чтобы какая-либо цепь была надета на мою дочь, пусть даже звенья ее будут из чистого золота.
Когда мы вышли из церкви, бывшая хозяйка отца пригласила меня к себе. Она собственноручно надела на шейку моей малышки золотую цепочку. Я поблагодарила ее за доброту, но этот символ мне не понравился. Я не хотела, чтобы какая-либо цепь была надета на мою дочь, пусть даже звенья ее будут из чистого золота. Как истово я молилась о том, чтобы ей никогда не пришлось ощущать тяжесть рабской цепи, чье железо впивается в душу!
XVПродолжение преследований
Дети росли замечательно быстро, и доктор Флинт часто напоминал с ликующей улыбкой: «Эти отродья однажды принесут мне немалую сумму денег».
Я думала про себя, что, помоги мне Бог, они никогда не попадут в его руки. Мне казалось, я предпочту увидеть их убитыми, чем отданными во власть ему. Деньги на освобождение меня и детей можно было добыть, но я не имела никакого преимущества от этого обстоятельства. Доктор Флинт любил деньги, но власть больше. После многих обсуждений друзья решились предпринять еще одну попытку. Был один рабовладелец, который собирался переехать в Техас, и ему дали поручение купить меня. Он должен был начать торг с девятисот долларов и подняться до тысячи двухсот. Хозяин отверг предложения. «Сэр, – сказал он, – она мне не принадлежит. Она собственность моей дочери, и я не имею права ее продать. Я подозреваю, вы явились ко мне от ее любовника. Если так, можете передать, что он не сможет купить ее ни за какие деньги – как и ее детей».
Доктор пришел на следующий день, и сердце при виде его забилось быстрее. Я никогда не видела, чтобы старик ступал так величественно. Он уселся и уставился на меня с гнетущим презрением. Мои дети уже научились бояться его. Младшая зажмуривалась и утыкалась лицом мне в плечо, а Бенни, которому было почти пять лет, часто спрашивал: «Зачем этот нехороший человек так часто приходит? Он хочет нам навредить?» Я сжимала дорогого мальчика в объятиях, веря, что он будет свободен раньше, чем станет достаточно взрослым, чтобы разрешить эту загадку. И теперь, когда доктор сидел перед нами, такой мрачный и безмолвный, ребенок бросил играть и устроился рядом со мной. Наконец мучитель заговорил.
– Значит, он в отвращении бросил тебя, верно? – спросил он. – Что ж, ничего другого я и не ждал. Помнишь, я несколько лет назад говорил, что так и будет. Значит, ты ему надоела? Ха-ха-ха! Добродетельной мадам не нравится об этом слушать, да? Ха-ха-ха!
Слова «добродетельная мадам» из его уст меня уязвили. Я больше не имела возможности отвечать ему так, как прежде. Он продолжал:
– Так ты, похоже, затеяла другую интригу. Твой новый любовник пришел и предложил купить тебя, но, можешь быть уверена, успеха тебе не добиться. Ты моя и будешь моей всю жизнь. Нет на свете ни одного человека, который смог бы избавить тебя от рабства. Я бы это сделал, но ты отвергла мое любезное предложение.
Я сказала, что не желаю затевать никаких интриг, в глаза не видела того человека, который предложил купить меня.
– Ты обвиняешь меня во лжи? – вскричал он, рывком выдергивая меня из кресла. – Готова ли ты повторить, что никогда не видела этого человека?
Я ответила:
– Это я и говорю.
Он сжал мою руку, осыпая меня ругательствами. Бен закричал, и я велела ему идти к бабушке.
– Ни шагу, ты, маленький негодяй! – велел доктор. Ребенок подвинулся ко мне и обвил ручонками, словно хотел защитить. Для разъяренного хозяина это явилось последней каплей. Он схватил ребенка и швырнул через всю комнату. Мне показалось, что он его убил, и я бросилась к сыну, чтобы подхватить его на руки.
Для разъяренного хозяина это явилось последней каплей. Он схватил ребенка и швырнул через всю комнату.
– Не смей! – воскликнул доктор. – Пусть лежит там, пока не сдохнет!
– Пустите меня! Пустите! – вскричала я. – Иначе я весь дом подниму!
Я боролась с ним и сумела вырваться, но доктор снова схватил меня. Кто-то открыл дверь, и он меня выпустил. Я подняла с пола бесчувственного ребенка, а когда повернулась, мучителя уже не было. Я в тревоге склонилась над маленьким тельцем, таким бледным и неподвижным, и когда его карие глазки наконец открылись, сама не знала, обрадовалась этому или нет. Все прежние преследования доктора возобновились. Он стал приходить утром, днем и вечером. Ни один ревнивый любовник не следил за соперником пристальнее, чем он за мной и неведомым рабовладельцем, в интриге с которым ему вздумалось меня обвинить. Когда бабушка не могла ему помешать, он обыскивал каждую комнату, пытаясь найти его в доме.
Во время одного визита он случайно обнаружил девушку, которую несколькими днями ранее продал работорговцу. По его утверждению, он продал ее потому, что она слишком сблизилась с надсмотрщиком. Жилось ей у хозяина несладко, и она была рада, что тот ее продал. У нее не было ни матери, ни близких родственников. Из семьи ее вырвали много лет назад. Несколько друзей дали письменное обязательство обеспечить ей безопасность, если торговец позволит ей провести с ними время между продажей и моментом сбора его подопечных рабов. Такая любезность была редкостью. Она избавляла торговца от расходов на прокорм и содержание рабов в тюрьме, и, хотя сумма была невелика, с точки зрения временного хозяина это соображение было весьма весомым.
Доктор Флинт терпеть не мог встречаться с рабами после того, как продал их. Он велел Розе убираться из дома, но он больше не был ее хозяином, и она не стала его слушать. Хоть раз вечно притесняемая оказалась победительницей. Его серые глаза метали в нее гневные взгляды; но на том его власть и кончилась.
– Как здесь оказалась эта девка? – воскликнул он. – Какое право ты имела позволить это, зная, что я ее продал?
Я ответила:
– Это дом бабушки, и Роза пришла повидаться с ней. Я не имею права гнать с порога никакого человека, пришедшего сюда с честными намерениями.
Он нанес мне удар, который обрушился бы на Розу, если бы она по-прежнему оставалась его рабыней. Внимание бабушки привлекли громкие голоса, и она вошла в комнату за секунду до того, как он меня ударил. Она была не из тех, что согласны бессловесно терпеть подобные бесчинства в собственном доме. Доктор снизошел до объяснения, что я якобы позволила себе дерзость. Бабушкино негодование росло и росло, пока наконец не вылилось в словах.