Термин «биосфера» как совокупность деятельности живых организмов был введен в оборот еще в прошлом веке австрийским геологом Эдуардом Зюссом (гипотезу, что биосфера может воздействовать на жизненные процессы как геохимический фактор планетарного масштаба, выдвинул в 1926 году академик Владимир Вернадский). О причинах исчезновения древних цивилизаций философы спорят еще со времен блаженного Августина. Действительная оригинальность гипотезы Гумилева в том, что она связала два этих ряда никак словно бы не связанных между собою явлений – геохимический с цивилизационным, природный с историческим. Это, собственно, и имел он в виду под универсальной марксистской наукой, которую он создал.
Для этого понадобилось ему, правда, одно небольшое, скажем, допущение (недоброжелательный критик назвал бы его передержкой), которое никак проверено быть не может. Под пером Гумилева геохимический фактор Вернадского как-то сам собою превращается в биохимическую энергию. И с введением этого нового фактора невинная биосфера Зюсса вдруг оживает, трансформируясь в гигантский генератор «избыточной биохимической энергии», в некое подобие небесного вулкана, время от времени извергающего на Землю потоки неведомой и невидимой энергетической лавы (которую Гумилев называет «пассионарностью»). Именно эти извержения пассионарности, произвольные и не поддающиеся никакой периодизации, и создают, утверждает он, новые нации (этносы) и цивилизации (суперэтносы). А когда пассионарность постепенно покидает эти новые этносы («процесс энтропии»), они умирают. Вот вам и разгадка возникновения и исчезновения цивилизаций.
Что происходит с этносами между рождением и смертью? То же примерно, что и с людьми. Они становятся на ноги («консолидация системы»), впадают в подростковое буйство («фаза энергетического перегрева»), взрослеют и, естественно, стареют («фаза надлома»), а потом как бы уходят на пенсию («инерционная фаза») и наконец испускают дух (или вступают в «фазу обскурации»). Все это вместе и называет Гумилев этногенезом.
Вот так оно, по Гумилеву, случается: живет себе народ тихо и мирно в состоянии «гомеостаза», а потом вдруг обрушивается на него «пассионарный толчок», или «взрыв этногенеза», и он преобразуется в этнос, то есть перестает быть просто социальным коллективом и становится «явлением природы». И с этого момента «моральные оценки так же неприменимы, как ко всем явлениям природы…» (там же), И дальше ничего уже от него не зависит. На ближайшие 1200–1500 лет (ибо именно столько продолжается этногенез, по 300 лет на каждую фазу) он в плену своей собственной пассионарности. Все изменения, которые с ним отныне случаются, могут быть исключительно возрастными. Все в его истории расписано наперед, детерминировано с жесткостью, соперничающей с фаталистическими конструкциями Шпенглера.
Вот, скажем, происходит в Западной Европе в XVI веке Реформация, рождается протестантизм и с ним буржуазия, начинается так называемое Новое время. Почему? Многие ученые пытались объяснить этот феномен земными и историческими причинами. Возобладала точка зрения Макса Вебера, связавшая происхождение буржуазии с протестантизмом. Ничего подобного, говорит Гумилев:
«Реформация была не бунтом идеи, а фазой этногенеза, переломом {характерным} для перехода от фазы надлома к инерционной» (5, 338). А что такое инерционная фаза? Упадок, потеря жизненных сил, постепенное умирание. «Картина этого упадка обманчива. Он носит маску благосостояния и процветания, которое представляется современникам вечным… Но это лишь утешительный самообман {что становится очевидно}, как только наступает следующее и на этот раз финальное падение. Последняя фаза этногенеза деструктивна. Члены этноса… предаются грабежам и алчности» (5, 355).
Это, как понимает читатель, относится к западноевропейскому суперэтносу. Через 300 лет после вступления в «инерционную фазу» он агонизирует на наших глазах, он живой мертвец. И если мы еще этого не видим, то лишь по причине «утешительного самообмана».
Совсем другое дело – Россия. Она намного (на пять столетий, по подсчетам Гумилева) моложе Запада. Ей в отличие от него предстоит еще долгая жизнь. Но и она, конечно, в плену своего возраста. Именно этим и обусловлено все, что с ней сейчас происходит. Люди ломают себе голову над происхождением перестройки, а на самом деле ровно ничего загадочного в ней нет; «Мы находимся в конце фазы надлома (если хотите – в климаксе), а это возрастная болезнь» (1, 141).
Так же, как совершенно несерьезными кажутся Гумилеву попытки Вебера и современных ученых объяснить происхождение западноевропейской Реформации или российской перестройки, нелепыми представляются ему и попытки Арнольда Тойнби предложить в его двенадцатитомной «Науке истории» некие общеисторические причины исчезновения древних цивилизаций. По мнению Гумилева, Тойнби лишь «компрометирует плодотворный научный замысел слабой аргументацией и неудачным его применением» (5, 152). Вместо всех этих безнадежно любительских попыток Гумилев предлагает Науку, позволяющую не только объяснить прошлое, но и предсказывать будущее:
«Феномен, который я открыл и описал, может решить проблемы этногенеза и этнической истории» (5, 215).
