Выехавший за город детский садик получил в деревне лишь временное помещение, и управление искало постоянный кров для ребятишек. Его жадный взгляд был направлен на дачу одного предпринимателя-перевозчика, который уехал на запад. Дачу конфисковали, как тогда было принято.
При перестройке дачи под детский садик во всем доме была встроена система угольного центрального отопления, но при этом забыли одну важную мелочь: расширить дымоход.
Окружной трубочист покачал головой и по-прусски четко заявил перепутанной директрисе детского сада: «Я такую трубу не приму». И это перед самым открытием престижного объекта! Снос старого дымохода от подвала до крыши и постройка нового стоили семьдесят тысяч марок. В который раз стоя перед дверью отдела народного образования в Лихтенберге, я слышал из-за двери причитания: «А где я возьму семьдесят тысяч марок на новый дымоход? У меня уже уходит шестьдесят тысяч на снос старой развалюхи в Мальсдорфе».
Вопли не прекращались, поэтому я постучался и вошел. Самое большее, что они могут сделать, это вышвырнуть меня, думал я. А мне уже было все равно.
Лицо бухгалтера просветлело, будто он увидел перед собой золотого осла — а ведь, если вдуматься, я и был им. И хотя голос его все еще дребезжал на самых высоких тонах дисканта, он уже был сама кротость и дружелюбие и здоровался со мной, вставая из-за письменного стола, приветливо и весело: «А вот и он. Вы все еще хотите взять эту развалюху?» Не дожидаясь ответа, он повернулся к директрисе детского сада, поясняя: «Если этот молодой человек возьмет на себя имение в Мальсдорфе, у меня освободятся шестьдесят тысяч марок. А недостающую сумму мы наскребем». Конечно, я хотел.
Он передал мне дом, впрочем, не подписав со мной никакого письменного договора. Он лишь вынудил меня подписаться под заявлением о том, что всю работу я провожу на свой страх и риск. Таким образом, управление подстраховалось вдвойне: с одной стороны, они в любой момент снова могли выставить меня за дверь, а с другой — город Берлин не нес бы никакой ответственности, если бы я, например, ремонтируя крышу свалился бы с нее. Мне это было безразлично, потому что я хотел спасти дом.
Первым делом я навел чистоту. Это был безумный труд, потому что грязь и осколки забивали буквально каждую щель. Руины без отопления, воды, канализации, без стекол, шаг за шагом снова превращались в дом. Из еще имевшихся дверных рам и стен я вытащил сотни гвоздей, оставленных прежними постояльцами.
Я хотел восстановить период с 1870 по 1900 и придерживался плана торговца Лахманна, который модернизировал дом в стиле неоклассицизм. Это чудесно подходило к «моему» периоду грюндерства.
Хотя собственно период грюндерства длился очень короткое время — он начался в 1871 году после германо-французской войны и бесславно закончился уже в 1873 большой депрессией, «крахом грюндерства», — стилем периода грюндерства называют различные направления моды, предметы мебели и обстановки, а также архитектуру периода между 1870 годом и началом нового века.
Индустриализация бурно шагала вперед: машины работали быстрее, производили больше и, соответственно, дешевле. Карнизы и фигурные планки стало можно вытачивать на станках, а трудоемкие детали украшений — штамповать, прессовать или отливать, в то время как прежде ремесленники должны были вручную изготовлять каждую деталь в отдельности.
Многочисленные художники превосходили самих себя, предлагая все новые проекты. Производители мебели копировали практически все исторические стили прошлого, хоть и не без ошибок, и приспосабливали их по моде. Как отдельные предметы мебели, так и целые комплекты для салонов, жилых комнат и столовых, кабинетов и спален, интерьеры для ресторанов, аптек, булочных изготовлялись в стиле готики, ренессанса, барокко, рококо, классицизма, а после 1900 года — даже ампир и бидермайер. Эти неостили называют историзмом. Самым излюбленным стилем был неоренессанс, независимо от того, изготовлялась ли простая, или элегантная мебель.
Даже стиль модерн, бывший в моде с 1900 по 1910 год, не смог полностью вытеснить историзм. Особо ценилась целостность обстановки комнат и кухни: лепнина, люстры, печи, двери, ковры — все должно было быть выдержано в «стиле». Даже технические новинки — музыкальные шкатулки, музыкальные автоматы, оркестрионы, граммофоны, телефоны, швейные машинки и часы оформлялись в соответствующем стиле.
Но вскоре из Америки нахлынула волна «целесообразности». Письменные столы, шкафы и даже корпуса эдисоновских фонографов соответствовали только их назначению. Украшения презирались. Примерно в 1910 году какой-то справочник разъяснял практичной хозяйке: «Буфет не должен быть миленьким и привлекательным, он не должен быть маленькой церковью или разбойничьей крепостью, он не должен делать ничего другого, кроме того, чтобы предохранять тарелки и супницу от пыли и мух». Я совершенно другого мнения: завитушки и украшения все же радуют людей. Сегодня все слишком обезличено.
Конечно, срезание купонов и скандалы с биржевыми спекуляциями создали облик периода грюндерства. Преувеличенная тяга к экспансии, любовь к роскоши промышленных магнатов и тщеславие провинциального дворянства, заносчивые притязания Гогенцоллернов на то, что «немецкий дух оздоровит мир» — все это, по мнению критиков, отразилось в мебели. «Бессвязный пьяный бред, неподобающий и не совсем гуманный». Ерунда — для меня мебель периода грюндерства прекрасна!
