Я и забыл, как давят на меня стены этой квартиры. На самом деле это ужасно неблагодарно с моей стороны. В нашем доме могут с удобством разместиться человек двадцать. А я мечтаю о том, чтобы отсюда свалить.
Наконец я скатываюсь с кровати и встаю. От резкого подъема в глазах темнеет, висок простреливает боль. Восхитительно. Как раз то, что нужно.
Пойти, что ли, попросить прощения у Листера?
Но нет. Я не сделал ничего плохого. Ведь не сделал?
Лучше пойду к Роуэну.
Хотя с ним разговаривать тоже не тянет.
Хочу выкинуть из головы тот бардак, в который превратилась наша жизнь.
И ни о чем больше не думать.
Я иду на кухню, по пути бросив взгляд на комнату Листера. Дверь закрыта, изнутри не доносится ни звука. В гостиной темно, хотя солнце только клонится к закату. На кухонном столе белеет новый контракт, открытый на той странице, где я бросил его читать. Неужели это наше будущее? Мое будущее? До подписания осталось два дня.
Нет, об этом я тоже не хочу думать.
Я наливаю стакан воды, залпом выпиваю, наливаю еще один и иду к окну. Даже дождь, вопреки обыкновению, ничуть не успокаивает. Меня не покидает чувство, будто он скребет прозрачными пальцами по стеклу и пытается забраться в дом, чтобы его затопить.
Сглотнув, я смотрю на улицу внизу. Хотя мы живем в респектабельном районе, безлюдным его не назовешь. Если бы я мог выбирать, то поселился бы в Озерном крае, и чтобы на пятьдесят миль окрест не было ни души.
Желание вырваться из четырех стен буквально сводит с ума.
Год назад Сесили строго-настрого запретила нам появляться на улице без телохранителей. В тот раз мы решили пойти в кино после собрания в «Форт Рекордс» – кинотеатр был прямо за углом. Идея оказалась так себе: на выходе из здания нас поджидала толпа фанатов и журналистов. Людей было так много, что я запаниковал; Роуэн грубо распихивал напиравших, а Листера кто-то схватил за руку.
Больше мы одни не гуляли.
Я открываю окно, чтобы собрать в ладонь дождь. Холодный ветер врывается внутрь. Я глубоко вдыхаю. Надо же, я и не замечал, как у нас душно.
А что, если я… просто выйду из дома?
Всего на минутку. Надену толстовку с капюшоном или бейсболку. Никто и внимания не обратит. Просто постою у крыльца. Подышу свежим воздухом.
Не оставив себе времени на раздумья, я бегу в комнату, хватаю толстовку и мчусь к лифту. Пока кабина мягко скользит вниз, желудок совершает кульбит, словно я на американских горках. Забытый вкус свободы.
Двери лифта разъезжаются, и я пускаюсь бежать. Прочь, прочь от этих стен. Перескакивая через ступени, выбегаю на тротуар. Свежий воздух и свет, как же здесь светло! А дождь такой прохладный и чистый! Он не причинит мне вреда.
– Мистер Кага-Риччи!
Сердце пропускает удар. Я оборачиваюсь и понимаю, что меня окликнул Эрнест, наш швейцар. Какое облегчение. Он спешит ко мне так быстро, как может, то есть довольно-таки медленно. Все-таки ему восемьдесят два года.
– Мистер Кага-Риччи, а вам можно выходить одному?
– Что? – Я медленно моргаю, не совсем понимая вопрос.
Эрнест тем временем раскрывает зонт у меня над головой.
– Лучше зайдите внутрь, сэр, ливень-то какой! – качает головой Эрнест, стараясь не слишком пыхтеть после пробежки. – Да и не дело вам стоять тут одному.
Ненавижу, когда он называет меня «сэром». Он в четыре раза старше и застал еще Вторую мировую.
– Все в порядке, сэр? – озабоченно хмурится Эрнест. – У вас, кажется, кровь на шортах.
Я бросаю взгляд вниз. Так и есть. Все шорты в крови.
– Я… порезал руку. Чашкой, – бормочу я и неловко машу забинтованной кистью.
– Да? А выглядит так, будто вы с кем-то крепко повздорили, – хмыкает Эрнест. – Вы же не деретесь с друзьями, сэр?
– Нет, – отвечаю я, прекрасно понимая, что всей правды рассказать не могу.
Эрнест тяжело вздыхает, чем живо напоминает мне дедушку. И Дэвида Аттенборо[14]. Собственно, потому я с ним и подружился, когда мы сюда въехали.
– А что вы здесь делаете, позвольте спросить?
– Да вот, решил прогуляться.
– Под проливным дождем?
– Ну да.
– Боюсь, гулять без телохранителя – так себе затея, сэр.
– Я знаю. – Я поднимаю глаза на Эрнеста и читаю в его взгляде понимание и сочувствие. Хотел бы я его обнять. – А вы можете пойти со мной?
Эрнест снова хмыкает.
– Во время дежурства мне запрещено покидать здание.
– О. – Я запихиваю руки в карманы. – Тогда пойду один.
– Сэр, я правда не думаю, что…
– Я только обойду парк. Вернусь минут через десять.
– Но если вас кто-нибудь узнает…
Но я уже вышел из-под зонта и шлепаю по лужам.
– Со мной все будет в порядке, – бросаю я через плечо.
А если и нет, меня это не волнует. Эрнест что-то кричит мне в спину, но дождь заглушает его слова.
На самом деле парка в нашем районе нет – лишь длинная полоса травы, деревьев и цветов, стиснутая со всех сторон жилыми зданиями. Попасть туда могут только местные, поэтому я не жду подвоха. Тем более что на улице быстро темнеет: последние лучи закатного солнца даже не пытаются пробиться сквозь вязкие серые тучи.
