До нашего выхода еще есть время. В конце концов, без меня не начнут.
Я срываюсь с места. На миг все замирают от неожиданности, потом кричат что-то в спину. Кто-то бежит за мной – не знаю кто, я уже в коридоре. Бегу через гримерку в конференц-зал – к счастью, там никого, только валяются мятые пластиковые бутылки, порванные билеты и постеры, – тяну на себя дверь сломанного туалета, падаю на колени, шарю по полу, но ножа нигде нет.
Он пропал.
– Джимми? – Роуэн останавливается в дверях. – Ты что, блин, творишь? Нам через минуту на сцену!
Я поворачиваюсь к нему и говорю сдавленным голосом:
– Он пропал.
– Кто пропал? – Роуэн обеспокоенно оглядывает туалет. – Погоди… Ты здесь прятался?
Не плакать. Только не плакать. Хватит уже на сегодня.
– Значит… Значит, она его взяла, – бормочу я. Да, должно быть, Ангел подобрала нож. Кроме нее, здесь никого не было. Прихватила на память о том дне, когда Джимми Кага-Риччи бился в истерике у нее на глазах.
Роуэн протягивает мне руку.
– Джимми, у нас нет на это времени.
Я встаю.
– Прости.
– Так что ты потерял? – спрашивает он.
Мне хочется ответить: «Всё».
АНГЕЛ РАХИМИ
Мальчики поднимаются на сцену так, словно пришли, чтобы указать нам путь в Рай.
Они мгновенно становятся центром вселенной, они – воздух и свет, и фанаты идут на него, протягивая руки в немой мольбе.
«Ковчег» явился.
Джимми и Роуэн спрыгивают с платформы, оставляя Листера одного. Тот уходит за ударную установку и поднимает палочки в воздух, указывая куда-то вверх. Я смотрю туда, но ничего не вижу. Свет прожекторов сменяется с белого на оранжевый, включаются дымовые установки, и сцену окутывает туман. Низкая нота бас-гитары достигает самых дальних уголков стадиона.
Джоуэн выходят вперед. Джимми прыгает и улыбается, но теперь, когда я видела другого Джимми, этому я не верю. Роуэн бродит по сцене, кивает зрителям, смотрит в толпу. Он прекрасно знает, что они короли мира.
Низкая нота бас-гитары продолжает дрожать.
К худи Джимми пришиты черные крылья. У Роуэна на лбу едва заметно белеет пластырь, но все равно он выглядит невероятно. На нем черная туника. Как же я его люблю. Листер неподвижно стоит за ударной установкой и ждет. В свете прожекторов его волосы кажутся сияющим нимбом.
Совершив круг почета, Джимми с Роуэном возвращаются на платформу, где остались их инструменты. Листер с легкостью подхватывает Джимми, поднимает его под луч прожектора, и тот расправляет крылья. Фанаты вокруг меня приходят в неистовство: вопят, рыдают и бьются в истерике.
А я стою, придавленная весом нового знания.
Как они могут вести себя так, будто ничего не случилось?
Где настоящий «Ковчег»? На сцене сейчас – или в туалете два часа назад?
Мне хочется верить в тех, кто стоит передо мной в свете софитов. Но меня гложут сомнения.
На огромном экране за сценой вспыхивает изображение Жанны д’Арк с занесенным мечом.
– Лондон! – Низкий рокот Листера прокатывается по арене – и Лондон ревет в ответ, но теперь в этой перекличке чего-то недостает. Словно волшебство рассеялось.
К гитарной ноте присоединяется голос, который всегда открывает концерт:
– Я не боюсь, – сказал Ной.
Шарящие по толпе прожекторы замирают, причем один – прямо на мне. Я поднимаю ладонь, чтобы заслониться от слепящего света.
– Я рожден для этого.
Джимми, Роуэн и Листер заняли свои места за инструментами. Они стоят неподвижно, словно статуи, окутанные оранжевым туманом. Я пытаюсь разглядеть лицо Джимми, но сейчас он кажется мне крылатым сгустком света.
– Рожден, чтобы пережить бурю.
Рожден, чтобы пережить потоп.
К горлу подкатывает комок.
Почему мне так горько, словно Джимми умер, – ведь он стоит прямо передо мной?
– Доверьтесь мне, —
Сказал Ной животным.
Хотя «Ковчег» уже практически невозможно разглядеть, я все-таки замечаю, как Роуэн похлопывает Джимми по плечу. Тот не реагирует. Они любят друг друга. Хотя бы эта правда у меня осталась. Ведь так? Господи, пожалуйста, я очень хочу в это верить. Это для меня важнее всего. Важнее, чем сама жизнь.
В то же время я отдаю себе отчет, что слишком долго верила иллюзиям.
И пара за парой
Они взошли на ковчег.
Я оборачиваюсь и окидываю взглядом стадион. Экраны телефонов горят в темноте тысячами звезд. Лиц не видно.
Со сцены звучат первые аккорды «Жанны д’Арк». Я смотрю на «Ковчег» с отчаянной мольбой: пусть случится что-то хорошее, что заставит меня поверить, как я верила до этого дня.
Но я ничего не чувствую.
ДЖИММИ КАГА-РИЧЧИ
Я думал, что сегодня все будет иначе, но концерт начинается как обычно, я даже нахожу в себе силы улыбаться. Не путаю слова песен, не роняю инструмент. Листер не забывает порядок композиций. Все идет как надо.
