Входная дверь в полицейском участке косо болталась на одной петле. Я постучал в какую-то дверь на первом этаже, никто не ответил. Я вошел. За столом сидел какой-то человек, видимо начальник участка, перед ним лежал револьвер. На вопрос об оружие он с отсутствующим видом кивнул на соседнюю комнату. Мне стало жутко. Дверь была открыта. Осколки стекла покрывали пол и мебель. Все было в состоянии развала — почему-то это успокоило меня.
Из последней комнаты доносились голоса. Дверь была закрыта, я постучал. И вошел, не дожидаясь ответа. За столом развалились пятеро полицейских. Один из них поднял мне навстречу бутылку шнапса и хлебнул из горлышка. Все, кроме одного, казались подвыпившими, по кругу ходили две бутылки. На мой вопрос об оружии раздался громкий хохот: «Девочка, ты хороша, но надень сначала форму, ха-ха-ха, последний призыв в Союз девушек». Один бормотал что-то о «героическом поступке», а я спрашивал себя, не сошли ли они с ума? Трезвый внимательно разглядывал меня с головы до пят, мурашки побежали у меня по спине. Он махнул рукой куда-то в угол за шкаф: «Там стоят винтовки, все 1914 года, но патронов у нас больше нет. Ты можешь взять одну и притвориться, что у тебя есть оружие, но я тебе не советую, все равно уже все кончилось». Это обрадовало меня, я даже улыбнулся. И тут же услышал: «Девочка, ты милашка, посиди немножко с нами, будет весело, и здесь ты под защитой полиции». Самый пьяный из них качнулся ко мне, обхватил меня за талию и поцеловал. Сивушный запах, униформа, дом, вздрагивающий от канонады, бушевавшей в сотне метров отсюда — конец света. Без оружия и как можно быстрее я покинул эту комнату и это здание.
На Копеникер-штрассе — хаос: военные полицейские и даже эсэсовцы проталкиваются сквозь разбитые двери лавки и грохочут по деревянной лестнице вниз в подвал старьевщика. Все хотят избавиться от формы и оружия, спрашивают гражданскую одежду. Но я отсылаю всех дальше, потому что понимаю, что это может стоить мне жизни, если придут русские и найдут у меня военную форму и оружие. У входной двери в лавку стоит миниатюрный памятник, точная копия того, что установлен на Унтер-ден-Линден, — «Старый Фриц» на своем коне, видимо, очень удивляется добровольной «демилитаризации».
На следующий день какая-то незнакомая женщина из соседнего дома вбежала в лавку через сломанную дверь и бросилась мне на шею: «Они здесь, война кончилась! Они идут по Копеникер-штрассе, Интендантские склады заняты, на улицах Мантойфеля и Врангеля тоже полно русских. Наконец, мы свободны!» И она убежала, оставив меня в полной растерянности. Лишь через несколько минут я осознал: то чего мы так страстно ожидали, наконец, случилось. Гнусной нацистской пропаганде о том, что русские нас всех убьют, я не верил. Впрочем, мой страх не исчез окончательно, на улице Энгельуфер, наверно, все еще неистовствовали эсэсовцы.
К вечеру 26 апреля 1945 года тяжелые русские танки прогрохотали в направлении центра, за ними шли отряды пехоты. Телеги, запряженные лошадьми, с трудом продвигались по местами засыпанной улице. В это время русские солдаты в защитной форме разматывали провода с барабанов, я удивился: Бог мой, неужели они собираются сейчас же провести электричество? Но потом увидел, как у соседнего дома солдат открыл деревянный ящичек и прислушался: это были полевые телефоны, которые устанавливались там с сумасшедшей скоростью. Стрельба постепенно смещалась в направлении Янновитцкого моста, и я от любопытства наполовину высунулся из двери лавки. Все больше солдат проходило мимо, некоторые что-то кричали мне и смеялись. Хотя я ничего не понимал, я смеялся в ответ и махал рукой. Когда обстрел усилился, я перебрался подальше в кухню. Советский комиссар с переводчиком и несколькими солдатами пришел ко мне в подвал и велел покинуть зону боевых действий, потому что эсэсовцы могли прятаться где-то вблизи и уничтожать все. В это время по улице шло много людей с детскими колясками и ручными тележками, спасая из ада свое последнее имущество, они двигались в направлении Трептова. Я присоединился к молчаливой толпе. За улицей Мантойфеля обстрел стал таким сильным, что я спрятался в большом подъезде здания интендантства. Там толпились русские женщины, которые были пригнаны нацистами на принудительные работы, а теперь освобождены.
На следующий день, после того, как я покинул подвал старьевщика, затаившиеся нацисты подожгли огнеметами дом. Там на втором этаже жила молодая женщина. Я уговаривал ее, когда заходил в последний раз, что в подвале ей будет надежнее и теплее. Но она не хотела переезжать, боялась, что дом обрушится, и ее засыплет в подвале. Я никогда не забуду, как она стояла у окна своей комнаты с ребенком на руках, а позади был виден запыленный секретер красного дерева. Что с ней стало?
