В науке существует единственная борьба – борьба между знанием и невежеством, причем последнее часто побеждает. Тем не менее, долг ученых – носителей знания – бороться с научными сотрудниками – носителями невежества.
Насколько я знаю, на Вашу долю борьбы выпало с лихвой.
Не стоит драматизировать. В годы застоя кафедра экономической и социальной географии геофака ЛГУ была для меня «экологической нишей», меня не гнали с работы, была возможность писать, хотя с 1975 года и не печатали.
Знаете, очень большое значение в любом деле, тем более в науке, имеет способность принимать разумные решения. Например, у нас в ЛГУ ректоры, включая покойного М. Е. Лазуркина, и покойного А. А. Вознесенского, и А. Д. Александрова, были люди толковые, они вникали во все университетские дела и давали распоряжения исполнимые и дельные. И вдруг прислали из Технологического института химика В. Б. Алесковского. О том, какой он ученый, можно судить хотя бы по тому, что лекции свои по химии он читал на физическом факультете, потому что на химическом очень немногие посещали его занятия. Что он делал, будучи ректором? Назначал и смещал деканов по своему усмотрению, давя на ученый совет (говорю только о том, что знаю лично). Перевел географический факультет из удобного здания близ Смольного (бывший институт для неблагородных девиц) в более тесное помещение на Васильевский остров, в прошлом – Бестужевские курсы. Главное, пришлось перевозить лаборатории, приборы, которые стояли на бетонных основах. Они перестали работать. Дело разваливалось. Мой друг, который руководил лабораторией картографии, умер, не пережив этого переезда.
Я имел дело с Алесковским по поводу издания книги «Этногенез и биосфера Земли», так как ВИНИТИ обратился с просьбой исполнить закон: в том случае, если потребность в труде превышает возможности ксерокопирования (а с рукописи было сделано около двадцати тысяч копий), надо издавать книгу. В ответ ректор предложил совсем выкинуть работу из планов. Собственно, многие из вопросов, которые я поднимаю, в этой беседе, могли бы быть поставлены раньше, если бы книга лежала на столе. Может, и в самом разговоре не было бы нужды.
К счастью, он уже не является ректором, а книга планируется на будущий год.
В ней, по сути дела, изложены основы этнологии, теория. Но есть вопросы, которые нужно безотлагательно решать. Если говорить о новом мышлении, применительно к национальному вопросу, то оно, видимо, возможно только на основе научных рекомендаций. Многонациональные коллективы, поселения, смешанные семьи, миграции то и дело подкидывают неожиданности, с которыми мы вынуждены считаться, пытаться их исправлять «задним числом». Видимо, нужны прикладные исследования.
Мало, но они ведутся. Например, Константин Павлович Иванов, мой ученик, исследовал связь между миграциями людей и состоянием животноводства в Архангельской области. Цепочка – очень грубо – получилась такая: русские как этнос связаны с пойменными ландшафтами. Сочной травой, которую они скашивают, кормят коров. А коров надо доить. Традиционно этим занимались женщины. Но женщины теперь все чаще уезжают в город учиться, заводят там семьи и не возвращаются. Вот так уменьшается и количество коров…
Где же теперь это исследование?
Было отдано Архангельскому облисполкому. Иванову даже дали премию.
Интересно, изменилось что-нибудь?
Не интересовался. Каждый должен квалифицированно заниматься своим делом. Ученый показал причину, а уж меры принимать… Сейчас Константин Павлович поехал на Ямал изучать самодийцев и хантов, даже опубликовал большую статью в «Литературной газете», где писал, что не нужно брать песок для большого строительства из реки, рыбой которой питаются ханты…
Если говорить об экологических проблемах, этот пример, увы, не самый впечатляющий.
Он достаточно характерно показывает связь этноса с ландшафтом. Состояние ландшафта – чуткий барометр этнического климата. «До сих пор пока существуют люди, история природы и история людей взаимно обусловливают друг друга». Это Маркс и Энгельс. Народ живет в двух измерениях: пространство – ландшафт и время – накопленная традиция. Многие наши экологические беды от того, что какие-нибудь ведомственные начальники – а их много разных! – не желают считаться ни с тем, ни с другим. Приезжают, командуют: делай иначе, потому что мы в нашем руководящем центре делаем иначе! Коренное население «иначе» умеет плохо, ландшафт к этому не приспособлен, и, разорив все, до чего дотянутся, начальник отбывает, а народ страдает.
Страшную вещь сотворили с потомками древних согдийцев, жившими в отрогах Гиссара, вскоре после войны их волевым решением переселили на равнину сеять хлопчатник. Народ вымер.
В книге «Этногенез и биосфера Земли» уже неоднократно упоминавшейся, Вы пишете, что «процессы этногенеза неуправляемы и идут по ходу времени, и отдельные люди не могут ни инициировать, ни предотвратить такие планетарные явления, как эволюция или миграция народов». Только что Вы сами упомянули о переселении. А то, что происходило с чеченцами, ингушами, калмыками, разве не доказывает обратного?