На середине «Жанны д’Арк» я спрыгиваю с платформы на сцену и подхожу так близко к фанатам, насколько это возможно. Размытые пятна превращаются в человеческие лица: одни улыбаются, другие плачут, третьи поют вместе со мной. На секунду вся тяжесть последних дней отступает, и я тоже улыбаюсь.
И вдруг замечаю ее.
Свет прожектора зацепился за блестящий шарф на голове.
Ангел не поет, не плачет и не улыбается.
Я и сам едва не перестаю петь.
Я могу все исправить прямо сейчас. Спрыгну в зрительный зал, схвачу ее за руку, буду умолять вернуть мне нож. Попрошу прощения за сцену в туалете, за то, что она увидела меня таким, какой я есть. Сейчас я готов сделать это на глазах у двадцати тысяч зрителей.
Но вместо этого я просто стою и смотрю на нее. Ангел не отводит взгляда. Мне вдруг кажется, что она понимает меня лучше, чем все, кого я встречал в своей жизни.
Теперь она знает. Знает, что улыбки, романтический ореол, образ сияющих мальчиков – просто фальшивка. Фантазии, замешанные на лжи.
И я ничего не могу с этим поделать.
Тяжесть ладони на плече отрезвляет меня. Роуэн, для которого гитара давно уже стала естественным продолжением руки, не переставая играть, спустился с платформы и подошел ко мне. Он поднимает брови, и в глазах, которые с трудом можно рассмотреть за бликующими от прожекторов очками, я читаю немой вопрос: «Ты в порядке?»
Я улыбаюсь ему, чем провоцирую зал на восторженный рев.
А потом начинаю последний куплет.
Пятница
Это правда, что я хотела сбежать. И сейчас хочу. Разве не таково законное желание всех узников?
АНГЕЛ РАХИМИ
Я надеялась, что Джульетта будет рядом, когда я проснусь, но она легла спать в другой комнате. Где ночевал Мак, меня мало волнует. Может, поехал домой сразу после катастрофической встречи с фанатами и вернулся к обычной жизни. Плевать.
Интересно, Блисс тоже вернулась к обычной жизни? Или все-таки пересекла пропасть, разделяющую звезд и простых смертных, – и осталась с Роуэном?
Что до меня, я, кажется, в эту пропасть свалилась и теперь болтаюсь в безвоздушном пространстве, откуда нет выхода.
Проверяю телефон – на часах уже половина седьмого. Утреннюю молитву я пропустила и даже сейчас не могу заставить себя вылезти из кровати. Значит, дело совсем плохо. Я едва помню, как добралась вчера домой после концерта. Помню только, что ушла, не дожидаясь выхода на бис, – настолько это было невыносимо.
Я будто смотрела кукольное шоу и видела руки, дергавшие марионеток за нити.
Наверное, я драматизирую.
Наверное, завтра все предстанет в ином свете, и я вернусь в норму.
Самое позднее – к концу недели.
– А вот сегодня у тебя настроение, похоже, не очень.
Бабушка Джульетты заглядывает на кухню. Несмотря на ранний час, она уже одета и готова к выходу. И как только у стариков это получается? Встают на заре, вечно куда-то спешат, кому-то звонят. Энергия бьет через край! Наверное, ближе к семидесяти люди все-таки начинают жить в свое удовольствие.
Я сижу за столом с чашкой чая и тупо пялюсь на дверцу холодильника. Меня хватает только на слабую улыбку.
– Ну да. Простите.
Дороти садится напротив.
– Как прошел концерт? Хорошо провела время?
Я не знаю, что ей ответить, а потому выдавливаю из себя писклявое и не слишком убедительное «да».
– В твои годы я сходила с ума по «Битлз», – ни с того ни с сего делится Дороти. – В шестидесятые им не было равных. Девушки часами ждали на улице, только чтобы их увидеть. Слали любовные письма, кидали трусики на сцену, визжали, как банши[16]. Это называли битломанией. – Дороти кладет руки на стол и улыбается воспоминаниям. – Никогда не забуду, как Джон Леннон сказал: «Мы сейчас популярнее Иисуса». Многие взъелись на него за эти слова, но он был прав. «Битлз» стали новой религией.
Я молча жду продолжения.
– Несложно догадаться, почему так случилось. Парни из «Битлз» были совершенно безобидными. Да, они играли хорошую музыку, но тянулись к ним потому, что они были добрыми. И привлекательными, конечно, – но их красота не была пугающей и брутальной. Такое девушек скорее отталкивает. Нет, они были лохматыми и худосочными. Сейчас такое в моде, но в те времена к подобному еще не привыкли. Их было не страшно любить. А в шестидесятые девушки много чего боялись.
Интересно, я поэтому полюбила «Ковчег»? Потому что они безобидные?
Но теперь-то я знаю, что у них есть зубы.
И если подобраться слишком близко, они вполне могут укусить.
– Настоящее безумие; никто не представлял, что с этим делать. Особенно бедные «Битлз». Ты ведь знаешь, что в 1966-м они перестали давать концерты? Просто перестали, решили, что для них это слишком. Слава, пресса, девушки… Слишком много на них свалилось. – Дороти вздыхает. – Но пресса обвинила во всем фанаток. Газеты писали, что девушки так умирали по «Битлз» только потому, что в их жизни больше ничего не было. Ни мужей, ни детей, ни работы. Журналисты снова и снова прохаживались по тому, как они визжат. Господи, эти альфа-самцы из СМИ просто не выносят женского визга, – хмыкает Дороти. – Если подумать, это даже забавно. Они пытались унизить девушек, показать всем, насколько они жалкие, но на самом деле фанатки являли собой настоящую мощь. Они были сильнее, чем кто-либо.