Я знала, что запалила факел, и ожидала, что впоследствии от него же и пострадаю; но была слишком благодарна хозяйке за своевременную помощь, чтобы об этом переживать. Теперь она велела мне ночевать в комнате, прилегавшей к ее собственной. Там я стала предметом особой заботы, хоть это и доставляло ей определенные неудобства, ибо она провела не одну бессонную ночь, следя за мною. Иногда я просыпалась, открывала глаза и обнаруживала ее, склоненную надо мной. Бывало, хозяйка нашептывала мне спящей на ухо так, словно это ее муж разговаривал, и слушала, что я отвечу. Если случалось таким образом напугать меня, она крадучись ускользала, а на следующее утро говорила, что я разговаривала во сне, и спрашивала с кем. Наконец, я начала опасаться за собственную жизнь. Она часто оказывалась под угрозой, и можете представить – даже лучше, чем я способна описать, – какое это неприятное ощущение, когда просыпаешься глухой ночью и обнаруживаешь, что над тобой склонилась ревнивая женщина. Но каким бы ужасом это ни было, я опасалась, что со временем он уступит место еще большему.
Наконец хозяйке наскучили полночные бдения, ибо удовлетворения они не принесли. Миссис Флинт сменила тактику и теперь прибегла к другому трюку – обвинила хозяина в преступлении в моем присутствии, и в качестве автора обвинения назвала меня. К моему крайнему изумлению, тот ответил:
– Я в это не верю; но, если она все же призналась в этом, значит, ты пытала ее, понуждая разоблачить меня.
Пытала, понуждая разоблачить! Воистину, Сатане нетрудно было бы различить цвет его души! Я понимала, с какой целью он устроил это лживое представление. Оно должно было показать, что я ничего не выиграла, обратившись за защитой, власть по-прежнему в его руках. Мне стало жаль миссис Флинт. Она была его второй женой, намного моложе, а этот седовласый негодяй был способен истощить терпение и намного более мудрой и благородной женщины. Хозяйка была совершенно сбита с толку и не понимала, что делать дальше. Она бы с удовольствием велела выпороть меня за предполагаемую ложную клятву, но, как я уже говорила, доктор никому не позволял меня трогать. Этот старый греховодник был опытным дипломатом. Применение плети могло привести к слухам, которые разоблачили бы его в глазах детей и внуков. Как часто радовалась я, что живу в городке, где все жители знают друг друга! Живи я на отдаленной плантации или будь затерянной среди людского множества в густонаселенном городе, меня к этому дню уже не было бы в живых.
Тайны рабства скрываются не хуже секретов инквизиции. Хозяин, насколько было мне известно, являлся отцом одиннадцати рабов. Но осмеливались ли их матери рассказывать о том, кто был отцом их детей? Осмеливались ли другие рабы намекать на это иначе как между собой и шепотом? Нет, разумеется! Они слишком хорошо знали об ужасных последствиях.
Моя бабушка не могла не видеть вещей, которые возбуждали ее подозрения. Она переживала из-за меня и пробовала разнообразные способы меня выкупить, но всякий раз ответ был неизменный: «Линда мнене принадлежит. Она – собственность моей дочери, и я не имею законного права продавать ее». Какой совестливый человек! Он был слишком щепетилен, чтобы продать меня; зато никакая щепетильность не мешала ему совершать куда как худший грех против беспомощной юной девушки, помещенной под его опеку как собственность дочери. Иногда преследователь спрашивал, хотела бы я, чтобы меня продали. Я отвечала, что скорее предпочла бы быть проданной кому угодно, чем вести такую жизнь. В этих случаях он напускал на себя крайне обиженный вид и попрекал меня неблагодарностью. «Разве не взял я тебя в свой дом, не сделал компаньонкой собственных детей? – спрашивал он. – Разве я когда-нибудь обращался с тобой как с негритянкой? Я никогда не позволял наказывать тебя, даже в угоду хозяйке. И вот чем ты отплатила мне, неблагодарная девчонка!» Я отвечала, что у него есть собственные резоны защищать меня от наказания и что тот путь, которым он следует, заставляет хозяйку ненавидеть и преследовать меня. Если я рыдала, он говорил: «Бедное дитя! Не плачь! Не плачь! Я примирюсь за тебя с твоей хозяйкой. Лишь позволь мне договориться обо всем по-своему. Бедная, глупая девочка! Ты не ведаешь собственного блага. Я буду холить и лелеять тебя. Я сделаю из тебя леди. А теперь иди и подумай обо всем, что я обещал».
И я думала.
Он был слишком щепетилен, чтобы продать меня; зато никакая щепетильность не мешала ему совершать куда как худший грех против беспомощной юной девушки, помещенной под его опеку как собственность дочери.
