У меня заколотилось сердце: я же слышала так много ужасного об этом человеке. Я даже хотела уйти. Меня высмеяли:
— Ты просто идиотка — за три дня до съёмок! Подойди к нему, представься...
Я не рискнула. Дурацкая ситуация.
Вместо этого я, как девчонка, которая хочет обратить на себя внимание молодого человека, медленно-медленно прошла в туалет. Когда я возвращалась, Орсон явно меня заметил.
И теперь он постоянно на меня посматривал мрачным взглядом. Он откровенно флиртовал со мной! И так же откровенно это не нравилось Марлен Дитрих.
Потом он мне признался, что она ему просто приказала:
— Stop looking at that child! (Прекрати пялиться на это дитя!)
Уже на следующий день мы встретились на примерке костюмов. Человек-гора подошёл ко мне и сказал:
— Хелло, Лени...
С самого начала он называл меня не Роми, а всегда только Лени.
— You are Leni [14], не забывай: ты — Лени и никто иная...
Орсон поговорил со мной уже накануне. Он чувствовал себя примерно так же, как и я. Он сказал:
— Я понял тебя очень хорошо, но не знал, что же мне-то теперь делать...
Мы были с первого мгновения симпатичны друг другу.
Энтони Перкинс играл в фильме Йозефа К., Аким Тамирофф — торговца Блока, на роль адвоката Орсон ещё никого не нашел.
Он сам поклялся, что никогда больше играть не будет. Но во время застольной репетиции он читал за адвоката. Я читала свою роль — и дважды прерывалась, спросить, всё ли у меня хорошо. Этого Орсон вообще не переносил. Он очень рассердился:
— Don’t you stopp. I stopp [15]!
Но пока он читал роль, я думала: вот был бы идеальный актёр на роль адвоката. Нет никого лучше! Скажи ему это, просто скажи, думала я, — даже несмотря на то, что он уже дважды на тебя наорал.
Мы продолжали читать — и вдруг у меня вырвалось:
— Орсон, есть только один человек на роль адвоката — вы!
— Заткнись, — вскричал он, — и читай дальше!
Но я уперлась:
— Я бы так хотела, чтобы вы сыграли роль, Орсон...
Аким и Тони не сказали ни слова. Только по глазам я могла прочесть, о чем они думали: малявка точно сошла с ума. Так не говорят с Орсоном Уэллсом.
Орсон объяснил мне со сварливой кротостью медсестры, которая хочет успокоить сумасшедшего, что он не будет играть никакой роли и что у него и без того довольно ответственности за весь фильм.
— И давай заканчивай со своим безумством, Лени, читай дальше!
Тогда мы прочли всю пьесу ещё дважды. Когда была моя очередь, он вдруг взглянул на меня:
— All right, Leni. I’ll do it [16]. (Я буду играть).
На миг я потеряла дар речи от изумления, но потом вскочила и закричала:
— Я победила! Он играет!..
За мою идею он подарил мне доллар. Это были самые прекрасные деньги из всех, какие я когда-либо зарабатывала. Я так гордилась, что сумела чуть-чуть повлиять на этого великого человека.
Но продюсер фильма просто рухнул от этой новости.
— О Боже, — стонал он, — теперь всё пойдет прахом...
Ему и без того было с Орсоном забот по горло. Потому, что Орсон, конечно, гений, но при этом человек совершенно недисциплинированный. Он приходит и уходит когда хочет, договорённости ему омерзительны, а смета расходов — книга за семью печатями.
Как режиссёр, Орсон сделал из меня что-то совсем новое. Я играла вовсе без грима и порой была просто уродлива. Когда отсматривали снятый материал, то в первый раз на экране я себя не узнала — и это принесло мне как актрисе громадное удовлетворение: я была Лени! Значит, всё правильно!
Не знаю, понимала ли я сама, что происходило со мной и во мне в это время. Но вдруг я обнаружила себя на новой ступени лестницы, на той ступени, куда в Германии меня никто бы не пустил. По множеству причин — может, из боязни рискнуть или потому, что никто вообще обо мне не думал?
Я вспоминала Фрица Кортнера, как он мне сказал во время работы над «Лисистратой» чудесные, ободряющие слова:
— Чёрт тебя побери, если ты ничего не сотворишь с твоим-то талантом...
В 1962 году я сыграла и на немецкой сцене. В Баден-Бадене. В русской пьесе на французском языке. Это было четырёхмесячное турне с чеховской унылой комедией «Чайка» в постановке Саши Питоева.
Я радовалась и гастролям, и роли Нины. Мне изо всех сил хотелось поломать свой образ Зисси, хотелось раз и навсегда отодрать от себя эту наклейку.
А между тем я давно уже научилась жить с этим образом. И была даже очень рада, когда на карнавале в Рио-де-Жанейро и газеты и публика приветствовали не только мою роль в «Боккаччо-70», но и мою героиню в трёх фильмах о Зисси.
В начале моей серьёзной карьеры я думала об этом иначе. Может, я ошибалась — во всяком случае, тут был полезный опыт: оказалось, что публика во французской провинции приходит исключительно на Зисси и, конечно, ожидает от спектакля с Роми Шнайдер чего-то именно в этом роде.
