Кладбище находилось в лесу, и уже сгущались сумерки. Ничто не нарушало мертвого безмолвия, кроме редкого чириканья какой-нибудь птички. Торжественность сцены преисполнила мой дух благоговением. Больше десяти лет я часто приходила на это место, но никогда еще оно не казалось таким священным, как сейчас. Черный пень в головах могилы матери – вот и все, что осталось от дерева, которое посадил отец. Его могила была отмечена небольшой деревянной дощечкой с именем, буквы которого почти стерлись. Я опустилась на колени, поцеловала эти простые надгробия и вознесла Богу молитву о водительстве и поддержке в том опасном шаге, который собиралась предпринять. Проходя мимо развалин старого дома молитвенных собраний, где до восстания Ната Тернера рабам позволяли собираться для поклонения Богу, я, казалось, слышала исходящий из него голос отца, молящий меня не мешкать, пока я не достигну либо свободы, либо могилы. Я поспешила с обновленными надеждами. Моя вера в Бога укрепилась посредством той молитвы среди могил.
Я планировала спрятаться в доме у подруги и оставаться там пару недель, пока не закончатся поиски. Я надеялась, что доктора это обескуражит и из страха потерять мою стоимость, а также впоследствии недосчитаться и детей, он согласится продать нас; и я знала, что кто-нибудь непременно нас купит. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы дети были устроены с удобством, пока мы будем разлучены. Я собирала вещи, когда бабушка вошла в комнату и спросила, что я делаю.
– Привожу вещи в порядок, – ответила я, стараясь выглядеть и говорить жизнерадостно. Но ее зоркий глаз уловил что-то под внешним спокойствием. Она привлекла меня к себе и попросила присесть. Потом серьезно вгляделась и спросила:
– Линда, ты хочешь убить свою старую бабушку? Ты намерена бросить маленьких, беспомощных детей? Я уже стара и не могу делать для них то, что некогда делала для тебя.
Я ответила, что в случае моего побега их отцу, возможно, удастся обеспечить им свободу.
– Ах, дитя мое, – вздохнула она, – не стоит так ему верить. Оставайся рядом с детьми и страдай вместе с ними до самой смерти. Никто не уважает мать, которая бросает детей; если ты их оставишь, не видать тебе в жизни счастья. Если уйдешь, то омрачишь тот недолгий срок, который мне осталось жить. Тебя поймают и вернут, и страдания твои будут ужасны. Вспомни бедного Бенджамина. Откажись от мысли, Линда! Постарайся потерпеть еще немного. Все может обернуться лучше, чем мы рассчитываем.
Мужество отказало мне при мысли о скорби, которую я навлекла бы на это верное, любящее старое сердце. Я пообещала, что постараюсь еще немного и не возьму из дома ничего без ее ведома.
Стоило малышам забраться на мои колени или положить на них голову, как бабушка вздыхала: «Бедные малютки! Что вы будете делать без матери? Она не любит вас так, как я». И прижимала их к груди, словно упрекая меня за недостаток теплых чувств; но тем не менее она знала, что я люблю их больше жизни. В ту ночь я спала вместе с ней в последний раз. Память об этом преследовала меня много лет.
В понедельник я вернулась на плантацию и занялась приготовлениями к важному дню. Настала среда. То был прекрасный день, лица рабов сияли не хуже солнечного света. Бедняги были веселы. Они ожидали маленьких подарков от молодой жены и надеялись на лучшие времена под ее управлением. У меня подобных надежд не было. Я знала, что молодые жены работорговцев часто полагают, будто власть и важность лучше всего устанавливать и поддерживать жестокостью. То, что я слышала о молодой миссис Флинт, не давало никаких причин ожидать, что ее власть над ними будет менее суровой, чем власть хозяина и надсмотрщика. Воистину, цветная раса – самые жизнерадостные и склонные к всепрощению люди на лике земном. Тем, что хозяева безмятежно спят по ночам, они обязаны добросердечию рабов своих; и все же хозяева смотрят на их страдания с меньшей жалостью, чем смотрели бы на муки лошади или собаки.
Воистину, цветная раса – самые жизнерадостные и склонные к всепрощению люди на лике земном.
Я встала у дверей вместе с другими, чтобы принять молодую чету. Она оказалась красивой девушкой утонченной внешности, и лицо порозовело от эмоций при виде нового дома. Я подумала, сейчас, вероятно, перед ее внутренним взором возникают картины будущего счастья. Это меня опечалило, ибо я знала, как скоро свет этот затмится тучами. Она осмотрела каждую часть дома и сказала мне, что ее порадовали сделанные мною приготовления. Я боялась, что старая миссис Флинт настроит ее против меня, и приложила все усилия, чтобы угодить.
Для меня все шло гладко, пока не настало время ужинать. Я не столько стыдилась прислуживать за столом на званом ужине – впервые в своей жизни, – сколько опасалась встречи с доктором Флинтом и его женой, которые должны были быть среди гостей. Мне было невдомек, почему миссис Флинт ни разу не являлась на плантацию за то время, пока я приводила дом в порядок. Я не встречалась с нею лицом к лицу пять лет, да и теперь не горела желанием. Она была истой богомолицей и, несомненно, считала мое нынешнее положение ответом на свои молитвы. Ничто не могло доставить ей большей радости, чем увидеть меня униженной и повергнутой в прах. Я теперь была как раз там, где она хотела меня видеть, – во власти сурового, беспринципного хозяина. Она не заговорила со мной, когда устроилась за столом, но ее удовлетворенная, победная улыбка, когда я подавала ей блюдо, была красноречивее всяких слов. Старый доктор в своих демонстрациях был не так сдержан. Он гонял меня и туда, и сюда, и делал особенное ударение на своих словах, когда говорил «твоя хозяйка». Меня муштровали, как обесчестившего себя солдата. Когда все закончилось и был повернут последний ключ в дверях, я добралась до подушки, благодарная за то, что Бог назначил усталым время отдыха.
