[226] мне говорил, что из-за меня Зеньковский ушел из «Опытов» и взял статью о Вас. Это мне очень жаль. Но он не прав: кощунств в моей статье нет (и никогда не будет).
До свидания, шлю всякие чувства.
Ваш Г. Адамович
32
104, Ladybarn Road Manchester 14
26/I-57
Дорогой Владимир Сергеевич
Лежит у меня на столе Ваше письмо (как водится, без числа!), и я не знаю, ответил я на него? Кто кому писал последний? Это уже не в первый раз, и на всякий случай я, как Магомет с горой, делаю соответствующий жест.
Как Вы живете? Письма Ваши грустные, или, вернее, — хмурые. Отвечать на Ваши мысли о мировых событиях поздно, т. к. Вы едва ли помните, что и о чем писали. Признак одряхления: я ими все меньше интересуюсь — иначе как в плоскости обывательской, т. е. «дайте дожить спокойно». По-моему, все неуклонно и верно идет к катастрофе. Да и чем, кроме катастрофы, ход новой истории мог бы разрешиться? У Алданова есть где-то вопрос, который я запомнил: «будет ли 21-й век?»[227] Крайне сомнительно, и, во всяком случае, нельзя представить себе его содержания. У римлян были варвары, т. е. неизвестность, а у нас даже этого нет. «Tout est bu, tout est mange, plus rien a dire»?[228], как у Верлена. Я завидую людям, которые находят в себе силу верить во Второе Пришествие. Только это было бы разрешением и выходом. Но вернее — ничего нет, ничего не будет, нечего ждать. Нет, я сам себя ловлю на мысли, что пишу по инерции вздор: не может быть, чтобы ничего не было, и, пожалуй, смысл всей истории, всей культуры, всего, именно в том, чтобы не дать этому чему-то погибнуть в ужасах пространства и времени.
Ну, простите — вдруг ни с того ни с сего расфилософствовался. Я часами (каждый вечер) сижу в комнате один, у печки, вот и думаешь о «проклятых вопросах», вместо Венгрии или речи Mr Икса. А в сущности ведь проклятый вопрос один: после печки — что дальше? (По Канту их три: Бог, свобода, бессмертие, — но это все то же самое.) Самый «проклятый» — в смысле мучительности — пожалуй, свобода, т. е. детерминизм.
Иваск мне пишет, чтобы я написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» об «Опытах»[229], по желанию издательницы. Но это неудобно. Аронсон окончательно рассвирепеет и будет прав. Да «Опытов» я еще и не получил. Зато получил в конверте «Experiments»[230] пук стихов, по-видимому, это Биск[231] из Рильке, но сопроводительного листа нет. Об этом Биске мне писал Иваск, что это фаворит Цетлинши и что надо бы его отвадить. Я еще стихов не читал. Знаете ли Вы о нем что-нибудь?
До свидания, cher ami. Рейзини я видел в Париже, во всем блеске, и был он крайне мил. Показывал мне «N
Пишите, пожалуйста. Если видите Кодрянских, передайте всякие чувства, самые искренние.
Ваш Г. Адамович
33
104, Ladybarn Road Manchester 14
2/XI-57
Дорогой Владимир Сергеевич
Опять я Вам целый век не писал, на Ваше последнее письмо вовремя не ответил! Там (Вы, вероятно, забыли) были рассуждения о Ремизове, с вопросом: почему Шекспира можно одобрять, при всех его выкрутасах, а Ремизова нельзя? Ну, на это надо бы ответить обстоятельно. Шекспиру за отдельные строки в «Гамлете» все навсегда простили (вроде «words, words, words» — которые, хотя по тексту являются издевательством Гамлета над Полонием, получили смысл и резонанс совсем другой), а Ремизов — дело другое. Я, в сущности, признаю все его достоинства, но мне казалось, что он «вне» Опытов, оттого я и разозлился. А кроме того, писал Иваску сразу после разговора с Г. Ивановым[232] (entre nous, он дурак, но этого никто не должен знать), который тоже что-то пролепетал в «Оп<ытах>» о Ремизове[233] и уверял меня, что это «единственный великий писатель современности». Ну, все это — древняя история, и конечно, я был не прав. Кстати, вышли ли эти «Опыты» наконец — или нет?
Меня слегка одолевает Ваш друг Яновский с просьбой (отчасти с требованием) написать о его «Челюсти», когда она выйдет[234]. Я обещал и напишу, но мне «Челюсть» эта совсем не нравится. Впрочем, я не всю ее еще прочел. Он ругается на Достоевского, а это, в сущности, разжиженный вариант «Записок из подполья». Вот Андреев — «Трудные дороги»[235] — мне очень нравятся. Есть страницы замечательные и тон совсем верный.
