– Полагаю, ты знаешь, что мой кузен, мистер Сэндс, отдал ее моей старшей дочери. Когда она вырастет, из нее выйдет отличная горничная.
Я не ответила на это ни словом. Как могла она, не понаслышке знакомая с силой материнской любви и прекрасно осведомленная о родственной связи, соединявшей мистера Сэндса с моими детьми, – как могла она смотреть мне в лицо, вонзая такой кинжал в сердце?!
Меня не удивляло, что они держали мою дочь в состоянии невежества. Мистер Хоббс прежде был богат, но разорился и впоследствии получил незначительную должность в таможне. Вероятно, они рассчитывали когда-нибудь вернуться на Юг, а знаний Эллен для рабыни было вполне достаточно. Мне не терпелось найти работу и заработать денег, чтобы изменить ненадежное положение детей. Мистер Сэндс не сдержал обещания освободить их. В отношении Эллен меня обманули. Какие гарантии у меня были относительно Бенджамина? Я чувствовала, что никаких.
Когда я вернулась в дом подруги, сердце было не на месте. Чтобы защитить детей, необходимо быть самой себе хозяйкой. Я называла себя свободной и иногда чувствовала таковой, но понимала, что не защищена. В тот вечер я села и написала вежливое письмо доктору Флинту, прося его выставить минимальные условия, на которых он бы меня продал; а поскольку я принадлежала по закону его дочери, я написала и ей, присовокупив такую же просьбу.
С момента прибытия я не забывала о дорогом брате Уильяме. Я неустанно расспрашивала о нем и, услышав, что он в Бостоне, отправилась туда. По прибытии в этот город я узнала, что он отправился в Нью-Бедфорд. Я написала туда, и мне сообщили, что он ушел бить китов и сойдет на берег лишь через несколько месяцев. Я вернулась в Нью-Йорк, чтобы найти работу поблизости от Эллен. Там я получила ответ от доктора Флинта, который меня не порадовал. Он советовал вернуться и покориться моим правомерным владельцам, и тогда любая просьба будет удовлетворена. Я дала почитать это письмо подруге, которая его потеряла; в противном случае я представила бы копию моим читателям.
XXXIIIОбретенный дом
Теперь главной заботой было получить работу. Мое здоровье значительно поправилось, хотя конечности продолжали беспокоить, опухая, когда я много ходила. Главной трудностью на пути было то, что люди, готовые дать работу незнакомцам, требовали рекомендаций, а я в своем особенном положении, разумеется, не могла получить никаких удостоверений от семей, которым столь преданно служила.
Однажды знакомая рассказала о леди, которой нужна нянька для младенца, и я сразу же попросилась. Леди сообщила, что предпочла бы женщину, которая уже была матерью и умеет ухаживать за младенцами. Я объяснила, что вынянчила собственных двоих детей. Она задала множество вопросов, но, к огромному облегчению, не потребовала рекомендации от прежних нанимателей. Она родилась и воспитывалась в Англии, и это было для меня обстоятельством приятным, поскольку я слышала, что у англичан меньше предубеждений насчет цвета кожи, чем у американцев. Мы договорились, что испытаем друг друга в течение недели. Испытательный срок удовлетворил обе стороны, и меня наняли на месяц.
Отец наш Небесный оказал мне чрезвычайную милость, направив в эту семью. Миссис Брюс была доброй, благородной леди и оказалась истинным и сочувствующим другом. Еще до истечения оговоренного месяца необходимость часто подниматься и спускаться по лестнице вызвала у меня такие отеки, что я сделалась неспособна исполнять обязанности. Многие леди, даже не задумавшись, рассчитали бы меня, но миссис Брюс приняла меры, чтобы избавить меня от лестниц, и пригласила врача. Я не рассказала ей, что я беглая рабыня.
Я вошла в эту семью с недоверием, которое принесла с собой из рабства, но по истечении шести месяцев обнаружила, что мягкие манеры миссис Брюс и улыбки ее чудесной малютки растопили мое заледеневшее сердце.
Она заметила, что я часто бываю печальна, и ласково спросила о причине. Я много говорила о разлуке с детьми и со всеми родственниками, которые были мне дороги, но не упомянула о постоянном ощущении незащищенности, которое угнетало дух. Я жаждала иметь рядом человека, которому можно раскрыть душу, но была так жестоко обманута белыми людьми, что утратила всякое доверие. Если ко мне обращались с добрыми словами, я думала, что за ними стоит своекорыстная цель. Я вошла в эту семью с недоверием, которое принесла с собой из рабства, но по истечении шести месяцев обнаружила, что мягкие манеры миссис Брюс и улыбки ее чудесной малютки растопили мое заледеневшее сердце. Мой невеликий разум тоже начал развиваться под влиянием ее разумных речей и чтения: эту возможность мне с радостью предоставляли всякий раз, как выдавалась минутка, свободная от обязанностей. Я постепенно становилась более энергичной и жизнерадостной.