А вместо этого людям показывали тяжёлую, невнятную русскую пьесу, «Чайку» Чехова.
Мы ехали поездом и автобусом по провинции, играли сначала в крошечном селении под Лионом, а потом — почти каждый день в новом месте. В маленьких театральных залах, в кино или ещё где-нибудь.
Часто нам казалось, что мы играем перед спящими коровами. Люди откровенно маялись, разглядывали нас с изумлением — и только изредка что-то вспыхивало, изредка нам удавалось «пробить» эту публику, и тогда мы были чрезвычайно горды.
Незадолго перед выступлением в Ницце у меня «снова был выкидыш». На это тонко намекали газеты. Очевидно, журналисты не могли представить себе какую-то другую причину, по которой молодая артистка могла попасть в больницу.
На самом деле случилось вот что.
Перед спектаклем в Авиньоне у нас были три свободных дня. Ну вот, я и дорвалась до лошади. И скакала все три дня, по шесть часов ежедневно. Что было, конечно, слишком. Я же уже давно не ездила верхом — и сразу такие мощные скачки!
В Авиньоне у меня всё так болело, что я не могла больше этого вынести. Спектакль в третьем акте пришлось прервать.
Выяснилось, что во время скачки я получила травму. Была необходима маленькая операция, так я и попала в больницу.
Утверждение, что я не желаю говорить по-немецки, — глупая и злонамеренная клевета. Все мои друзья знают, что это не так. Когда я бываю в Германии или в Австрии, то говорю только по-немецки.
Если я в моей парижской квартире беру телефонную трубку, то, конечно, я называю себя по-французски — это же нормально, правда? А когда в 1963 году я снималась в Голливуде у режиссёра Дэвида Свифта в фильме «Одолжи мне своего мужа» с Джеком Леммоном и Эдвардом Дж. Робинсоном, то говорила только по-английски.
Однажды Дэвид дал мне какое-то режиссёрское указание по-немецки. Я попросила его:
— Пожалуйста, Дэвид, говори со мной по-английски...
Один журналист зацепился за эту фразу и выстроил из неё моё «враждебное отношение ко всему немецкому». Ясное дело: Роми не желает иметь ничего общего со страной, где она выросла.
Вот глупость!
Факты таковы: если я играю в английском фильме, то стараюсь уловить верную интонацию этого языка. Дело не только в моём честолюбии, хотя и оно тут оправдано. Чем больше я думаю и чувствую на чужом языке, тем лучше для роли и для моего произношения. Во время съёмок переключение с одной языковой мелодики на другую мне мешает. Поэтому я и попросила Дэвида.
Через пару месяцев я снималась в фильме Отто Преминджера «Кардинал». Съёмки начались в Бостоне. Преминджер, любитель дорогостоящего паблисити, за свой счёт привёз в Америку множество европейских журналистов. Ещё в полете из Парижа в Нью-Йорк меня интервьюировал один венский журналист. Он рассказал мне обо всяческих особенных слухах, которые ходили вокруг меня в Вене. Дурацкие слухи.
Я сказала:
— Люди, которые распространяют подобные сплетни, — просто мерзавцы!
В результате этот журналист сфабриковал «сенсацию», которая вывела из себя половину Вены:
РОМИ ШНАЙДЕР:
ВЕНЦЫ - МЕРЗАВЦЫ!
Когда я потом из Парижа добралась до Вены, меня приняли холодно. Я приземлилась, как обычно, с тремя или четырьмя чемоданами в своём родном городе, но ненависть ко мне уже успели разжечь. В газетах меня представляли как суперзвезду, которая возит с собой вагон багажа и вообще чокнутая.
Эта история имела ещё и послесловие. На одной большой пресс-конференции в Вене Отто Преминджер потребовал от журналиста извинений. Тот отказался, заявив:
— Я здесь как журналист, а не как частное лицо.
Преминджер:
— Ладно, вы здесь как журналист, но вы же джентльмен.
Вероятно, корреспондент этого слова ещё не слышал. Во всяком случае, он никак на него не отреагировал. И вместо ответа обратился ко мне.
Я слишком разозлилась, чтобы его выслушивать.
— Вы — ни мужчина, ни джентльмен, — сказала я. — До свиданья.
Причём я должна была повторить это ему три раза, прежде чем до него дошло, что я на его «частные откровения» плевать хотела.
Когда я в 1962 году лежала в больнице в Авиньоне, меня навестил человек, которым я всегда восхищалась и которого немножко побаивалась, — режиссёр Анри-Жорж Клузо. С ним я чувствовала себя точно как с Висконти: совершенно неэротическим образом я немедленно влюбилась в этого темпераментного интеллектуала с диктаторскими привычками. Он требовал очень многого и выжимал из актёра всё, на что тот был способен.
Летом 1963-го мы встретились в Париже на концерте Караяна.
— Я пишу сценарий, — только и сказал он, — фильм называется «Ад».
Съёмки должны были начаться весной 1964-го. Я радовалась этой работе. Перед тем мне ещё нужно было сниматься в Голливуде, в фильме «Одолжи мне своего мужа».
И тут начался самый отвратительный год в моей жизни, год между осенью 1963-го и осенью 1964-го.
Я помню точно, как всё это началось.