Эти ели, сожженные заживо,
Тем же сомкнутым строем стоят,
Как живые, но песен одалживать
У пролетных певцов не хотят.
Лев Николаевич заметил, что по-русски нельзя сказать: “одалживать песен у кого-то “, можно “одалживать кому-то”, но никак не наоборот. Я учел это его замечание, и в книжке у меня стало:
Как живые, но песен выпрашивать
У пролетных певцов не хотят.
Другое стихотворение, прочитанное мной, звучало так:
А что бы сказали двенадцать,
Державный печатая шаг,
Когда б довелось оказаться
У наших сограждан в гостях?
Они б ничего не сказали,
Штыки вскидывая легко,
Они бы, конечно, распяли
Заведшего так далеко.
Лев Николаевич это стихотворение одобрил, но заметил, что по-русски правильнее сделать ударение на первом слоге: “распяли “. С этим замечанием я не согласился и оставил по-своему. А когда я прочитал стихотворение “Чем оплачена возможность”, он подошел к нему как историк и, не давая никакой оценки стихотворению в целом, спросил: “Почему вы считаете, что последняя война была “самой страшной”? В истории бывали войны и пострашнее”. Я даже не нашелся, что ответить…
Меня, естественно, интересовали воспоминания Льва Николаевича о его матери. Но задавать такие вопросы напрямую я всегда стеснялся, зная, что вспоминать об этом ему нелегко, а он не всегда шел на откровенность. Поэтому часто в наших разговорах случались длительные и неловкие паузы, провалы, в течение которых мне становилось тягостно, да и ему со мной было не легче. Все же он всегда охотно приглашал меня к себе, показывал и книги с материнскими дарственными надписями (рассказывал, что машинопись “Поэмы без героя” с маминой надписью исчезала из его дома во время негласного обыска, а потом снова столь же таинственно возвращалась). Рассказывал, но крайне скупо, и о своих допросах, о том, как его в течение многих часов заставляли стоять, требуя компрометирующих показаний на мать. Как-то я спросил о причинах его разногласий с матерью после его освобождения. Он сказал: “Ну, как же. Когда меня забирали, она осталась одна, худая, голодная, нищая. Когда я вернулся, она была другой: толстой, сытой и окруженной евреями, которые сделали все, чтобы нас разлучить”. И у Льва Николаевича, и у его жены Натальи Викторовны отношение к евреям было откровенно отрицательное. Может быть, одной из причин, по которой Лев Николаевич принял в штыки рукопись моего романа “Артур и Анна”, было то, что я “раскопал” историю отношений его матери с мало ему симпатичным композитором еврейской национальности Артуром Сергеевичем Лурье. Во всяком случае, когда в журнале “Русская литература” захотели напечатать мой роман, кому-то пришла мысль отдать рукопись на рецензию не кому-нибудь, а Льву Николаевичу Гумилеву. Она написал крайне отрицательную внутреннюю рецензию, после которой роман в журнале печатать, естественно, отказались. В этой рецензии, хотя она и подписана “доктор исторических наук Л. Н. Гумилев”, он выступает скорее не как объективный историк, а как сын своей матери, уязвленный тем, что на ахматовскую репутацию брошена тень. Эта рецензия была дана мне на руки. Огорченный, я написал Льву Николаевичу довольно резкое письмо. Он ничего не ответил, но и отношений со мной не прекратил, напротив, продолжал помогать, когда это было мне необходимо. Без его рекомендательного письма меня никогда бы не допустили к материалам архива Ахматовой в ЦГАЛИ, а без работы с этими материалами мне бы не удалось выпустить Собрание сочинений Ахматовой в том виде, в каком оно вышло. Кстати, Лев Николаевич, про которого говорят, что он, дескать, не интересовался поэзией матери, приобрел для себя 50 экземпляров составленного мною двухтомника. Нет ничего удивительного в том, что я, среди прочих, выражаю благодарность за участие в подготовке этого издания и ему.
Когда в большом зале Филармонии праздновался столетний юбилей Анны Ахматовой, мы оказались в одной ложе со Львом Николаевичем и Натальей Викторовной. Тогда я подарил ему шестой номер журнала “Ленинградская панорама” с моей статьей “Анна Ахматова и деятели 14 августа”. Эта статья очень понравилась Льву Николаевичу, о чем он сообщил мне в Доме кино, на премьере фильма “Возвращение Ахматовой”, в котором я играл одну из “ролей”. После просмотра Лев Николаевич назвал этот фильм “лучшим фильмом о моей маме”.
Последние годы мы не встречались. Лев Николаевич был недоволен тем, что я, несмотря на его отрицательный отзыв, все же выпустил книгу “Артур и Анна” за свой счет. Но он не принял участия в поднявшейся против меня в это время газетно-журнальной травле и не опубликовал своей рецензии, хотя легко мог бы меня ею уничтожить. В последний год его жизни я готовил в издательстве “Детская литература” сборник стихов “неустановленных лиц” из архива Анны Ахматовой под названием “Реквием и эхо”. В сборник этот должны были войти и три военных стихотворения Льва Николаевича. Редактор сборника Наталья Евграфовна Прийма купила букет роз и пошла к Льву Николаевичу, чтобы получить его согласие на публикацию этих стихов. Он знал, что составителем сборника является Кралин, но все же дал согласие на публикацию. К сожалению, этот сборник не увидел света. Но два стихотворения Льва Николаевича я опубликовал (уже после его смерти) на страницах газеты “День”.
