сказали, что он «черномазый». Они начали демонстрировать молчаливое презрение, а обнаружив, что он отвечает тем же, перешли к оскорблениям и побоям. Бенни был слишком пылким мальчиком, чтобы терпеть это, и ушел от мастера. Желая заниматься чем-то, чтобы обеспечивать себя, и не имея рядом взрослых, которые могли бы дать совет, он завербовался на китобойное судно. Получив эти вести, я пролила немало слез и горько попрекала себя за то, что оставила его так надолго. Но я сделала это из лучших побуждений, а теперь могла только молиться Отцу небесному, чтобы Он направлял и защищал сына.
Вскоре после возвращения я получила следующее письмо от мисс Эмили Флинт, ныне миссис Додж:
В сем письме ты узнаешь руку твоей подруги и хозяйки. Прослышав, что ты уехала с одним семейством в Европу, я ждала новостей о твоем возвращении, чтобы написать. Мне следовало ответить на то письмо, которое ты прислала давно, но, поскольку не могла тогда действовать независимо от отца, я знала, что ничего удовлетворительного для тебя невозможно сделать. Здесь были люди, которые готовы купить тебя и пойти на риск, охотясь за тобой. На это я не желала соглашаться. Я всегда была привязана к тебе и не хотела бы видеть тебя рабыней других людей или допускать недоброе обращение с тобой. Теперь я замужем и могу тебя защитить. Мой муж рассчитывает этой весной переехать в Виргинию, где мы думаем поселиться. Я совершенно уверена, что тебе следует приехать и жить со мной. Если ты не желаешь приехать, можешь выкупить себя, но я бы предпочла, чтобы ты жила со мною. Если приедешь, то сможешь, коль пожелаешь, провести месяц со своей бабушкой и друзьями, а потом приехать ко мне в Норфолк, в Виргинию. Обдумай это и напиши как можно скорее; дай мне знать о своем решении. Надеюсь, дети твои здоровы. Остаюсь твоей подругой и хозяйкой.
Разумеется, я не стала писать ответное письмо с благодарностями за это сердечное приглашение. Меня оскорбило то, что меня сочли достаточно глупой, чтобы попасться на такие посулы.
«А пожалуйте-ка в гости, – Муху зазывал Паук. – Вы еще в таких хоромах не бывали, милый друг!»
Было ясно, кто-то оповещает семейство доктора Флинта о моих передвижениях, поскольку они знали о путешествии в Европу. Я ожидала, что они доставят хлопот, но, поскольку все это время успешно удавалось их избегать, я надеялась на неменьший успех в будущем. Заработанные деньги я желала потратить на образование детей и дом для них. Платить за себя было не только тяжело, но несправедливо, как мне казалось. Я не могла рассматривать себя как предмет собственности. Более того, я много лет трудилась без оплаты и все это время зависела от доброты бабушки, по большей части обеспечивавшей меня пищей и одеждой. Мои дети принадлежали мне безусловно; но, хотя доктор Флинт не тратил никаких средств на их содержание, он выручил за них большую сумму денег. Я знала, что закон счел бы меня его собственностью и, вероятно, давал бы его дочери право претендовать на моих детей; но подобные законы я расценивала как самоуправство грабителей, не имевших никаких прав, которые я должна была бы уважать.
Закон о беглых рабах в то время еще не был принят. Судьи Массачусетса в то время не должны были гнуть спины под цепями, входя в так называемые дворцы правосудия. Я знала, мой старый хозяин относился к Массачусетсу с большой опаской. Доверяясь любви этого штата к свободе, я чувствовала себя в безопасности на его земле. Теперь я сознаю, что ставила старое Содружество выше, чем оно того заслуживало.
XXXIXПризнание
Два года мы с дочерью прожили в Бостоне. Средств хватало на жизнь в достатке. Под конец этого времени Уильям предложил отдать Эллен в школу-пансион. Мне стоило немалых усилий согласиться расстаться с ней, ибо у меня было мало близких людей. Именно ее присутствие делало две комнатушки, в которых мы жили, похожими на настоящий дом. Но рассудок возобладал над эгоистичными чувствами. Я занялась приготовлениями к ее отъезду. За те два года, что мы прожили вместе, я не раз решалась рассказать Эллен о ее отце, но так и не смогла собраться с мужеством. Меня сдерживала боязнь, что ее чувства ко мне уменьшатся. Я знала, что дочери, должно быть, любопытна эта тема, но она ни разу не задала ни одного вопроса. Она вообще старалась не говорить ничего такого, что напомнило бы о моих бедах. Теперь же, когда она уезжала, мне пришло в голову, что в случае, если до ее возвращения меня настигнет смерть, она может услышать мою историю от чужого человека, который не будет понимать моих смягчающих обстоятельств. К тому же в этом случае ее чувствительная натура может пережить жестокое потрясение, если я оставлю ее в полном неведении.
Когда мы укладывались спать, Эллен сказала:
– Матушка, как тяжело оставлять тебя совсем одну! Мне почти жаль, что я уезжаю, хотя я очень хочу учиться дальше. Но ты ведь будешь часто мне писать, правда, матушка?
