Его глаза на миг увлажнились, когда он сказал, что она всегда была верной слугою и ее никем невозможно заменить.
Тетушку разбил паралич. Она прожила после этого всего два дня и в последний день лишилась дара речи. Пока Нэнси еще не утратила способность говорить, она просила мать не скорбеть, если она не сможет разговаривать; мол, постарается держать ее за руку, чтобы дать знать, что с ней все хорошо. Даже жестокосердный доктор смягчился, когда увидел, как умирающая женщина пытается улыбаться престарелой матери, которая стояла рядом на коленях. Его глаза на миг увлажнились, когда он сказал, что она всегда была верной слугою и ее никем невозможно заменить. Миссис Флинт подошла к ее ложу, явно потрясенная. Когда бабушка уже сидела наедине с покойной, доктор вошел в комнату, ведя младшего сына, который всегда ходил в любимцах у тетушки Нэнси и был сильно привязан к ней.
– Марта, – сказал он, – тетушка Нэнси любила этого ребенка, и, когда он будет приходить к тебе, надеюсь, ты будешь ласкова с ним в память о ней.
Бабушка ответила:
– Ваша жена была моей приемной дочерью, доктор Флинт, приемной дочерью моей бедной Нэнси, и вы плохо знаете меня, если думаете, что я могу желать вашим детям чего-то, кроме добра.
– Хотел бы я забыть прошлое и никогда не вспоминать о нем, – сказал он, – и чтобы Линда вернулась и заняла место тетки. Он была бы для нас ценнее, чем все деньги, какие можно заплатить за нее. Я желаю этого и ради тебя, Марта. Теперь, когда ты осталась без Нэнси, Линда была бы тебе большим утешением в старости.
Он знал, что наступает на больную мозоль. Едва не задыхаясь от скорби, бабушка ответила:
– Это не я прогнала Линду. Моих внуков больше нет; из девятерых детей остался только один. Помоги мне, Боже!
Смерть доброй родственницы невыразимо опечалила меня. Я знала, что ее медленно убивали, и чувствовала, что мои беды помогли завершить эту работу. Узнав о ее болезни, я постоянно прислушивалась к новостям, которые приносили из господского дома, и мысль, что я не могу пойти к ней, делала меня совершенно несчастной. Наконец, когда дядя Филипп вошел в дом, я услышала, как кто-то спросил его: «Как она?», и он ответил: «Умерла». Моя крохотная темница закружилась, и я уже ничего не сознавала, пока не открыла глаза и не обнаружила дядю, склонившегося надо мной. Мне не нужно было задавать вопросов. Он прошептал:
– Линда, она умерла счастливой.
Я не могла плакать. Мой остановившийся взгляд встревожил его.
– Не смотри так, – попросил он. – Не добавляй горестей моей бедной матери. Помни, сколько ей приходится терпеть, и помни, что мы должны делать все, что в наших силах, чтобы утешить ее.
Ах, да, благословенная старая бабушка, которая семьдесят три года сносила бури и град, коих так много в жизни матери-рабыни. Она в самом деле нуждалась в утешении!
Миссис Флинт сделала свою бедную сводную сестру бездетной без малейших угрызений совести и с жестоким себялюбием разрушила ее здоровье годами непрестанных, невознагражденных трудов и нарушенного сна. Но теперь она стала сентиментальной. Полагаю, ей казалось, если тело старой одряхлевшей служанки будет похоронено в изножье ее собственной будущей могилы, это станет прекрасной иллюстрацией привязанности, существующей между рабовладелицей и рабыней. Она послала за священником и спросила, есть ли у него какие-либо возражения против того, чтобы тетушку Нэнси похоронили на семейном кладбищенском участке доктора. Ни одного из цветных не разрешалось хоронить на кладбище для белых, и священник знал, что умершие нашей семьи покоились вместе на старом рабском кладбище. Поэтому он ответил:
– Я не возражаю против исполнения вашего желания, но, вероятно, у матери должен быть выбор относительно места, где следует захоронить останки дочери.
Миссис Флинт и в голову не приходило, что у рабов могут быть какие-то чувства. Когда задали этот вопрос бабушке, та без промедления ответила, что хочет, чтобы Нэнси лежала с остальной семьей, там, где будет похоронено и ее старое тело. Миссис Флинт милостиво уступила желанию, хоть и сказала, что ей больно сознавать, что Нэнси будет захоронена вдали от нее. С нее сталось бы добавить с трогательным пафосом: «Я так привыкла к тому, что она спит подле меня, на полу в прихожей!»
Дядя Филипп испросил позволения похоронить сестру за собственный счет; такие милости рабовладельцы всегда готовы оказать рабам и их родственникам. Церемония была простой, но исполненной достоинства. Тетушку Нэнси хоронили в воскресный день, и священник миссис Флинт провел заупокойную службу. Собралось много цветных, рабов и свободных, а также несколько белых, всегда друживших с нашей семьей. Экипаж доктора Флинта участвовал в похоронной процессии, и, когда тело опустили в место его последнего упокоения, хозяйка обронила слезу и вернулась в карету, вероятно, полагая, что благородно исполнила свой долг.