Прежнее чувство нависшей опасности, особенно в отношении детей, часто омрачало солнечное настроение темной тенью. Миссис Брюс предложила поселиться у нее вместе с Эллен, но, как бы это ни было приятно, я не осмеливалась согласиться из страха оскорбить семейство Хоббс. Знание о моем сомнительном положении отдавало меня им во власть. Я чувствовала, что для меня важно не ссориться, пока усердными трудами и экономностью я не обеспечу дом для детей. Я была далеко не удовлетворена положением Эллен. О ней плохо заботились. Иногда дочка приезжала в Нью-Йорк навестить меня, но, как правило, при этом передавала просьбу миссис Хоббс купить ей туфли или что-то из одежды. Просьбы сопровождались обещанием возместить затраты, когда мистеру Хоббсу выплатят в таможне жалованье, но почему-то день выплаты не наступал. Таким образом, немало долларов из моих заработков тратились на то, чтобы мой ребенок был сносно одет. Однако это меньшее из зол по сравнению со страхом, что материальные затруднения Хоббсов могут побудить их продать мою драгоценную дочурку. Я знала, что они постоянно общаются с южанами, им часто представлялись возможности это сделать.
Я уже говорила, что, когда доктор Флинт поместил Эллен в двухлетнем возрасте в тюрьму, у нее началось воспаление глаз, вызванное корью. Эта болезнь все еще беспокоила ее, и добрая миссис Брюс предложила, чтобы моя дочь некоторое время пожила в Нью-Йорке и лечилась у доктора Эллиота, известного окулиста. Мне и в голову не приходило, что, обращаясь с подобной просьбой, мать совершает некий неблаговидный поступок. Однако миссис Хоббс сильно разгневалась и отказалась разрешить Эллен приехать. В моем положении было неблагоразумно настаивать. Я не жаловалась, но жаждала быть полностью свободной, чтобы быть своим детям настоящей матерью.
Когда я в очередной раз была в Бруклине, миссис Хоббс, словно извиняясь за свой гнев, сказала, что заплатила своему врачу за лечение глаз Эллен, и на мою просьбу она ответила отказом потому, что не считала безопасным доверять девочку незнакомым людям в Нью-Йорке. Но она один раз заявила мне, что мой ребенок принадлежит ее дочери, и я подозревала: истинным мотивом было опасение, будто я увезу ее собственность. Я молча приняла объяснение, однако знания о южанах не давали поверить в названную причину.
Нет уз сильнее, чем выкованные общими страданиями.
В чаше моей жизни сладость смешивалась с горечью, но я была благодарна за то, что она перестала быть целиком горькой. Я обожала малютку миссис Брюс. Когда она смеялась и агукала, доверчиво оплетала маленькими нежными ручонками мою шею, мне вспоминались времена, когда Бенни и Эллен были такими же крохами, и израненное сердце успокаивалось. Однажды солнечным утром, когда я стояла у окна, укачивая малышку на руках, мое внимание привлек молодой человек в матросском платье, который, проходя мимо каждого дома на улице, внимательно оглядывал его. Я всмотрелась пристальнее. Не может ли это быть мой брат Уильям? Должно быть, это он – но насколько же изменившийся! Я осторожно уложила ребенка, сбежала вниз по лестнице, и меньше чем через минуту брат заключил меня в объятия. Как много нам нужно было рассказать друг другу! Как мы смеялись и плакали над приключениями друг друга! Я взяла его с собой в Бруклин, и он вновь свиделся с Эллен, милой малышкой, которую любил и о которой так нежно заботился, пока я была заперта в своем жалком убежище. Уильям пробыл в Нью-Йорке неделю. Его старая привязанность ко мне и Эллен была так же жива, как и прежде. Нет уз сильнее, чем выкованные общими страданиями.
XXXIVИ снова старый враг
Моя молодая хозяйка, мисс Эмили Флинт, поначалу никак не ответила на письмо с просьбой согласиться продать меня. Но через некоторое время я получила ответное письмо, которое якобы написал ее младший брат. Чтобы получить от этого письма надлежащее удовлетворение, читатель должен помнить, что семейство Флинт полагало, будто я много лет живу на Севере. Они понятия не имели, что я знала о трех поездках доктора в Нью-Йорк с целью найти меня; что я слышала его голос, когда он приходил взять взаймы пятьсот долларов для этой цели; и что видела его на пути к пароходу. Не были они осведомлены и о том, что все подробности смерти и похорон тетушки Нэнси были пересказаны мне «по горячим следам». Я сохранила это письмо, копию которого прилагаю к повествованию:
Твое письмо сестре было получено пару дней назад. Из него я понял, что ты желаешь вернуться в родной город, к друзьям и родственникам. Содержание письма доставило нам всем удовлетворение и позволь заверить тебя, что, если кто-либо из членов нашей семьи питал к тебе какие-либо чувства обиды, более он их не питает. Мы сочувствуем тебе в твоих незавидных обстоятельствах и готовы сделать все возможное, дабы ты была довольна и счастлива. Тебе будет трудно вернуться домой в качестве свободного человека. Если бы тебя приобрела бабушка, сомнительно, что тебе было бы позволено остаться в ее доме, хотя по закону ты имела бы на это право. Если бы служанке было позволено выкупить себя после столь долгой разлуки с владельцами и вернуться свободной, это оказалось бы вредоносным примером.