Законы ГДР предоставляли все возможности для «легальной» конфискации, и уже с конца шестидесятых «Государственная торговля предметами искусствва» сбывала за валюту все, что не было приколочено гвоздями. Мебель, картины, часы, ковры фарфор, музейное и церковное имущество, все спускалось за бесценок, чтобы остановить экономический крах ГДР. Позже разбойничьи притязания распространились даже на булыжник мостовой, кареты, паровозы и старые автомобили, и если бы можно было сносить старые дома, а потом снова собирать их, то некоторые старинные усадьбы в стиле барокко стояли бы сегодня где-нибудь в США. Грузовиками и контейнерами в течение двадцати лет культурное наследие ГДР уходило через границу.
Альфред Киршнер, который с шести лет увлеченно коллекционировал музыкальные автоматы граммофоны, музыкальные шкатулки и пластинки был одним из самых достойных любви людей, с которыми мне приходилось встречаться в жизни.
Живой человечек маленького роста, всегда в движении, как будто он не хотел допустить ни минуты покоя, он был из того приятного сорта людей, которые, будучи наделены многими талантами, не хотели «что-то из себя представлять». На свой внешний вид он тоже не обращал ни малейшего внимания — всегда ходил в засаленных заношенных костюмах и рубашках в крупную клетку, непременная шляпа из кожи или ткани косо сидела на голове. Все это для него ничего не значило, как будто в борьбе за существование он давно научился отодвигать в сторону всякое человеческое тщеславие, если таковое когда-нибудь и посещало его.
Альфред Киршнер был музыкальным гением, пианистом-виртуозом. Когда его просили, он играл любое музыкальное произведение от классики до избитых мотивчиков. Я вспоминаю один танцевальный вечер. Он блеснул «Венгерской рапсодией» Листа и «Увертюрой Вильгельм Телль» Россини. Совершенно непосредственно какой-то молодой человек пожелал: «Адельхайд, подари мне садового гномика» — популярная вещица из собрания простых немецких песенок. Альфред глянул в потолок, потянул своим острым носом, будто хотел втянуть звуки из воздуха, ноты собрались в его голове, и вот он уже заиграл «Мелодию гномиков».
В другой раз я устраивал праздник в садовом зале своего музея. Пришло много гостей, среди них и Альфред. Моя верная помощница Маргарете, с которой мы за двадцать лет оббили по меньшей мере десять тысяч камней для дома — вставила нотный рулон в пианолу, стоявшую у левого окна, и объявила: «Дамы и господа, "Лесная радость".» А в это время Альфред, тихо и незаметно, подсел к американскому пианино фирмы «Стек», Нью-Йорк, стоявшее у правого окна. Едва раздались первые звуки механической пианолы, как присоединился Альфред. Дуэт механического и ручного пианино, а инструменты звучали по-разному из-за сортов дерева, создал новые оттенки звуков. Американская пианола звучала жестче, чем немецкая, и публика восхищенно вслушивалась. Когда замолк последний звук, все громко и долго аплодировали.
Альфред попался в ловушку Штази, потому что продал западным гражданам кое-что из своей коллекции. Не для того чтобы обогатиться, а для того, чтобы получить возможность купить другие предметы. Суд приговорил его за «валютные махинации» к высокому штрафу и заключению. Так как штраф он заплатить не мог и где было взять денег ему, маленькому пенсионеру? — на его глазах из его квартиры вынесли все. И как! В то время как сотрудники Штази выхватывали из вертикова белье и бросали его на пол, упаковщики мебели из «государственной торговли предметами искусства» ждали у дверей. Музыкальные шкатулки, часы, музыкальные автоматы, собранные с любовью и страстью, исчезли в ненасытной пасти грабителей. Ему оставили лишь одну убогую кровать. Воля к жизни Альфреда Киршнера была сломлена, он просуществовал еще несколько лет в одном евангелистском приюте на озере Вайсензее, а потом умер. Когда я приезжал к нему в последний раз, он был стариком с редкими растрепанными волосами, а его глаза уже не способны были ни на какую работу, даже сконцентрироваться во взгляд.
Оба сотрудника Штази торопились. Один из них, бросая для проверки взгляды в список выставочных экспонатов, указал своим тощим пальцем на некоторые граммофоны, шкатулки и музыкальные автоматы. Несколько лет назад Альфред Киршнер подарил их музею. Против воли подарившего, который хотел, чтобы предметы из коллекции были доступны для осмотра каждому желающему, истинные валютные спекулянты засунули все, что было указано в их списках, в стоявший наготове у порога мебельный фургон. С 1973 года на элегантных грузовиках красовались буквы «К + А», которые я всегда расшифровывал не как сокращение от «Кунст (искусство) + Антиквариат», а как «Клау + Аусферкауф» (воровство + распродажа).