В парке никого.
Я сажусь на скамейку, скидываю капюшон и снимаю бейсболку. Капли дождя легко жалят щеки, лоб и голые колени. Похоже на сеанс иглоукалывания. Я растираю лицо, умываясь дождем и прогоняя сон. Потом пробегаюсь рукой по волосам, мокрым и мягким. Смотрю на пальцы. Наконец я снова чувствую, что мое тело принадлежит мне, а не кому-то еще.
В траве у ног мелькает белка. Секунду спустя она рыжей молнией взлетает на дерево и бесследно исчезает среди темных ветвей.
Я с улыбкой наблюдаю за ней, а потом замечаю, что кто-то приближается.
Вот черт. Что делать? Бежать? Или прятаться? Вдруг меня узнают. Ну конечно, узнают. Нет, нельзя, чтобы меня застали в таком виде. Люди сразу догадаются, что я живу поблизости. Поползут слухи и…
– Молодой человек, вы видели рудбекию?
Я вскидываю голову и с ужасом осознаю, что слишком долго паниковал и сбежать уже не успею. Передо мной стоит женщина с ходунками. Она выглядит даже старше Эрнеста и дедушки. Увядшая кожа покрыта сетью глубоких морщин; выбеленные временем волосы трепещут на ветру, как нити паутины. На женщине фиолетовый дождевик, а глаза за толстыми линзами очков напоминают совиные. Ходит она раза в четыре медленнее Эрнеста.
Губы старушки изгибаются в кривой усмешке.
– Они прекрасны. – Дрожащий палец указывает на усаженную желтыми цветами клумбу в дальнем конце парка. – После дождя на них слетятся пчелы и бабочки.
Я молчу, а старушка заливается счастливым смехом.
– Они прекрасны, – повторяет она. – В каком чудесном мире мы живем!
А потом бредет прочь, медленно переставляя ходунки.
Небо темнеет; я понимаю, что близится ночь. Телефон я оставил в комнате и потому не знаю, сколько сейчас времени. Сквозь ветви деревьев просвечивают уличные фонари, наполняя парк приглушенным желтым сиянием. Дождь скрадывает очертания предметов, капли поблескивают, и, когда я открываю глаза, все вокруг кажется нереальным, мир будто тает, расплывается золотистым мерцанием. Я встаю – колени слегка побаливают от долгого сидения – и иду через парк. Под ногами хлюпает грязь. Я больше не наслаждаюсь прохладой, нет, я замерз и хочу туда, где сухо и тепло, где никто не будет со мной разговаривать, где…
– Господи, да это же…
Фак. Не оборачивайся, Джимми. Притворись, что ничего не слышал.
– Джимми! Джимми Кага-Риччи!
Я бросаю взгляд на другую сторону улицы, откуда доносятся крики. Так и есть, там стоят девочки. Наши девочки. Вот они уже бегут ко мне, не замолкая ни на миг.
– Джимми! Боже! Боже мой!
Трудно понять, кто из них говорит. Кажется, все четверо разом. Одну трясет от волнения. Вторая только и может, что попискивать от избытка чувств.
– Привет, – хрипло говорю я.
– Я так тебя люблю! – восклицает одна. – Без тебя я бы не дожила до конца школы!
Как же, любит она меня. Как будто она меня знает.
– Можно сделать с тобой селфи? – спрашивает другая.
– Может, лучше… – Я хочу сказать, что лучше не надо, но она не слушает и уже щелкает телефоном.
– Господи, что с твоей рукой? – ахает третья.
– Случайно разбил кружку и порезался, – коротко отвечаю я.
Девочки принимаются сочувственно охать.
– Ладно, мне пора, – говорю я, надеясь, что это прозвучало не слишком грубо. В груди медленно поднимается волна паники, дыхание учащается. Но так просто меня не отпустят.
– Подожди, подожди! Я только хочу, чтобы ты знал, как сильно изменил мою жизнь. Я очень, очень тебя люблю! Ты помог мне пройти через многое. Спасибо тебе.
Я моргаю, чувствуя, как усталость наваливается свинцовым грузом.
– Как ты можешь меня любить, если совсем не знаешь? – вдруг спрашиваю я.
Девочки замолкают.
– Мы… мы тебя знаем, – запинаясь, произносит одна, а остальные ей вторят. – Мы любим тебя!
– Но это не настоящая любовь, – возражаю я.
– Настоящая! – Девочки срываются на крик.
– Как вы можете любить кого-то, с кем даже ни разу не разговаривали? Вы не знаете меня в реальной жизни.
– Но сейчас-то мы разговариваем. Это и есть реальная жизнь.
– А до этого? Я же был для вас только фотографией на экране.
Девочки молчат.
– Я рад, что помог тебе, – бросаю я и ухожу, прежде чем они успеют что-то сказать или схватить меня, прежде чем они начнут звонить друзьям, прежде чем опомнятся и побегут за мной, чтобы выразить свою «любовь».
– Мы знаем тебя, Джимми! – кричат они мне вслед. – И любим тебя!
И пусть они не имеют в виду ничего дурного, от их слов у меня мороз по коже. Я в ужасе от того, как искренне они верят в свою «любовь». Господи, что я наделал? Когда я наконец добираюсь до дома и без сил опускаюсь на пол в прихожей, меня накрывает паническая атака. Я не могу дышать, меня трясет, мне кажется, что я сейчас умру, а если не умру, меня кто-нибудь убьет, и как я спасу себя? Как я смогу себя защитить?