Читатель, я не рисую воображаемых картин южного быта. Я рассказываю чистую правду. Однако, когда жертве удается спастись от дикого зверя рабства, северяне соглашаются играть роль гончих псов и загонять беглеца обратно в его логово, «полное костей мертвых и всякой нечистоты»[9]. Хуже того: они не только готовы выдавать дочерей замуж за рабовладельцев, но и гордятся, если удается. Бедные девушки питают романтические представления о солнечном крае и о цветущих лозах, круглый год осеняющих счастливый дом. Какое разочарование сулит им рок! Молодая жена вскоре узнаёт, что муж, в руки которого она отдала свое счастье, относится к брачным обетам безо всякого почтения. Дети всех оттенков кожи играют с ее собственными светлокожими малютками, и она прекрасно знает, что они рождены от него домашними служанками. Ревность и ненависть входят в украшенный цветами дом и лишают его всей чудесности.
Южанки часто выходят замуж, зная, что супруг – отец множества маленьких рабов. Их это не тревожит. Они считают таких детей собственностью, таким же предметом купли-продажи, как свиньи на плантации. Редко случается так, чтобы они не заставляли таких детей осознать это и не вручили их при первой же возможности работорговцу, таким образом спроваживая с глаз долой. Рада сказать, что из того правила есть некоторые достопочтенные исключения.
Я лично знакома с двумя женами-южанками, призвавшими мужей освободить тех рабов, с которыми они состояли в «родительских отношениях», и их просьбы были удовлетворены. Эти мужья краснели, видя высшее благородство натуры своих жен. Хотя те советовали лишь сделать то, что было их долгом, просьба завоевала уважение мужей и сделала их поведение более образцовым. Скрытности был положен конец, и уверенность заняла место недоверия.
Хотя этот дурной обычай умерщвляет нравственное чувство даже у белых женщин, оно не исчезает полностью. Я слыхала, как дамы-южанки говорят о подобных мужчинах: «Он не только не считает, что нет бесчестья в том, чтобы быть отцом негритят, но и не стыдится называть себя их хозяином. Вот что я скажу: с подобными вещами нельзя мириться ни в одном достойном обществе!»
VIIВозлюбленный
Зачем любить рабыне? Зачем позволять лозам сердца обвиваться вокруг предметов, которые может в любой момент отобрать рука насилия? Когда разлуку приносит смерть, благочестивая душа может склониться в смирении и сказать: «Не моя воля, но твоя да будет, о Господь!»[10] Но, когда удар наносит безжалостная рука человека, сколько бы страдания она ни причинила, трудно быть покорной.
Эти соображения не приходили мне в голову, когда я была девушкой. Юность есть юность. Я любила и тешила себя надеждой, что темные тучи вокруг меня покажут светлую сторону. Я забыла, что на моей родине тени слишком плотны, чтобы свет мог сквозь них проникнуть.
На той родине,
…где ум уж не мышленье,
Где каждый человек уже не человек,
Где слово уж не речь, а смех уж не веселье,
Где крики ужаса и вой со всех сторон,
Ответ удару вопль, ответ проклятью – стон,
И каждый терпит ад в своей отдельной келье.
Жил в нашей округе молодой плотник – цветной свободнорожденный. Мы были знакомы в детстве, а после того часто встречались. Между нами зародилась взаимная привязанность, и он предложил мне выйти за него замуж. Я любила его со всем пылом первой любви. Но когда пришла мысль, что я – рабыня и наши законы не дают разрешения на подобные браки, сердце упало. Возлюбленный хотел выкупить меня; но я знала, что доктор Флинт – человек слишком своенравный и деспотичный, чтобы согласиться на предложение. Он, я была уверена, стал бы всячески противиться, да и со стороны хозяйки не на что надеяться. Она с радостью избавилась бы от меня, но не таким способом. Для ее разума было бы облегчением, если бы она могла увидеть меня проданной в какой-нибудь отдаленный штат. Но выйдя замуж неподалеку от ее дома, я оказалась бы настолько же во власти ее мужа, насколько прежде, ибо муж рабыни не имеет власти защитить ее. Более того, хозяйка, как и многие другие, похоже, думала, что рабы не имеют прав ни на какие семейные узы, что они созданы лишь прислуживать семье. Как-то раз я слышала, как она на чем свет поносила молодую рабыню, сказавшую, что цветной мужчина желает сделать ее своей женою. «Да я велю с тебя шкуру содрать и засолить, милочка, – говорила она, – если еще хоть раз услышу об этом. Ты что, полагаешь, что я позволю тебе нянчить моих детей вместе с детьми от этого черномазого?» У девушки, которой она это говорила, был ребенок-мулат, разумеется, не признанный отцом. Бедный чернокожий, который любил ее, был бы горд признать беспомощного отпрыска.
Многочисленны и тревожны были мысли, что крутились в моей голове. Я не представляла, что делать. Сверх прочего, я желала избавить возлюбленного от оскорблений, что так глубоко ранили мою душу. Я поговорила об этом с бабушкой и частично поделилась своими страхами. Худшее я рассказывать не посмела. Она давно подозревала, что не все ладно, и я знала: подтверди я ее подозрения – и поднимется буря, которая приведет к крушению всех надежд.