Сейчас я уже почти месяц как в чудном Манчестере. В Париже все те же мерзости запустения, оживляемые лишь Маковским, который в 80 лет стал кипучедеятелен и болтлив. Да, еще Померанцев[236], коего Вы возвели в восходящие звезды. Представьте себе, что мои кисловатые замечания о Фондаминском[237] вызвали общее удивление. Вишняк мне прислал письмо об этом, и в Париже тоже люди (по слухам) говорили, что «как можно!», «такой великий человек» и т. д. Вишняк уверяет, что его и Мережковские считали великим. А я хорошо помню, что они о нем говорили (она), а теперь мне Вера Ник<олаевна> рассказала, что о нем говорил Бунин. Конечно, они были не во всем правы, но «aux morts on ne doit que la verite»[238] (это слова Вольтера, в сущности верные, хотя и жестокие). До свидания, дорогой друг В<ладимир> Сергеевич. Где Кодрянские? Я хотел написать Нат<алье> Владимировне, но не знаю, в Нью-Йорке ли они.
Между прочим, моя анти-ремизовщина смягчается и умеряется ее pro-ремизовщиной. Но это — совсем другое дело, и, будучи сказочницей, нельзя больше всего любить серную кислоту, как я.
Буду ждать письмеца. Что Вы делаете, как живете, где работаете, т. е. зарабатываете на жизнь?
Ваш Г. А.
34
104, Ladybarn Road Manchester 14
26/I-58
Дорогой Владимир Сергеевич
Я очень виноват перед Вами, впрочем, как обычно. Но на этот раз у меня есть некоторое оправдание: не ответил я Вам не по лени, и даже не «просто так», а из-за немощей. Меня в Париже одолел азиатский грипп, вещь крайне мерзкая, изнурительная, и не совсем он прошел и до сих пор. Но мало-помалу я прихожу все-таки в себя.
Мне было крайне лестно и приятно прочесть, что какие-то мои статейки Вам показались достойны того, чтобы их собрать, перепечатать и т. д. Правда. Статью о Толстом и Пушкине («У камина»[239]) я писал действительно «с чувством, толком», остальное — как обычно, скорей впопыхах. Но в «Опыты» все это не годится, по многим причинам. Я был бы рад собрать некоторые свои статьи и «Комментарии» за много лет, но кто их издаст? «Чех<овское> изд<ательст>во» непременно требовало новой книги, а жаль! Если бы они предоставили мне составить книгу, как хочу и из чего хочу, она была бы значительно лучше. Но теперь об этом нечего и думать[240].
Насчет же того, что я перегибаю палку в сторону анти-декадентства, рационализма, прозы и некоего «вишнячества» (отчего будто бы Вишняки стали меня одобрять), вот что я хочу Вам сказать, — и, кстати, это тема для новых «Комментариев»: в литературе нет ничего достижимого, все ускользает из рук, все оборачивается ложью, — и чем больше живешь, тем яснее и горше это чувствуешь. Оттого наступает срок, когда человек-литератор становится «пораженцем», а м. б., и само-предателем. «У меня, — говорит он себе, — ничего нет, ничего не будет, м. б., есть у них, у других, моих бывших врагов?» И его клонит в другой лагерь, хотя и там наверно он ничего насущно-важного не найдет.
Я не уверен, но думаю, что, м. б., то, в чем Вы меня упрекаете, этим надо бы объяснить. Конечно, я сердцем, навсегда, с декадентами. Но ничего они мне, в сущности, не дали, кроме обещаний.
Простите, что расписался о самом себе. Глупо и неловко, но Вы меня спровоцировали.
Знаете ли, какую я книгу теперь должен писать? О Маклакове[241]. Это меня мало вдохновляет, но это — заказ и деньги, а деньги меня вдохновляют всегда. (Пожалуйста, не говорите об этом никому. Почему-то это еще — тайна.)
Яновский, писавший мне часто, умолк после рецензии о «Челюсти». Не знаете, обижен ли? Я написал лучшее, что мог.
Иваск собирается летом в Европу. Собрались бы и Вы! Напишите, кстати, о себе, как Вам живется, вполне ли хорошо в финансовом смысле, есть ли развлечения любовные и т. д. Я как-то «не чувствую» Нью-Йорка и не представляю себе Вашей жизни в нем. Здесь я — вроде как в богадельне, а в Париже вроде как на кладбище или в преддверии его. Буду ждать письмеца.
Ваш Г. Адамович
P.S. Забыл то, что давно хотел сказать Вам: о вашей «Рассеянности» в «Опытах»[242]. Очень хорошо. Все настолько по-Вашему, и самая тема — настолько Ваша, что узнаешь из тысячи других вещей. Собственно, скорей «Недоумение», чем «Рассеянность», но этим словом — недоумение — надо будет когда-нибудь назвать собрание всех Ваших сочинений: где я и что я.
Меня удивило, что Вы стали больше «художником», чем были до сих пор. Я не приписываю Сирину никакого влияния на Вас, но думаю, что Ваше упорное восхищение его словесной тканью кое-что внесло и в Ваше писание. В ответ на мое восхищение Андреевым («Трудные дороги» в «Н