В кругах рабов говорили, что похороны вышли «оченно пышные». Путешественники с Севера, случись им проезжать в тот день через наш городок, могли бы описать эту дань уважения скромной покойной как прекрасную черту «патриархального уклада», трогательное доказательство существования привязанности между рабовладельцами и их слугами; и нежная душою миссис Флинт подтвердила бы это впечатление платочком, поднесенным к глазам. Но мы могли бы поведать иную историю. Мы могли бы рассказать, как бедная старая мать-рабыня год за годом трудилась, не покладая рук, чтобы скопить восемьсот долларов и выкупить право своего сына Филиппа зарабатывать на жизнь собственным трудом, и как этот самый Филипп оплатил все расходы на похороны, которые целиком приписывали в заслугу хозяину покойной. Мы также могли бы рассказать о бедной больной молодой женщине, на много лет похоронившей себя заживо, дабы избежать мучений, которым ее подвергли бы, если бы она осмелилась выйти и взглянуть в лицо покойной подруге и родственнице.
Об этом и о многом ином думала я, сидя в своей норе, дожидаясь, пока родственники вернутся с кладбища; порой рыдая, порой засыпая и видя странные сны о мертвых и живых.
Печально было видеть скорбь осиротевшей бабушки. Она всегда была женщиной стойкой, и теперь, как всегда, религиозная вера поддерживала ее. Но и без того беспросветная жизнь стала еще темнее, возраст и беды оставили глубокие следы на ее изнуренном лице. В кладовой было назначено четыре разных места, в которые она стучала, чтобы подзывать меня к люку, и у каждого было свое значение. Теперь она приходила чаще, чем прежде, и разговаривала со мной об умершей дочери, слезы медленными струйками текли по ее изборожденным морщинами щекам. Я говорила все, что могла придумать, чтобы утешить; но грустно сознавать, что вместо помощника я была вечным источником тревог и бедствий. Старческой спине было по силам это бремя. Она сгибалась под ним, но не ломалась.
Я говорила все, что могла придумать, чтобы утешить; но грустно сознавать, что вместо помощника я была вечным источником тревог и бедствий.
XXIXПриготовления к побегу
Я вряд ли могу ожидать, что читатель легко поверит моему утверждению, будто я прожила в этой жалкой дыре, почти лишенная света и воздуха, не имея достаточного пространства, чтобы шевелить конечностями, около семи лет. Но это факт, и для меня он даже теперь остается прискорбным, ибо тело до сих пор страдает от результатов долгого заточения, не говоря уже о душе. Члены семьи, ныне живущие в Нью-Йорке и Бостоне, могут засвидетельствовать правдивость этих слов.
Не счесть ночей, когда я допоздна сидела у смотрового глазка, размера которого едва хватало, чтобы я временами видела одну мерцающую звездочку. Через него я слышала, как патрульные и охотники на рабов сговариваются о поимке беглецов, прекрасно понимая, как возрадовались бы они, поймав меня.
Лето за зимой, год за годом я смотрела через него на лица детей и слышала их милые голоса, и сердце все это время жаждало сказать: «Ваша мать здесь». Иногда казалось, будто столетия прокатились с тех пор, как я вступила в это мрачное однообразное существование. Временами меня одолевали бесчувственность и апатия; в другие моменты охватывало лихорадочное желание знать, когда закончатся эти темные годы и мне снова будет позволено ощущать солнечный свет и вдыхать чистый воздух.
После того как Эллен покинула нас, чувства усилились. Мистер Сэндс согласился, чтобы Бенни поехал на Север, когда у дяди Филиппа появится время отвезти его; и мне не терпелось оказаться там, присматривать за детьми и защищать их, насколько это будет возможно. Более того, мне, вероятно, вскоре так и так пришлось бы убираться с чердака, потому что его хлипкая крыша отчаянно нуждалась в починке, а дядя Филипп боялся снимать дранку, опасаясь, что меня кто-нибудь увидит.
Если бы время отсчитывали ударами сердца, то несчастные рабы могли бы насчитать годы страданий за время этого праздника, столь радостного для свободных.
Когда по ночам бушевали грозы, поверх прорех в кровле стелили матрацы и куски ковра, чтобы наутро казалось, словно их разложили для просушки; но накрытая в дневное время крыша могла привлечь чужое внимание. Как следствие, одежда и постель частенько промокали насквозь, и от этого болезненные ощущения в сведенных и занемевших конечностях усиливались. Я обдумывала разные планы побега, которыми иногда делилась с бабушкой, когда она приходила пошептаться у люка. Она слишком много знала о жестокостях, обрушиваемых на беглецов, которых ловили. Ее память всегда с готовностью возвращалась к страданиям ее умного и красивого сына Бенджамина, самого младшего и любимого. Стоило завести разговор на эту тему, как она стонала: «О, не думай об этом, дитя! Ты надорвешь мне сердце!» Теперь у меня не было доброй старой тетушки Нэнси, которая поддержала бы; но мысли о брате Уильяме и детях беспрестанно манили на Север.
А теперь я должна вернуться к истории на пару месяцев назад. Я уже говорила, что первое января было временем продажи рабов или сдачи их в аренду новым хозяевам. Если бы время отсчитывали ударами сердца, то несчастные рабы могли бы нас