Этот стиль пренебрежительно называют вильгельмовским, но историзм берет начало в середине XIX века в Англии, где индустриализация началась раньше. Позже там развился викторианский стиль. Историзм проник и во Францию, Италию, Швейцарию, Данию, Польшу, Россию и Австрию. Конечно, украшавшие буфет декоративные столбики из Парижа выглядели немножко иначе, чем такие же столбики на Берлина, Вены, Варшавы или Санкт-Петербурга.
Я знаю, что стиль периода грюндерства суррогатный, но, тем не менее, мне симпатичны эти вещи, потому что они выполнены с любовью.
В противоположность стилю модерн, который последовал за историзмом и до пятидесятых годов осуждался как безвкусный, а затем вступил в победную стадию, грюндерство и по сей день заставляет большинство специалистов хмуриться или морщить нос. За многие годы существования музея меня часто посещали работники музеев и художественные критики. Одного из них я помню очень хорошо, его прищуренные глаза и беспомощный вопрос: «А почему, собственно. Вы собираете предметы эпохи грюндерства?» — «Просто я считал и считаю их милыми, и в конце концов, надо сохранить для потомков и эпоху раннего индустриализма. Смотрите, — продолжал я в гостиной, — здесь я ощущаю надежность и устойчивость. Книжный шкаф со столбиками, филенчатая софа с креслами, стол и стулья, напольные часы и письменный стол с насадкой, пианино со столбиками, латунные светильники и декоративные перильца, все в стиле неоренессанса, — как все это гармонично. Типичная обстановка среднего класса 1890 года. Я именно такой!» С этим он мог только согласиться: «Да, если Вы так на это смотрите».
Для меня неважно, откуда ко мне попала мебель: из великосветского дома, дома среднего буржуа или квартирки простого рабочего. Но если хорошенько поразмыслить, я, пожалуй, предпочитаю средний класс. Для роскошной вещи я слишком прост, но и слишком простой она не должна быть. Я бы не хотел получать в подарок шестидверные буфеты с резными гномиками, для меня они чересчур нескромные, слишком напыщенные.
Я восхищаюсь замком Сансуси, Новым дворцом и залом-раковиной, но жить там я бы не хотел. Домашняя хозяйка во мне вопрошает: «И как я тут буду мыть окна и вытирать пыль?» В этом отношении я раздваиваюсь на госпожу и домашнюю хозяйку. В спорных случаях побеждает домашняя хозяйка.
Прежде чем я смог осуществить мечту о собственном музее, мне пришлось три с половиной года вывозить мусор. Многочисленные новые перегородки на втором этаже перегружали своим весом потолки комнат первого этажа. В некоторых местах они осели до восемнадцати сантиметров. Я выламывал стены и телегами вывозил обломки на свалку. В 1962 году одна из сотрудниц отдела охраны памятников с удивлением огляделась и спросила: «Какая фирма вывозила Вам мусор?» Я показал свои руки: «Вот моя фирма». Мне дали понять, что, возможно, дом будет взят под охрану, как памятник. Но ничего конкретного не произошло. Стиль эпохи грюндерства был сомнительным, и Лоттхен тоже.
В доме не осталось окон и дверей, зато вдоволь было грибка и червя-древоточца. Грибок размножился из-за неправильного использования первого этажа: там когда-то устроили умывальные комнаты для детей, не приняв во внимание каркасную структуру стен. Дом гнил. Я установил леса и, чтобы иметь возможность спокойно работать на втором этаже, укрепил металлическими балками те потолки, которые грозили обвалиться. Годами я обрабатывал перекрытия противогрибковыми средствами и древесными консервантами. Чистое мученье, но я остался доволен.
Свои знания я почерпнул из опыта работы в замке Фридрихсфельде и из книг. Расчеты — в математике я никогда не был силен — сделал один приятель-строитель.
В практическом плане я получил тогда работу в имении поблизости. Ночным сторожем. В шесть утра я забрасывал в угол свой рабочий халат, переодевался в короткие кожаные брюки и, не взглянув на матрас, лез на крышу. Планки перекрытия, зараженные червем и грибком, я выпиливал. Новые планки и черепицу привозил из близлежащей деревни Бисдорф и со старых сараюшек и хлевов Мальсдорфа. Однажды я доехал до центра Берли-на. где на улице Росс-штрассе купил и припрятал старую семиметровую балку для потолка. Там, где сносили какое-то здание, я взял оконные коробки, которые были сложены во дворе.
«Опять этот псих приехал», — приветствовали меня рабочие на площадках, где сносились здания. В отделе охраны памятников я узнавал, какие дома в центре шли на снос. По фасаду я определял, в каких могут оказаться створчатые двери.
Так, однажды я остановился перед фасадом одного из домов на Пренцлауер-штрассе: домом Метте, как его называли по имени прежних владельцев, Адольфа и Эмилии Метте. Первоначально это было имение у ворот пригорода Шпандау, потом там разместился фонд, помогавший неимущим девушкам, часто вдовам, учиться вести хозяйство.