– Мандельштам говорил: «Лева Гумилев может перевести «Илиаду» и «Одиссею» в один день».
Мы с Львом Николаевичем идем по Тверской улице и смотрим на памятник Юрию Долгорукому. (Мой спутник, вероятно, первый раз в жизни.)
– Да, – произносит он, – об этом князе истории достоверно известны лишь три факта: то, что он основал Москву, а также, по словам летописи, был «зело толст и женолюбив».
Лев Николаевич говорит моему брату Борису:
– Я знаю, что такое актерский труд. Я вам так скажу: зимой копать землю труднее, чем быть актером, а летом – легче…
Гумилев рассказывал нам, что где-то в архиве хранится экземпляр «Путешествия из Петербурга в Москву» с пометками Императрицы Екатерины II. – Радищев описывает такую историю, – говорил Лев Николаевич, – Некий помещик стал приставать к молодой бабе, своей крепостной. Прибежал ее муж и стал бить барина. На шум поспешили братья помещика и принялись избивать мужика. Тут прибежали еще крепостные, и они убили всех троих бар. Был суд и убийцы были сосланы в каторжные работы. Радищев, разумеется, приговором возмущается, а мужикам сочувствует. Так вот Екатерина по сему поводу сделала такое замечание:
– Лапать девок и баб в Российской империи не возбраняется, а убийство карается по закону.
Гумилев говорит:
– Я в науке, разумеется, с вынужденными перерывами уже почти четверть века. Я никогда не видел в советской науке борьбы материализма с идеализмом, борьбы пролетарской идеологии с буржуазной… У нас всегда была только одна борьба – борьба за понижение требований к высшей школе. И эта борьба дала свои плоды.
– Я сидел за своим рабочим столом в Эрмитаже. Это было в сорок восьмом году. Ко мне подошла сотрудница и говорит: «У нас подписка. Мы собираем деньги на памятник Ивану Грозному. Вы будете вносить?» А я ей отвечаю:
«На памятник Ивану Грозному – не дам. Вот когда будете собирать на памятник Малюте Скуратову – приходите».
– Мама когда-то жаловалась мне на отца. «Сразу же после женитьбы он уехал в Африку». Я ей говорю: «А как же можно было отказаться от экспедиции?» А она мне говорит: «Дурак».
– В двадцатых годах в одной из бесчисленных анкет был такой вопрос: «Есть ли у вас земля и кто ее обрабатывает?» Павел Лукницкий написал такой ответ: «Есть в цветочном горшке. Обрабатывает ее кошка».
По поводу событий на Ближнем Востоке:
– Раньше все было ясно, были семиты и антисемиты. А теперь все антисемиты – одни против евреев, другие – против арабов.
Лев Николаевич пересказывал мне свой спор с одним ленинградским скульптором.
– Он мне говорит: «Вы, как интеллигентный человек обязаны…» А я ему отвечаю: «Я – человек не интеллигентный. Интеллигентный человек, это человек – слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю».
На столе бутылка водки и пироги с грибами. Лев Николаевич поднимает рюмку и чокается со мною.
– Ну, Миша, выпьем за то, чтобы Ира была хорошая. (В его произношении – «Ива была ховошая».)
Сидящая с нами «Ива» (дочь Н. Н. Пунина от первого брака) кривится, Анна Андреевна хмурится. Это происходит в августе 1958 года в Ленинграде, в квартире на улице Красной конницы, где жили Пунины и Ахматова, после того, как их выселили из Фонтанного дома.
Грибов мы набрали в Комарове, домработница по имени «Анна Минна» напекла пирогов. В это время у Льва Николаевича уже была своя комната на самой окраине тогдашнего Ленинграда – в конце Московского проспекта. Про это место Ахматова отзывалась так: – Лева живет на необъятных просторах нашей Родины.
В 1964 году я крестился. Это обстоятельство еще более сблизило меня с Гумилевым. В нем я встретил первого в нашем интеллигентском кругу сознательного христианина. Я помню, как поразила меня его короткая фраза о Господе Иисусе. Он вдруг сказал мне просто и весомо:
– Но мы-то с вами знаем, что Он воскрес.
Много позже я понял, что взгляды его по существу вовсе неправославны. Хотя он-то, Царствие ему небесное, был абсолютно убежден в обратном. Он, например, говорил мне, что определенность в религиозных воззрениях (узость) – признак секты. А Церковь, дескать, на все смотрит шире. Теперь-то я бы ему ответил, что именно в Церкви, то есть в Писании и у Святых отцов все определено и притом весьма категорично. А что же касается до модной теперь «широты взглядов», то ни с какою широтой в «узкие врата», о которых говорит Христос – не пролезешь. Да, что там говорить, сама по себе теория «пассионарности» не могла бы сложиться в голове христианина, качества превозносимых им «пассионариев» – греховны, прямо противоречат евангельским заповедям. Я очень живо вспомнил все это, когда сравнительно недавно прочел у Владислава Ходасевича об отце Льва Николаевича:
«Гумилев не забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия». Мне волей-неволей придется коснуться темы весьма печальной. В самые последние годы жизни Ахматовой у нее с сыном прекратились всякие отношения. В течение нескольких лет они не виделись вовсе. У них были взаимные претензии, и каждый из них был в свою меру прав. Однако же Льву Николаевичу следовало бы проявлять больше терпимости, учитывая возраст и болезненное состояние матери.