Нет. Можно прекратить процесс вмешательством извне. Но создать что-то новое не в наших силах, это следствие мутаций. Англичане уничтожили народ, населявший остров Тасмания. Истреблены целые племена, жившие на территории Соединенных Штатов.
Как это влияет на развитие человечества в целом? Прогноз тут возможен?
Даже легок. Система, в том числе этническая, может усложняться и при очень большом усложнении делится, как амеба. Если же система упрощается, в ней становится все меньше элементов, и логическое продолжение этого процесса – переход из живого состояния в неживое, в почву, осадочную породу, пыль…
Значит, сталинские переселения народов можно описать и как упрощение системы?
Все, что делал Сталин, было упрощением системы. А мы сейчас это расхлебываем.
Одинаковыми людьми проще управлять?
Это неверно. Мы все законопослушны, но каждый имеет право на свою единственную внутреннюю жизнь. И управленческие нормы, унифицирующие даже то, что в унификации не нуждается, – как раз то, что ослабляет общество. Уникальное – ведь мы о людях говорим – ценнее стандартного.
Возьмите судьбу Чокана Валиханова, с ней благодаря телевидению многие знакомы. Был такой бедный мальчик из очень аристократической казахской фамилии. Он учился, воспринял русскую культуру, а казахского, своего, не потерял. Получился из него капитан Генштаба, разведчик, талантливый востоковед.
Во время войны 1942–1945 гг. на Тихом океане японские дешифровальщики расшифровывали все американские депеши. Тогда американцы придумали обучить мобилизованных в армию индейцев морзянке; каждый – апачи, навахи – передавал радиограмму соплеменнику на своём языке, а уже тот, расшифровав, переводил на английский. Военная тайна была соблюдена.
Оказывается, люди, которые остаются сами собой в этническом смысле, могут быть очень полезны государству.
И все же… Цивилизация – во всяком случае, в массовом сознании – неизбежно связана с унификацией. Вряд ли сильно отличаются, скажем, одежда, пища, образ жизни современного «среднего» жителя Парижа и, допустим, Лондона. Тем не менее – недавно мне попалась на глаза статья – англичане всерьез озабочены сохранением своей «английскости».
Во всем мире растет национальное самосознание. Что мы можем потерять и почему так боимся это потерять?
Хороший вопрос. Я, в частности, родился в Петербурге и всю жизнь прожил в Ленинграде. Мы, петербуржцы, ленинградцы, занимающиеся, так сказать, умственным трудом, стремимся не стать хамами, не потерять знание языков, вкуса к изящной литературе и к литературе по специальности, словом, того, что свойственно интеллигенции. Рядом живут прекрасные мастера своего дела – слесари или шоферы, они изучают технику, читают газеты, занимаются спортом…
Чем больше таких субэтнических групп, чем меньше они похожи одна на другую, тем легче им уживаться друг с другом. Эти мелкие, по сравнению с тем, что нас объединяет, различия драгоценны, они создают нашу любовь к привычкам, традициям, наше желание все это сохранять, защищать.
Общество, состоящее из людей, имеющих индивидуальность, гораздо более устойчиво, способно к обучению, талантливо, чем, если оно состоит из обобщенной массы. А значит, и более перспективно.
1988, 16 сентября
Из воспоминаний
Со Львом Николаевичем я познакомились совершенно неожиданно, в 1965 году, у нашего общего друга – художника Юрия Матвеевича Казмичева. Он был петербуржец и еще до войны дружил со Львом. Когда Лев очень голодал, то иногда забегал к Юре попить чайку и попозировать ему (за что Юрий Матвеевич иногда даже что-то платил). Но еще больше Льва привлекала возможность побеседовать с братом Юры – Михаилом Матвеевичем – высокообразованным человеком, замечательным переводчиком с испанского и португальского, который хорошо знал поэзию и историю. Во время войны, в эвакуацию Юра попал в Москву, потом женился и стал москвичом.
Однажды Юра позвонил мне и сказал, что к нему приезжает друг, которого он не видел, наверное, лет пятнадцать. Это замечательный человек, умница, доктор наук. Юриной жены Оли в тот момент не было в Москве, и он попросил меня помочь устроить небольшой стол для гостей.
Я, конечно, согласилась. Испекла небольшой пирог и приехала к вечеру в мастерскую Юры, куда-то на окраину города, организовала ужин, и мы стали ждать гостя. Было еще несколько приглашенных – художников и ученых.
Когда Юра сказал мне, что его друг – сын Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, на меня это не произвело никакого впечатления. Я, конечно, слышала об Ахматовой (у нас дома, у папы, была даже книжечка ее стихов), но мне был интересен именно друг Юры – такой, по его словам, замечательный и талантливый человек. А то, что он сидел 14 лет, было для меня вообще поразительно, как своего рода эталон трагичности и героизма.