А другой возразил: «За вознаграждение я хоть какого черномазого поймаю. Что человеку принадлежит, то он и должен иметь, пусть даже он и впрямь та еще скотина». Часто выражалось мнение, что я живу в свободных штатах. Очень редко кто-нибудь предполагал, что я могу быть где-то поблизости. Если бы малейшее подозрение пало на дом бабушки, его сожгли бы дотла. Просто никому и в голову не приходило там меня искать. Однако в землях, где существовало рабство, не было другого места, которое могло бы предоставить мне столь надежное убежище.
Доктор Флинт и его семья неоднократно пытались умаслить и подкупить детей, чтобы они доносили ему, что слышали обо мне. Однажды доктор повел их в лавку и предложил выбрать маленькие серебряные украшения и хорошенькие носовые платочки, если они скажут, где их мать. Эллен дичилась его и не желала разговаривать, но Бенни молчать не стал:
– Доктор Флинт, я не знаю, где матушка. Наверное, в Нью-Йорке. И когда вы снова туда поедете, хорошо бы вы попросили ее вернуться домой, потому что я хочу с ней увидеться. Но если посадите ее в тюрьму или пригрозите отрезать ей голову, я скажу, чтобы она сразу уезжала обратно.
XXIIРождественские празднества
Приближалось Рождество. Бабушка принесла мне все необходимое, и я занялась изготовлением новой одежды и маленьких игрушек для детей. Если бы не приближение дня найма и не тот страх, с которым многие семьи ждали возможной разлуки, Рождество могло бы быть счастливым временем для бедных рабов. Даже рабыни-матери стараются порадовать сердца малюток по такому случаю. Рождественские чулочки Бенни и Эллен были наполнены. Увы, их мать в своей темнице не могла собственными глазами увидеть удивление и радость на детских лицах. Зато я имела удовольствие подглядеть за ними, когда они выходили на улицу в новой одежде. Я слышала, как Бенни спросил маленького товарища по играм, принес ли тому что-нибудь Санта-Клаус.
– Да, – ответил друг, – но Санта-Клаус – не настоящий. Это матери кладут подарки в чулки.
– Нет, не может быть, – возразил Бенни, – Санта принес нам с Эллен новую одежду, а матери давным-давно здесь нет.
Как я жаждала сказать, что это его мать сшила новые наряды и, работая над ними, пролила много слез!
Каждый ребенок рождественским утром старается встать спозаранок, чтобы увидеть Джонканнаус[34]. Без него Рождество лишилось бы большой доли очарования. Рабы с плантаций, как правило из самого низшего класса, собираются группами. На двоих сильных мужчин, ряженных в нищенское тряпье, набрасывают сеть, разукрашенную всевозможными яркими полосами. К спинам привязывают коровьи хвосты, а головы украшают рогами. Короб, обтянутый овечьей шкурой, называют гамбо. Дюжина рабов хлопают по таким барабанам ладонями, а другие звенят колокольцами и играют на чаррасках[35], задавая ритм танцорам. За месяц до Рождества они сочиняют песни, которые поют в праздник. Эти группы, по сотне человек каждая, объявляются на улицах ранним утром, им позволено ходить по городу до полудня, выпрашивая подачки и угощение. Не остается незамеченным ни один дом, где есть хоть малейший шанс получить пенни или стакан рома. Все время, пока ходят по улицам, ряженые не пьют, но уносят этот ром домой во флягах, дабы там устроить пирушку. Рождественские пожертвования часто в сумме доходят до двадцати-тридцати долларов. Редко когда белый мужчина или ребенок отказывается дать какую-нибудь мелочь. Если ряженые получают отказ, они радуют слух скупца следующей песней:
Масса беден, говорит;
Гол как сокол, говорит;
Денег нету, говорит;
Нет ни пенни, говорит;
Бог подаст, он говорит.
Рождество – день пиршества, как для белых, так и для цветных. Рабы, которым повезло скопить пару шиллингов, непременно потратят их на хорошую еду, а множество индеек и поросят ловятся и вовсе без слов «с вашего позволения, сэр». Те, кому не удается добыть индейку или поросенка, готовят «поссума», или енота, из мяса которого получаются вкусные блюда. Бабушка откармливала птицу и свиней на продажу, и у нее в обычае было подавать к рождественскому ужину и индейку, и запеченного поросенка.
Рождество – день пиршества, как для белых, так и для цветных.
По такому случаю меня предупредили, чтобы я вела себя особенно тихо, поскольку к ужину пригласили двоих гостей. Один – городской констебль, а другой – вольный цветной, который старался сойти за белого и всегда был готов браться за любую самую гнусную работу, дабы снискать благоволение белых. У бабушки был свой резон пригласить их. Она обставила все так, чтобы провести их по дому. Все комнаты нижнего этажа были открыты для обозрения; а после ужина их пригласили наверх, якобы полюбоваться красивым пересмешником, которого дядя недавно принес домой. И на втором этаже двери комнат были распахнуты, чтобы гости могли войти и осмотреться. Когда я заслышала их голоса на веранде, у меня едва не остановилось сердце. Я знала, тот цветной уже много вечеров и ночей выслеживал меня. Всем известно, что в его жилах течет кровь отца-раба; но ради того, чтобы сойти за белого, он был готов целовать ноги рабовладельцам. Как я презирала его! Что до констебля, ему не было нужды притворяться. Обязанности сего офицера были презренными, но по положению он стоял выше спутника, сколько бы ни делал вид, что это не так. Любой белый, способный наскрести денег на покупку хотя бы одного раба, счел бы для себя бесчестьем должность констебля, но пост этот позволял тому, кто его занимал, применять власть. Если констебль встречал на улице любого раба после девяти вечера, он мог назначить ему сколько угодно ударов плетью, и это была желанная для многих привилегия. Когда гости приготовились отбыть, бабушка вручила каждому по замечательному пудингу собственного изготовления в подарок для их жен. В смотровой глазок я видела, как они вышли за ворота, и порадовалась, когда створки за ними закрылись. Так прошло первое Рождество в моей темнице.