В самом начале 1966 года Лев Николаевич подарил мне свою статью «Монголы XIII в. и «Слово о полку Игореве», опубликованную отделением этнографии географического общества. Там много спорных утверждений, но главная идея, на мой взгляд, верна. «Слово» – отнюдь не произведение одного из участников похода князя Игоря, а сочинение более позднее, призывающее на самом деле к борьбе не с половцами, а другими «погаными» – с татарами. Этой темы мы с Ахматовой коснулись в самом последнем разговоре о ее сыне. Я очередной раз навещал ее в Боткинской больнице. Она знала, что дружба моя с ним продолжается, и спросила:
– Ну, как Лева?
– У него все хорошо, – отвечал я, – между прочим, он датировал «Слово о полку Игореве».
– Ну, вот в это я не верю, – отозвалась Анна Андреевна.
Наши близкие с Гумилевым отношения продолжались до 1968 года. Тогда в Ленинграде состоялось судебное разбирательство. Лев Николаевич, как законный наследник, оспаривал право Ирины Николаевны Пуниной распродавать архив Ахматовой. Я, как и почти все друзья Анны Андреевны, выступил на его стороне. Но, честно говоря, самый факт этого суда повлиял на меня очень сильно и, в конце концов отбил охоту тесно общаться с Гумилевым. В этом деле он действовал как-то странно, в течение продолжительного времени никаких шагов не предпринимал, в результате почти все бумаги Ахматовой были Пуниными распроданы и оптом, и в розницу – и в государственные архивы, и частным лицам.
Мы стоим на Фонтанке у здания Ленинградского городского суда. (Кстати сказать, там в свое время помещалось Третье отделение собственной Его Величества канцелярии. Мой любимый А. К. Толстой писал:
Стоит на вид весьма красивый дом,
Своим известный праведным судом.
Я говорю Гумилеву:
– В этой Пунической войне (суд с Пуниными!) вы вели себя, как Кунктатор.
Шутка приводит его в восторг:
– Я – Кунктатор!.. Я – Кунктатор! – повторяет он несколько раз и громко смеется.
Не могу умолчать тут об одном удивительном факте.
Году эдак в семьдесят восьмом я пригласил двух гостей – его учеников, с которыми он меня в свое время и познакомил – Гелиана Михайловича Прохорова и Андрея Николаевича Зелинского. (Друг друга они узнали, разумеется, тоже через Л.Н.). В ожидании их прихода я слушал Би-Би-Си. К тому моменту, когда гости подошли к моей двери, дикторша принялась читать стихи Марины Цветаевой, и они переступили порог квартиры, по которой разносилось:
Имя ребенка – Лев,
Матери – Анна.
В имени его – гнев
Волосом он рыж, —
Голова тюльпана! —
Что же, осанна
Маленькому царю.
Примерно через полгода после того, как это случилось, я поехал по делам в Ленинград. Там Прохоров предложил мне пойти на публичное выступление Гумилева. Состоялось оно на Васильевском острове, в роскошном здании на берегу Невы. До начала лекции я подошел к Л.Н. и рассказал о том, как мы трое слушали по радио стихи Цветаевой о нем. Он реагировал на это сообщение с некоторым даже неудовольствием: «С вами, Миша, всегда происходит что-нибудь в этом роде». Самое его выступление (а я ни до ни после его публичных лекций не слушал) произвело на меня несколько тягостное впечатление. Разумеется, говорил он блистательно – сыпал фактами, именами, датами, парадоксальными суждениями… Но все это как-то легковесно, несолидно, эдакий научный Аркадий Райкин, виртуоз на профессорской кафедре… Сама же теория «пассионарности», на мой взгляд, критики не выдерживает, ибо он объявлял явлениями одного и того же порядка и классическую греческую философию, и распространение Ислама, и Крестовые походы, и европейский Ренессанс. Я, помнится, тогда же после его выступления поделился с Г. М. Прохоровым такой идеей. Хорошо бы написать большой портрет Гумилева, а над ним лозунг – «Пассионарии всех времен – соединяйтесь!» И все же я жалею Льва Николаевича. Он в определенном смысле опоздал. Будь он лет на десять, на пятнадцать помоложе, доживи до девяностых годов не дряхлым и расслабленным, а полным сил, его слова были бы слышнее, а слава – громче. В наше смутное время «завиральные идеи» пользуются повышенным спросом. Пользуясь термином Пастернака, я могу утверждать, что Гумилев «мог бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе».
Осенью 1991 года, когда он был еще жив, я специально включил телевизор, чтобы послушать Льва Николаевича, взглянуть на него. Он вещал, сидя в садике, на какой-то даче. Грустное это было зрелище. Он даже изумительный свой дар лектора утратил. В частности, сказал такое:
– Пассионарность передается половым путем. То есть по наследственности… Услышав это, я телевизор выключил.