Смысл его гипотезы, как видим, заключается в объяснении исторических явлений (рождение новых этносов) природными (предполагаемыми извержениями биосферы). Но откуда узнаем мы о самом существовании этих природных возмущений? Оказывается, из той же истории: «Этногенезы на всех фазах – удел естествознания, но изучение их возможно только путем познания истории…» (4, 201). Другими словами, мы ровно ничего о деятельности биосферы по производству этносов не знаем, кроме того, что она, по мнению Гумилева, их производит. Появился где-нибудь на Земле новый этнос – значит, произошло извержение биосферы.
Откуда, однако, узнаем мы, что на Земле появился новый этнос? Оказывается, из «пассионарного взрыва», то есть из извержения биосферы. Таким образом, объясняя природные явления историческими, мы в то же время объясняем исторические явления природными. Это экзотическое круговое объяснение, смешивающее предмет точных наук с предметом наук гуманитарных, требует, разумеется, от автора удвоенной скрупулезности. По меньшей мере он должен совершенно недвусмысленно объяснить читателю, что такое новый этнос, что именно делает его новым и на основании какого объективного критерия можем мы определить его принципиальную новизну.
Парадокс гипотезы Гумилева состоит в том, что никакого такого объективного критерия в ней просто нет. Чтобы не быть голословным, я попытаюсь сейчас показать это на примере.
Вот как выглядит под пером Гумилева рождение, например, «великорусского этноса» – в контексте яростной диатрибы против всей русской историографии с ее нелепой, по мнению Гумилева, уверенностью в существовании татаро-монгольского ига.
«В XI веке европейское рыцарство и буржуазия под знаменем римской церкви начали первую колониальную экспансию – крестовые походы» (6, 16). И хотя рыцари завоевали на время Иерусалим и Константинополь, главным направлением «колониальной экспансии» оказалась, как думает Гумилев, Русь. Наступление шло из Прибалтики, «она являлась плацдармом для всего европейского рыцарства и богатого Ганзейского союза северонемецких городов. Силы агрессоров были неисчерпаемы» (там же,). «Защита самостоятельности государственной, идеологической, бытовой и даже творческой означала войну с агрессией Запада…» (6, 17). «Русь совершенно реально могла превратиться в колонию, зависимую территорию Западной Европы… наши предки в Великороссии могли оказаться в положении угнетенной этнической массы без духовных вождей, подобно украинцам и белорусам в Польше. Вполне могли, один шаг оставался» (7, 36). Но «тут в положении, казавшемся безнадежным, проявился страстный до жертвенности гений {князя} Александра Невского. За помощь, оказанную {хану} Батыю, он потребовал и получил {татаро-монгольскую} помощь против немцев и германофилов… Католическая агрессия захлебнулась» (6, 16, 17).
Вот такая история. Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь, разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в рабство цвет русской молодежи, вдруг оказываются в пылу гумилевской полемики ангелами-хранителями русской государственности от злодейской Европы. Сведенная в краткую формулу российская история XIII–XIV веков выглядит, по Гумилеву, так: когда «Западная Европа набрала силу и стала рассматривать Русь как очередной объект колонизации… рыцарям и негоциантам помешали монголы» (3, 205). Какой же здесь может быть разговор об «иге»?
Что за иго, когда «Великороссия… добровольно объединилась с Ордой благодаря усилиям Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя» (3, 204)? Какое иго, когда на основе этого добровольного объединения возник «этнический симбиоз» Руси с народами Великой степи – от Волги до Тихого океана и из этого «симбиоза» как раз и родился великорусский этнос: «смесь славян, угро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусской национальности» (5, 66)?
Конечно, старый, распадающийся, вступивший в «фазу обскурации» славянский этнос сопротивлялся рождению нового: «обывательский эгоизм… был объективным противником Александра Невского и его ближних бояр, то есть боевых товарищей» (6, 17). Но в то же время «сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами распада появилось новое поколение – героическое, жертвенное, патриотическое, в XIV веке их дети и внуки… были затравкой нового этноса, впоследствии названного «великороссийским» (там же). «Москва перехватила инициативу объединения Русской земли, потому что именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди» (там же).
А теперь суммируем главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала возникают «пассионарии», люди, способные жертвовать собой во имя возрождения и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий «страстный гений» сплачивает вокруг себя опять же «страстных, энергичных, неукротимых людей» и ведет их к победе. Возникает «контроверза», новое борется с «обывательским эгоизмом» старого этноса. Но в конце концов «пассионарность» так широко распространяется посредством «мутаций», что старый этнос сдается на милость победителя. Из его обломков возникает новый.