В руках у него топор. Человека четыре его держат. Кальченко дергается руками и всем корпусом, словно медведь, пытающийся сбросить с себя насевшую на него свору собак. А напротив него три-четыре человека держат не кого-нибудь, а Льва Николаевича!.. Схватка Давида с Голиафом! Сам Лев Николаевич олицетворяет собой Ярость и потому достоин кисти фламандцев! Кальченко на голову выше Гумилева. Из его телесной массы можно слепить по меньшей мере двух Гумилевых, но Лев Николаевич в атаке. Он подпрыгивает. Глаза его побелели. Губы искривлены от ярости.
Рот ощерился зубами. Обе руки подняты кверху, и согнутые пальцы с порядочными ногтями нацелены в лицо, а может быть, и в глаза Кальченко… Трое с трудом удерживают Льва Николаевича и тем оберегают Кальченко от крупных неприятностей…
Случай этот завершается благополучно. Слишком малы силы уголовников, и, наоборот, подавляющая сила на стороне порядочных людей. Пожар страстей гаснет, не разгоревшись.
Вечером на нарах у того же Льва Николаевича происшествие подробно разбирается.
Почему вдруг произошел такой небывалый в нашей жизни случай? Решили, что Кальченко и компания через вольнонаемных шоферов, привозящих на стройплощадку материалы, достали водку, напились и решили покуражиться. Алкогольные пары пробудили в их мозгах былые эмоции и двигательные навыки. Ну а необходимая мотивация оформилась не без влияния кое-кого из политических зеков.
Во всяком случае, за годы моей совместной жизни с уголовной публикой в общем лагере я достаточно насмотрелся на всякие эксцессы с избиениями и поножовщиной, но ни разу не было случая, чтобы они сопровождались такого рода лозунгами. Что же касается того, что все закончилось так быстро и так благополучно, то тут сыграло роль не только решительное противодействие окружающих, но и нежелание самих инициаторов стычки слишком обострять ситуацию. Такой мастодонт, как Кальченко, да еще вооруженный топором, смог, если бы всерьез захотел, ох сколько наделать беды! И четыре человека, его державших, ничем бы тут не помогли. Он бы их раскидал, как котят. Но делать этого не стал. Объяснение тут можно дать такое: в общем лагере, где уголовников было много, при вспышке у части из них разрушительных эмоций они, эти эмоции, быстро находили соответствующий отклик у других уголовников. Как говорят физики, система входила в резонанс, вызывая в итоге разрушительный результат. У нас же, в спецлагере, в нормальной психологической атмосфере нормальных людей, получилось наоборот. Окружающая среда погасила, как струей огнетушителя, возникший пожар страстей, ограничив все эмоциональной встряской.
В бараке шла оживленная дискуссия:
– Лев Николаевич! А отчего это они все поперли в контору? А был ли мальчик в конторе, то бишь еврей? Я что-то такого не знал…
– Был, был мальчик. Зовут его Пинкус Ефим Маркович. Он около окна сидит. Когда эта гоп-компания ввалилась в контору, он очень мудро спрятался за шкаф…
– Выходит, разведка у Кальченко сработала как надо?
– И все-таки нападению подвергся не Пинкус, а Гумилев. Где тут логика?
– Да где вы ищете логику? У подобной публики логика и не ночевала. Бей, круши, что под руки попадется. Вот и вся логика.
– Но все-таки, – вставил и я свой вопрос, – все-таки странно. Если они собрались, как утверждают, «бить жидов», так и искали бы этого самого Ефима Марковича. Тем более если хорошо работает разведка. А то ведь напали на самых что ни на есть русских. Должно же быть объяснение такому казусу?
– Нападают, – ответил Лев Николаевич, – не по этническому признаку, а по признаку интеллигентности. Произошел трагический для России сдвиг в общественном сознании так называемых народных масс. До революции если «Черная сотня» собиралась бить жидов, то и громила еврейскую мелюзгу, а интеллигентных евреев не трогала. Интеллигенцию, всякую интеллигенцию, в те времена все уважали. Это после революции большевики извели русскую интеллигенцию до такой степени, что на виду остались преимущественно интеллигенты-евреи. И у людей произошло смещение понятий. Если он видит интеллигентное лицо, то искренне считает, что перед ним еврей. Русскую-то интеллигенцию он не видит. Так вот и получилось в данном случае с Кальченко… Только он получил отпор.
– Ну, такого, как Кальченко, едва ли можно научить хорошим манерам. Может случиться, что он повторит свой маневр.
– Ну уж нет! Если только этот тип еще раз обзовет меня жидом, я ему, – тут Лев Николаевич придает своему лицу зверское выражение, – я ему яйца оборву!..
Такая реплика вызывает общий восторг.
– О-о! У-у!
– А вы, Лев Николаевич, духарик почище самого Кальченко!
– Не из воровской ли малины вы сюда прибыли, Лев Николаевич?
– А что? – Лев Николаевич обводит всех торжествующим взглядом. – Я – старый лагерник, и кличка «фраер» ко мне никак не подходит. Так что, к общему сведению, я на три четверти блатной!..