XXIIIПо-прежнему в заключении
Когда вновь пришла весна и из отверстия в стене стало возможным разглядеть малый клочок зелени, я задалась вопросом, сколько еще лет и зим буду обречена так проводить. Я жаждала полной грудью вдохнуть свежий воздух, потянуться всеми затекшими конечностями, обрести пространство, где можно выпрямиться, ощутить землю под босыми ногами. Родственники неустанно искали возможности для побега, но среди них не было ни одной, которая казалась бы осуществимой или хотя бы сравнительно безопасной. Вновь настало жаркое лето, и от зноя с тонкой кровли над головой капала смола.
Я жаждала полной грудью вдохнуть свежий воздух, потянуться всеми затекшими конечностями, обрести пространство, где можно выпрямиться, ощутить землю под босыми ногами.
В долгие ночи я не могла найти покоя, задыхаясь, а места, чтобы ворочаться и метаться, не было. Утешение оказалось лишь одно: воздух на чердаке был таким спертым, что даже комары не снисходили до того, чтобы в нем жужжать. При всем презрении к доктору Флинту я вряд ли могла бы пожелать ему худшего наказания, как в этом мире, так и в грядущем, чем такие же страдания, какие приходилось выносить мне за одно-единственное лето. Однако законы позволяли ему гулять на свежем воздухе, в то время как я, не повинная ни в каких преступлениях, была заперта здесь, и это было единственным средством уклониться от жестокостей, которые закон позволял ему обрушить на меня! Не знаю, что заставляло жизнь удерживаться во мне. Снова и снова думала я, что конец близок, но потом увидела, как листья очередной осени кружат в воздухе, и ощутила прикосновение зимы. Летом самые ужасные грозы были терпимы, потому что дождь проникал сквозь крышу, и я перекатывалась на ложе, чтобы он охладил горячие доски подо мной. Но потом не раз случалось, что от дождя одежда промокала до нитки, и, когда воздух стал пронизывающе холодным, это не прибавляло удобства. От умеренного дождя удавалось защититься, затыкая щели паклей.
Но каким бы неудобным ни было мое положение, я мельком видела картины происходившего на улице и была благодарна за свое жалкое укрытие. Однажды я увидела рабыню, которая шла мимо ворот и бормотала: «Это его собственность, и он может убить его, если пожелает». Бабушка рассказала ее историю. Хозяйка в тот день впервые увидела новорожденного ребенка рабыни и в чертах светлого личика различила сходство со своим мужем. Она выгнала роженицу и ее дитя за дверь и запретила возвращаться. Рабыня пошла к хозяину и рассказала о случившемся. Он пообещал поговорить с хозяйкой – и обещание сдержал. На следующий день они с ребенком были проданы работорговцу из Джорджии.
В другой раз я заметила бегущую изо всех сил женщину, которую преследовали двое мужчин. Она была рабыней, кормилицей детей хозяйки. За какой-то незначительный проступок хозяйка приказала раздеть ее и высечь плетью. Чтобы избежать унижения и пыток, она бросилась к реке, прыгнула в воду и разом покончила со всеми несправедливостями, найдя покой в смерти.
Сенатор Браун от штата Миссисипи не мог не знать о многих фактах, подобных этим, ибо они – частое явление в каждом южном штате. Однако он поднялся с места на заседании Конгресса Соединенных Штатов и заявил, что рабство – «великое нравственное, общественное и политическое благо; благо для хозяина – и благо для раба!».
Во вторую зиму я страдала сильнее, чем в первую. Конечности онемели от бездействия, и от холода их сводило судорогой. В голове было ощущение как от сильной простуды; даже лицо и язык потеряли подвижность, и я лишилась дара речи. Разумеется, при моих обстоятельствах позвать врача было невозможно. Приходил брат Уильям и делал для меня все возможное. Дядя Филипп тоже нежно заботился, а бедная бабушка то и дело прокрадывалась по лестнице, чтобы узнать, есть ли признаки возвращающейся ко мне жизни. Меня привели в чувство, плеща холодную воду в лицо, и я очнулась на руках у брата; а он склонился надо мной с глазами, полными слез. Впоследствии он говорил, что думал, будто я умираю, ибо я пробыла без сознания шестнадцать часов. После у меня началась горячка, и я едва не выдала шумом себя и друзей. Чтобы этого не произошло, меня успокаивали сильными средствами. Я оставалась в постели шесть недель, слабая телом и душой. Как получить медицинский совет – это был вопрос. Наконец Уильям пошел к лекарю-травнику и описал ему все мои ощущения, будто переживал их сам. Он вернулся с травами, кореньями и мазью. Лекарь особо указал ему, что мазь нужно втирать перед открытым огнем; но как развести его в крохотном закутке? Попробовали топить углем очаг, но на чердаке не было выхода для дыма, и это едва не стоило мне жизни. После этого угли, уже разожженные, приносили в чугунном котелке и ставили на кирпичи. Я была так слаба и так давно не наслаждалась теплом от огня, что при виде угольков разрыдалась. Думаю, лекарства пошли мне на пользу, но выздоровление было очень медленным.