Я не стала обнимать ее. Я не ответила ей. Вместо этого я спокойным, невозмутимым тоном, ибо это стоило больших усилий, сказала:
– Послушай, Эллен. Мне нужно кое-что тебе рассказать…
Я поведала ей о своих страданиях в рабстве и о том, как они едва не сокрушили меня. Я едва начала рассказывать, как она подтолкнула меня к великому греху, когда заключила меня в объятия и воскликнула:
– О, не надо, матушка! Пожалуйста, больше ничего мне не рассказывай!
Я возразила:
– Но, дитя мое, я хочу, чтобы ты знала о своем отце.
– Я все об этом знаю, матушка, – просто ответила она. – Я для своего отца – ничто, и он – ничто для меня. Вся моя любовь принадлежит тебе.
– Я все об этом знаю, матушка, – просто ответила она. – Я для своего отца – ничто, и он – ничто для меня. Вся моя любовь принадлежит тебе. Я пробыла с ним пять месяцев в Вашингтоне, и он ни разу обо мне не позаботился. Он никогда не разговаривал со мной так, как со своей маленькой дочерью Фэнни. Я всегда знала, что он мой отец, потому что нянюшка Фэнни проговорилась, но велела никому не рассказывать, и я никому не рассказала. Когда-то я мечтала, чтобы он взял меня на руки и поцеловал, как поднимал и целовал Фэнни, или чтобы иногда улыбался мне, как ей. Я думала, раз он мой отец, то должен любить меня. Я тогда была мала и ничего не понимала. Но теперь и думать о нем не думаю. Вся моя любовь принадлежит тебе.
Произнося эти слова, она обнимала меня все крепче, и я возблагодарила Бога за то, что это знание, которое я так боялась ей сообщать, не уменьшило ее теплых чувств ко мне. Я и не представляла, что Эллен известна эта часть истории. В противном случае я поговорила бы с ней намного раньше, ибо мои насильно закупоренные чувства жаждали излиться перед человеком, которому я могла доверять. Но я еще крепче полюбила мою дорогую девочку за деликатность, которую она проявила к несчастной матери.
Следующим утром они с Уильямом пустились в путь в деревню в штате Нью-Йорк, где она должна была поступить в школу-пансион. Казалось, мир лишился света. Мне было нестерпимо одиноко в маленькой квартирке. И когда пришло письмо от леди, часто меня нанимавшей, с просьбой приехать и несколько недель обшивать ее семью, я порадовалась. По возвращении я обнаружила письмо от Уильяма. Он подумывал открыть в Рочестере библиотеку-читальню аболиционистского толка и объединить ее с лавкой, торгующей книгами и писчебумажными принадлежностями. Брат хотел, чтобы мы занялись этим вместе. Мы предприняли попытку, но дело не пошло. В Рочестере мы нашли несколько друзей-аболиционистов, но подобные настроения не были достаточно всеобщими, чтобы такое заведение существовало без убытков. После этого я прожила почти год в семье Айзека и Эми Пост, активно претворяющих в жизнь христианскую доктрину братства всего человечества. Они измеряют ценность человека характером, а не цветом кожи. Память об этих любимых и почитаемых друзьях останется со мной до последнего часа.
XLЗакон о беглых рабах
Мой брат, разочаровавшись в своем прожекте, решил отправиться в Калифорнию, и мы договорились, что Бенджамин поедет с ним. Эллен нравилась новая школа, и она была там всеобщей любимицей. Ее историю в школе не знали, а она не спешила рассказывать, потому что не имела никакого желания наживаться на людском сочувствии. Но когда случайно выяснилось, что ее мать – беглая рабыня, в школе были приняты все меры, чтобы увеличить ее преимущества и снизить расходы.
Я снова была одна. Мне необходимо было зарабатывать, и я предпочитала делать это, оказывая услуги тем, кто меня знал. По возвращении из Рочестера я зашла к мистеру Брюсу повидать Мэри, дорогую малютку, которая растопила мое сердце, когда оно было заморожено безрадостным недоверием к ближним. Она быстро росла и сильно вытянулась, но я любила ее не меньше, чем когда она была младенцем. Мистер Брюс снова женился, и мне сделали предложение стать няней для новорожденного. У меня было лишь одно возражение – все то же чувство незащищенности, которое я всегда испытывала в Нью-Йорке, ныне значительно усиленное принятием закона о беглых рабах. Однако я решилась пойти на эксперимент. Мне снова повезло с нанимательницей. Новая миссис Брюс была американкой, воспитанной в аристократическом окружении и продолжавшей в нем жить; но, если у нее и были какие-то предубеждения, касавшиеся цвета кожи, я этого ни в чем не заметила, а к системе рабства она испытывала искреннюю сердечную неприязнь. Никакая софистика южан не могла заставить ее закрыть глаза на гнусность системы. Она была женщиной превосходных принципов и благородной души. Для меня – со дня нашего знакомства и по сей день – миссис Брюс была и остается истинным и сочувствующим другом. Благословенна будь она и ее близкие!
Никакая софистика южан не могла заставить ее закрыть глаза на гнусность системы.
Примерно в то время, когда я вновь вошла в семью Брюс, случилось событие, имевшее катастрофические последствия для цветных людей. Раб Хэмлин, первый беглец, подпавший под действие нового закона, был выдан гончими псами Севера гончим псам Юга. Для цветного населения это явилось началом власти террора. Большой город продолжал жить в вихре сует, и не было ему дела до «кратких и простых деяний бедняков»