– Правильно, Лев Николаевич! Не посрамим знамя российской интеллигенции!.. Времена в ГУЛАГе изменились до такой степени, что на лагпункте организовали драматический кружок и к постановке приняли не что-нибудь, а «Ревизора» Гоголя. В этом начинании активно участвует и Лев Николаевич. Он выступает в роли смотрителя училищ Хлопова. В сцене, когда Хлестаков предлагает ему сигарку, Лев Николаевич, изображая робость и сомнения Хлопова, обращается к зрительному залу:
– Бг’ать или не бг’ать?
И зрительный зал дружно ему отвечает:
– Бе’ги!..Бе’ги!
…Биографии великих людей пишутся, как правило, много лет спустя после их смерти. Пишутся людьми, никогда в жизни их не видевшими. Это, наверное, правильно. Большое удобнее охватить взором на расстоянии. Совсем по-другому на выдающуюся личность смотрит его современник, в особенности тот, кто, подобно мне, провел с ним долгие годы в одном бараке. Тут на первый план в голову лезут всякие пустяки, каждодневная сутолока жизни. И никуда от этого не денешься.
Впрочем, такой взгляд на вещи тоже правомерен и по-своему интересен. В конце концов, Пушкин остался Пушкиным, хотя и бражничал с друзьями-лицеистами.
Алексей Савченко
Савченко Алексей Федорович – инженер-строитель. Находился в заключении с Л. Н. Гумилевым в лагерях Чурбай-Нура, Камышлаг и под Омском. После освобождения жил в Москве. Сохранял дружеские отношения с историком.
Что помню
Трудно сказать, как бы сложились наши отношения, если бы я впервые появился в уютной кухоньке почти углового дома на Большой Московской («улице трех каторжников», по выражению Л. Н. Гумилева) до, а не по выходу однотомника в Большой серии Библиотеки поэта. Конечно, я должен был бы познакомиться со Львом Николаевичем и Натальей Викторовной еще в 1985 году, когда начал готовить первое научное издание Н. С. Гумилева (первоначально в нем предполагалось участие В. К. Лукницкой, но ее отношения с главным редактором Библиотеки поэта Ю. А. Андреевым сложились так, что знаменитый бестиражный тбилисский том вышел почти одновременно с питерским). Конечно же, книга получилась бы более качественной. Но… имидж Льва Николаевича в «образованских» (А. И. Солженицын) кругах, в которых и я вращался, был таков, что чувствую себя в этой стране евреем только тогда, когда мне об этом напоминали (а происходило это довольно часто) я не рискнул в свое время обратиться к человеку, любимым высказыванием которого (по легенде) было: «Русскому больному – русский врач» (свидетельство заведующего редакцией издательства «Наука» В. Л. Афанасьева).
Но вот книга вышла (цензура оказалась сверхснисходительна, продержав сигнал меньше положенного и задав единственный вопрос: «Почему нет предсмертного стихотворения?»), и я, через общего знакомого получил согласие на поднесение книги Отца в дар Сыну отправился (в понятном самоощущении) в Дом Классика…
На последней квартире я был, кажется, единожды, когда Лев Николаевич уже тяжело болел. Потом было все то, о чем удивительно точно и детально писал С. Б. Лавров в предисловии к монографии о Л. Н. Гумилеве. Помню огромное количество людей, охрану в «специфических» нарукавных повязках – и А. Г. Невзорова рядом с безутешной Натальей Викторовной.
А теперь – фрагменты воспоминаний.
Долго не хотел дарить «Древнюю Русь и Великую степь» (подписана в печать 14 августа 1989 г. – дата судьбоносного «Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»»; кроме прочего – еще и день рождения моей покойной матери). 17 декабря надписал: «Дорогому Михаилу Давидовичу Эльзону от автора. Л. Гумилев». Поздравляю с Новым годом. Спрашивает: «Теперь Вы поняли, почему я не хотел дарить Вам эту книгу?» Подразумевалось мое некоренное происхождение.
Сидим за столом на кухне. У Льва Николаевича из глаз текут слезы. «Михаил Давидович, я не виноват, что у моего отца и у меня все следователи были евреи и меня очень больно били».
Сидим втроем. Лев Николаевич: «Мой отец… Моя мать…» Обращаюсь к Наталье Викторовне: «Вы говорите: мой отец, моя мать. Я говорю. А когда он говорит – у меня мороз по коже». Наталья Викторовна: «У меня тоже».
Вечер в Доме ученых. На сцене за общим столом И. В. Платонова-Лозинская, М. В. Рождественская, Лев Николаевич и др. В зале – десятки приставных стульев, при входе – «тьма» непопавших. 100 лет Отца. Естественно, пришли на Сына. Выступаю в порядке очереди. Объявляют Льва Николаевича. Встает. «После него (тык пальцем в меня. – М. Э.) мне сказать нечего». Садится. «Немая сцена»… Тогда же отдал все полученные из зала записки (они в моем архиве в Российской национальной библиотеке; доступ свободен).
В свое время огромное впечатление произвела пьеса Ф. Дюрренматта «Ромул Великий» – о последнем императоре, способствовавшем падению Великой Римской империи. Спрашиваю: «Лев Николаевич, когда по Вашим прогнозам развалится последняя колониальная империя?» (моя мать родилась в Киеве, отец – в Хмельницке, я – в Москве во время гастролей Театра комедии). После короткого раздумья: «В конце первой четверти следующего века». Только потом понял – это не был ложный прогноз (о воздействии Беловежского сговора на сердце Льва Николаевича см. в книге С. Б. Лаврова).