Тщательно спрятанные мной в одной из каморок подвала Бира сокровища — ценные старинные еврейские книги — сгорели в пламени огнеметов эсэсовских палачей. Мы несколько лет укрывали эти книги, чтобы сохранить их для потомков, — тогда это было серьезным преступлением. Поскольку все время приходилось опасаться проверок и обысков, я закрыл стопку книг картонкой с надписью «Макулатура». Но все старания оказались напрасными, от пожара я не смог их спасти.
По пути к железнодорожной станции «Силезские ворота» дорогу перегораживал поврежденный трамвайный вагон. Я мог бы обойти его слева, но там падали обломки с горящего дома. Я оглянулся вокруг — никого, я был последним. Я боялся, что фасад обрушится, но другого пути не было. Натянув на голову воротник пальто, я помчался через пекло. За Силезскими воротами на Трептовском шоссе, сегодня это Пушкинская аллея, развалин не было. На цоколях решетчатых заборов сидели люди. Мы выжили. На виллах за заборами расположились штабы Красной Армии. Торопливо входили и выходили связные, офицеры и простые солдаты. Красноармейцы раздавали людям на тротуаре толстые ломти черного солдатского хлеба, я тоже получил такой ломоть. Последний кусочек своей сухой краюшки я уже давно сгрыз, в мое полотенце был завернут только будильник — правда, я не мог его съесть, но зато всегда знал, который час. Я сел к стене, съел свой кусок солдатского хлеба и облегченно вздохнул.
На станции Трептов на двух путях стояло множество трамвайных вагонов с забитыми картоном окнами. Когда стемнело, я попытался разыскать там местечко для ночлега — безнадежное занятие: все было переполнено, бездомные берлинцы устраивались более-менее удобно даже на ступеньках лесенок. Поэтому в поисках укрытия я двинулся в сторону трамвайного депо Трептов. И действительно, на безлюдном дворе стоял моторный вагон, один из тех старинных, времен до Первой мировой войны, с крышей-фонарем и отделанный внутри панелями красного дерева. Я потянул за веревочку, и бронзовый колокольчик мелодично звякнул в пустынном дворе. Свернувшись калачиком на одном из сидений, я крепко спал безмятежным сном юности пока кто-то не потряс меня за плечо.
Я испугался, когда в свете карманного фонарика заметил нескольких солдат, направивших на меня свое оружие. СС? Нет, на них была уже ставшая мне привычной защитная форма. Что они хотели сказать, коверкая язык, я не понял, но догадался и встал, чтобы дать проверить, нет ли у меня оружия. Опустив дула винтовок, патруль вышел из вагона. Повеселев, я покинул свой приют.
Грохот войны затих, но по направлению к городу без перерыва катили грузовики с солдатами и имуществом. Какой-то солдат проехал на велосипеде, неуверенно виляя, но через несколько метров невольно отбросил его в пыль и исчез. Я внимательно осмотрел велосипед. Ясно, почему он его бросил: рама и седло в порядке, но колеса были без шин, крылья и ручной тормоз отсутствовали. С этой находкой я вернулся в свой трамвайный вагон, чтобы еще немножко соснуть. В полшестого ночь окончательно закончилась — грохот канонады вырвал меня из сна. На своем велосипеде я сделал пару пробных кругов вокруг вагона, получилось неплохо. Какой-то патруль остановил меня, осмотрел велосипед и, заметив: «Никс гут», разрешил ехать дальше. Но куда теперь? В лавку старьевщика я вернуться не мог, потому что уже в начале Силезской улицы был установлен шлагбаум, пропускали только военные транспорты. Я развернулся и потрусил на своем велосипеде по Трептовскому шоссе на восток: я хотел домой, в Мальсдорф.
Среди беженцев и транспортов снабжения Красной Армии я вкатился в Копеник. Проезжая мимо остатков еврейской синагоги, разрушенной в 1938 году, я подумал, наконец-то пришел конец этой дьявольской преступной системе.
На фронтоне еврейского дома престарелых на Мальсдорфер-штрассе между колоннами вновь сверкала звезда Давида. В 1942 году нацисты «забрали» еврейских жильцов, депортировали и сожгли их в газовых камерах. Дом был оккупирован организацией «Гитлерюгенд», и вскоре ценные картины, украденные у старых евреев, висели в коридорах и кабинетах фюреров гитлерюгенда. Звезду Давида закрывала эмблема гитлерюгенда.
В пятидесятые годы фасад дома престарелых забрали в леса, звезду Давида уничтожили, и вместо нее остался цементный квадрат. А установить на этом доме памятную доску и, конечно же, оставить звезду Давида — во времена ГДР это не пришло в голову Совету городского района. Так же как и сегодня отделу народного образования округа.
Когда утром 27 апреля 1945 года я отъезжал от Силезского моста, стрелки моего старого будильника показывали шесть часов. А в двенадцать дня я входил в калитку родного дома в Мальсдорфе — теперь, без налетов, бомб и гранат, можно было начинать новую жизнь.
* * *
Дом был полон беженцами и людьми, чьи дома разбомбило. В каждой комнате жили не меньше четырех человек, и бельевые веревки, как лучи, тянулись от люстр к стенам. Я устроился в подвале. В начале мая отряд Красной Армии конфисковал дом, и в течение часа всех жильцов — им было позволено взять только самое необходимое — выставили на улицу. Я перебрался в мансарду поблизости. Что же, теперь у меня была крыша над головой, но есть было нечего. Жизнь мне спасли оккупанты.