Когда горестная весть о кончине Льва Николаевича дошла до меня, я написал стихотворение, посвященное его памяти. Этим стихотворением я хочу закончить свои непритязательные воспоминания.
Ему гроза салютовала
Всю эту траурную ночь,
Когда душа к Отцу взмывала
И от земли летела прочь.
Быть может, на звезде Венере
Зажгут причальные огни,
И Бог воздаст ему по вере,
И снова встретятся они.
Михаил Кралин
Михаил Михайлович Кралин – поэт, литературовед, мемуарист.
Он оставил нам надежду
Большую часть своей жизни провел я в древнем городе Пскове, занимаясь реставрацией памятников иконописи и изучая культурное наследие крупнейшего древнерусского княжества. Работая в старинных русских областях, будь то Владимиро-Суздальская земля, Ростово-Ярославский край, Вологодчина или Карелия, я никогда не ограничивал свое пребывание в провинции узкими рамками профессионального делания.
Были у меня в Пскове знакомства и с людьми не псковскими: кого только ни притягивал этот край – Пушкиным, праздниками поэзии, стариной и легендами Пскова, Изборска, Печерского монастыря. Но самые интересные встречи происходили обычно не на праздниках, а в доме Всеволода Петровича Смирнова, архитектора, реставратора, художника и кузнеца. Со многими приятельствую и поныне, но хочу рассказать о встрече совершенно особенной, поскольку Льва Николаевича Гумилева считаю одним из главных людей моей жизни.
Он приехал в Псков летом 1969 года, чтобы заказать Смирнову крест на могилу Анны Андреевны. Наверное, можно было найти хорошего мастера и в Питере, сделать памятник Ахматовой многие сочли бы за честь. Мрамор, надпись золотыми буквами… Но Лев Николаевич – человек необычный, формально исполнить этот свой сыновний долг не мог. Когда узнал, что в Пскове есть виртуоз кузнечного дела, к нему и поехал. К счастью моему, я тогда был в очередной командировке, работал в музее, а значит, почти все вечера проводил у Смирнова, в интересных застольных беседах.
Придя в тот раз после работы в звонницу, заметил, что стол накрывают торжественно, для гостей. Льва Николаевича Гумилева я видел на фотографии и теперь легко узнал. Он был с женой, Натальей Викторовной. Художник-график, оформившая много книжек, она к тому времени привыкла быть «женой декабриста», ведь Гумилев пребывал под негласным надзором, даже получив разрешение жить в Ленинграде.
Тогда я смотрел на этого человека прежде всего как на сына двух поэтов. О его научных трудах знал понаслышке, издано было совсем немного. Правда, «Поиски вымышленного царства» прочел, и эта книга открыла глаза на многое, чего в университете «нам не задавали» и «мы не проходили». Так что встретив в смирновской звоннице автора, сразу понял, что предстоит услышать много интересного. В предвкушении пиршества, пока готовился стол, решил освежиться в реке: звонница стоит на берегу Великой, до воды метров тридцать, не больше.
Надо сказать, кулинаром Смирнов был блестящим и совершенно оригинальным. Как вспоминал много лет спустя Лев Николаевич, «такой еды, как в Пскове у Всеволода Петровича, ни в одном ресторане не подадут». Один «кузнечный суп» чего стоил! В ведро бросали всякую всячину: сосиски, рыбу, капусту, томатную пасту, ветчину, лук… Варился суп на кузнечном горне, подавался в изобилии, съедался с наслаждением. В той же кузнице жарили мясо, которое на богатом псковском рынке покупалось за гроши. Пили-ели из старых чаш и братин, передаваемых по кругу. Этим необычным и приятным способом в отреставрированной звоннице воссоздавалась картина давно ушедшей жизни. Вот какое застолье ожидало Льва Николаевича и Наталью Викторовну… Пиршество еще не началось, когда я вернулся в звонницу и тут же ощутил доброе внимание Льва Николаевича: «О, вы с реки. Вы уж примите, а то замерзнете». В те молодые свои годы я слыл профессиональным выпивальщиком: сколько бы ни выпил в компании, не пьянел и не шумел. Зная за собой это качество, постарался не ударить в грязь лицом перед таким человеком и принял довольно приличную дозу. Закусил огурчиком, успел подумать, что надо бы накинуть сухую рубашку и…
Подобное со мной в жизни два или три раза случалось. Видимо, алкоголь достиг до каких-то неподготовленных уголков организма и буквально снес меня «с лица земли». Потихоньку добрался до соседней комнаты, где на полу была расстелена огромная калька с чертежами будущего креста. Повалился на нее и так, «самораспявшись», проспал часа три. Открываю глаза и вижу участливо наклонившегося надо мной Льва Николаевича. «Вы прямо как воин на васнецовском поле лежите. Я подходил всё время, проверял, но чувствовал, что дышите. А теперь можно и к столу. Мы ваш уголок за вами сохранили», – я еще не знал, как добр этот строгий, серьезный человек, насколько тактичной и по-мужски цельной бывает его заботливость.