В августе 1973 года в сопровождении свиты появился шеф компании, основанной за несколько месяцев до этого, «Искусство и Антиквариат ГмбХ/Международная компания по экспорту и импорту предметов искусства», Хорст Шустер. Безукоризненно одетый нувориш помпезным жестом с важной миной на лице подал мне свою визитную карточку. Жест выдавал человека, которому необходимы эти регалии и значимость, потому что он все-таки подозревает, что обладает средними талантами, и лишь стечение обстоятельств выплеснуло его наверх. Он сделал мне фантастическое предложение: стерильный бизнесмен хотел целиком закупить мой музей для торговли предметами искусства. Он предложил двести тысяч марок, не облагаемые налогом, и сверх того руководящую должность в Центре торговли предметами искусства, в который он хотел превратить имение. Здесь должны были шлюзоваться иностранные покупатели, которые, осмотрев культурный материал в больших залах, могли бы тут же в конторе урегулировать деловую сторону. В парке, согласно педантичному плану Шустера, следовало построить бараки для склада. Мой музей был избран для выполнения той функции, которая позже была передана музею Мюленбек в Ораниенбурге: изысканный антикварный салон и центральная контора фирмы «Искусство и Антиквариат ГмбХ», одно из двенадцати внешнеторговых предприятий империи Шальк-Голодковского «Коммерческое координирование».
«Понимаете, для меня эти вещи живут. Я собирал их не для того, чтобы позже пустить в дело, а потому что считал их красивыми». Эта позиция была непостижимой для господ, которые, очевидно, считали свое предложение чрезвычайно выгодным. Они удалились весьма не в духе, не преминув намекнуть, что могут действовать и по-другому. Что-то повисло в воздухе, тем более, что музейный специалист, который с трудом скрывал свое удивление, когда я вел его по залам, сделал вывод, что мои экспонаты являются самым значительным собранием историзмов во всей Европе.
В ноябре я внезапно получил повестку из магистрата, вызов в финансовый отдел. Референт грубо заявил, что я немедленно обязан уплатить налог на имущество. Короче говоря, сумму страховки на домашнее имущество посчитали за стоимость имущества и потребовали с меня доплату налога в десять тысяч марок. Где взять такую астрономическую сумму — я жил на жалкие гонорары от ДЕФА и добровольные пожертвования посетителей музея, — финансовый бюрократ тоже подсказал мне: продать все. Естественно, фирме «Искусство и Антиквариат ГмбХ».
Практика борьбы с нарушениями налогового законодательства превратилась при распродаже культуры ГДР в покладистого соучастника ведомства по торговли предметами искусства и с шестидесятых годов все чаще и чаще применялась, чтобы урезонить «упрямых» коллекционеров и добраться до их добра. Так как официальные власти в ГДР с недоверием относились к частной собственности, коллекционеры были для них подозрительны с самого начала. Государство СЕПГ воспринимало лишь выраженную в деньгах «головокружительную» ценность объектов, но не понимало, что большинство коллекционеров не собирались зарабатывать деньги на своей страсти. Свою высшую цель эти люди видели в созерцании предметов. Часто они одалживали свои сокровища музеям, чтобы заинтересованные посетители тоже могли наслаждаться их видом, или завещали коллекцию учреждению, в котором были уверены и знали, что дело их жизни останется в надежных руках.
Ограбление коллекционеров проводилось всегда по одной и той же схеме: эксперты фирмы «Искусство и Антиквариат ГмбХ» осматривали коллекции, регистрировали резкое увеличение ее стоимости, — а любителей старинных предметов это никак не затрагивало, поскольку они, в отличии от фирмы, не могли продавать свое имущество на Запад, — и отсылали свои заключения в финансовый отдел. На основании этих взятых с потолка цифр финансовый отдел, в свою очередь, рассчитывал огромную торговую прибыль, с которой следовало платить налог, хотя осмотренные предметы, например, шкафы в стиле барокко, уже десятки лет не сдвигались с места. Должник заплатить не мог, потому что никогда не зарабатывал денег на своей коллекции — и вот уже грузовики «К + А» стоят у порога.
То, что скрывалось под личиной гражданского налогового законодательства, было ничем иным, как безвозмездной конфискацией. И часто подготовка к «переоценке» заканчивалась задолго до того, как были готовы результаты действительной оценки.
* * *
1 февраля 1974 года в отделе культуры и защиты памятников магистрата проводилось совещание, от которого зависела судьба моего музея. И главную скрипку там играл человек, с которым у меня уже был неприятный опыт общения в Бранденбургском музее, Манфред Маурер. Было заявлено что владеть моим домом как музеем может только государство. Кроме того, согласно Вестнику законов 11/47 от 10 августа 1972 г., законодательством о культуре частное владение музеем, якобы, вообще не разрешалось. В «нашем государствe», как сказал Маурер, я был неприемлем в качестве руководителя музея, потому что не мог предъявить необходимых для этого политических и культурнополитических способностей.
Господа не допускали, что без труда моих двух рук здесь был бы пустырь, что не было бы ничего, не будь я женским существом в мужском теле. Потому что ребенком я играл с кукольной мебелью, потому что я и сегодня уборщица, потому что мне нравится грюндерство и потому, что я всегда хотел иметь дом вокруг себя — именно поэтому сегодня существует этот музей.