На следующий день новая хозяйка взялась вести дом. Меня не то чтобы назначили девочкой на побегушках, но я должна была делать все, что скажут. Настал вечер понедельника. Это всегда было время хлопотное. По вечерам в понедельник рабы получали недельный паек. Три фунта[25] мяса, мера[26] кукурузы и, может быть, дюжина селедок на каждого мужчину. Женщины получали полтора фунта мяса, меру кукурузы и то же количество сельдей. Дети старше двенадцати получали половину женского пайка. Мясо рубил и взвешивал бригадир полевых рабочих и складывал на доски перед мясохладобойней. Потом второй бригадир выходил на другую сторону здания, и когда первый выкликал: «Кто берет этот кусок мяса?» – он в ответ называл имя раба. К этому методу прибегали, дабы предотвратить пристрастность в раздаче мяса. Молодая хозяйка вышла посмотреть, как это делается на ее плантации, и вскоре показала характер. Среди стоявших в очереди был очень старый раб, который верно служил трем поколениям семьи Флинт. Когда он прихромал, чтобы получить кусок мяса, хозяйка сказала, что он слишком стар, чтобы выдавать ему довольствие; что черномазые, которые слишком стары для работы, должны питаться травой. Бедный старик! Сколько он выстрадал, прежде чем обрел покой в могиле.
Мы с молодой хозяйкой поладили. В конце недели старая миссис Флинт нанесла еще один визит и надолго заперлась с невесткой. У меня были подозрения о предмете совещания. Жена старого доктора знала, что я могла покинуть плантацию только при одном условии, и весьма желала там меня и оставить. Если бы она доверяла мне так, как я заслуживала, она не испытывала бы страха, что я это условие приму. Садясь в экипаж, чтобы ехать домой, она сказала молодой миссис Флинт: «Не забудь послать за ними как можно скорее». Мое сердце постоянно было настороже, и я сразу сделала вывод, что она говорила о моих детях.
Доктор приехал на следующий день, и когда я вошла в комнату, чтобы накрыть стол к чаю, я услышала слова: «Больше не жди. Пошли за ними завтра». План стал ясен. Они думали, что пребывание детей на плантации привяжет меня к этому месту, и нет лучше места, чтобы выдрессировать нас до униженной покорности нашей рабской доле. После отъезда доктора заехал в гости один джентльмен, который всегда выказывал дружеские чувства к бабушке и ее семье. Мистер Флинт повез его на плантацию, чтобы показать результаты трудов мужчин и женщин – работавших бесплатно, худо одетых и полуголодных. Единственное, что заботило плантаторов, – это урожай хлопка. Он получил долю восторгов, и тот джентльмен вернулся с полей с образцами, чтобы показать их друзьям. Мне было велено принести воды, чтобы полить ему на руки. Умываясь, он спросил:
– Линда, как ты находишь свой новый дом?
Я сказала, что нашла его почти точно таким, как и ожидала. Он сказал:
– Флинты думают, что ты недовольна, и завтра привезут твоих детей, чтобы они были с тобой. Мне очень жаль. Надеюсь, они будут обращаться с тобою по-доброму.
Я поспешила прочь из комнаты, не имея сил поблагодарить его. Подозрения оказались верны. Детей привезут на плантацию, чтобы «укротить»!
И по сей день я благодарна джентльмену, который дал мне эти своевременные сведения. Они укрепили волю, побудив меня к немедленным действиям.
XVIIПобег
У мистера Флинта настоятельно требовали домашних слуг, и дабы не потерять меня, он сдерживал злобную натуру. Я старательно выполняла работу, хотя, конечно, без охоты. Молодые хозяева явно боялись, что мне придется их покинуть. Мистер Флинт пожелал, чтобы я спала в большом доме, а не в помещениях для слуг. Его жена согласилась, но сказала, что я не должна приносить в дом свою постель, потому что перья из подушки и матраца будут грязнить пухом ее ковер. Я знала, когда отправлялась в плантаторский дом, что они и не подумают справить кровать для меня и моих детей. Поэтому привезла собственную, а теперь мне было запрещено ею пользоваться. Я сделала, как было приказано.
Но теперь, когда окрепла уверенность, что дети окажутся в их власти, дабы власть надо мною стала прочнее, я решилась бежать той же ночью. Я не забывала о скорби, которую этот шаг причинит доброй старой бабушке, и ничто, кроме свободы детей, не побудило бы меня презреть ее совет. Пока я занималась вечерними делами, у меня дрожали поджилки. Мистер Флинт дважды окликнул меня из дверей спальни, спрашивая, почему дом до сих пор не заперт. Я отвечала, что еще не доделала работу. «У тебя было довольно времени, чтобы ее сделать, – проворчал он. – Следи за тем, как разговариваешь!»