– А я спела «Маленькое белое платье».
– А ты спела «Маленькое белое платье».
– Я предала тебя.
– Только потому, что я предала тебя первой.
– Ты когда-нибудь слышала ту песню, Сабрина?
– Конечно, слышала.
– Я знаю, что ты ее слышала, но не уверена, что ты ее слушала.
– В чем разница? – Сабрина скептически закатывает глаза. Разница во всем. Но Фрейя не знает, как объяснить, поэтому поет то, о чем не может сказать, поет то, что не может услышать ее сестра.
Ты это признай,
Я доведена до крайности,
И ты мне нужна,
Чтобы подавить мои слабости.
Голос Фрейи сдавлен так же сильно, как в тот день в студии, так же сильно, как каждый день. Но она продолжает петь.
Я сделала то, что обещано,
Дала словам волю сказать за меня.
И хоть заноза ты еще та,
Любовь к тебе – мое спасение.
Я сказала, что хочу лишь
Маленькое белое, маленькое белое платье.
Я сказала, что хочу лишь
Маленькое белое, маленькое белое платье.
Ты помнишь? Мы раньше пели:
Eshururururu, Eshururururu,
Eshururururu, hushabye, hushabye, hushabye.
И пусть меня пугает,
Что я обрету зависимость,
Лучше со мной будешь ты,
А не маленькое белое платье.
Песня звучит совершенно не так, как в студии звукозаписи, совершенно не так, как на айфоне Фрейи годы назад. Совершенно не так, как когда она впервые исполнила ее сестре, пыталась спеть то, что не могла сказать. «Не оставляй меня одну. Ты мне нужна. Я люблю тебя».
Возможно, именно так нужно петь эту песню. Потому что Сабрина как будто впервые ее слышит.
Ее подбородок дрожит. Сабрина пытается сохранить стойкость, но подбородок уже ходуном ходит, и ее каменное выражение лица дает трещину, разоблачая человека, который всегда жил внутри.
– Эта песня не о папе, – произносит Сабрина.
– Нет, – отвечает Фрейя, – не о нем.
– Она обо мне, – продолжает Сабрина.
– Она о нас.
И тут происходит то, чего при Фрейе никогда не случалось с сестрой: Сабрина начинает плакать. И Фрейя делает то, на что до этого дня у нее не было шанса: обнимает сестру в утешение.
Но недолго, потому что это – Сабрина. Она быстро вытирает слезы и отстраняется.
– Какого черта случилось с твоим голосом? – спрашивает она, вопрос задан типично прямо и бестактно. По-сабрински. И поэтому Фрейя смеется.
– Не знаю, – отвечает она, подхихикивая. – Я просто его потеряла.
– Потеряла? – Смех заразителен, и вскоре Сабрина тоже бьется в конвульсиях. – Каким образом? Оставила в такси?
Фрейя сгибается пополам.
– Не знаю, почему я смеюсь. Мы остановили запись. Это полная катастрофа.
– Это ужасно, – выдает Сабрина, переводя дыхание. – И что ты теперь будешь делать?
– Не знаю, – признается Фрейя, немного протрезвев.
– Ну, лучше выяснить это в ближайшие два года, – говорит Сабрина, вытирая заблудшую слезу.
– А что через два года?
– Моя свадьба.
– Зачем мне… – Фрейя замолкает, понимая, чего просит Сабрина. Сабрина, которая никогда не умела правильно выразиться. – Ты хочешь, чтобы я спела на твоей свадьбе?
– Нет, если у тебя будет такой голос…
– А если у меня будет… такой голос?
Вопрос повисает в воздухе, и Фрейю пугает этот вопрос и возможный ответ Сабрины.
А потом ее сестра говорит это:
– Мы придумаем план Б.
Что-то взрывается в груди Фрейи. Желуди наконец зацветают. Они дают семена для новых дубовых рощ.
– Или даже план В, – бормочет Фрейя.
– Починил, – сообщает Алекс, вернувшись с телефоном Фрейи. Экран светится от пришедших за день уведомлений. Все упоминания о ней, количество просмотров, лайки, дела, сообщения, имейлы и пропущенные звонки. Есть голосовые от Хейдена, которые она не станет слушать, и десятки сообщений от мамы, на которые ей придется найти новые ответы.
Телефон продолжает гудеть, оповещая о том, что Фрейя ошибочно приняла за любовь. Среди всего этого шума потерялось сообщение Халимы с номером Харуна. Среди всего этого шума потерялась настоящая любовь.
В тишине этого момента, в святилище этой любви, с Фрейей что-то происходит. Она отделяется от тела, от этой квартиры, от собственной потери и попадает в Харуна. Все его истории, которые ему еще предстоит ей рассказать – о самолетах, Аладдине и Джеймсе, – разворачиваются внутри и становятся ее собственными. Точно так же утрата Натаниэля объединяется с ее собственной. Кажется, что это обуза, но на самом деле все наоборот. Быть обладателем чьей-то утраты – значит, быть хранителем их любви. Разделить свою утрату с человеком – еще один способ отдать свою любовь.
И Фрейя вдруг понимает, что будет делать. Она обнимет сестру, а потом выйдет отсюда и отыщет Натаниэля и Харуна, этих двух незнакомцев, что вошли сегодня в ее жизнь и показали, как выглядит настоящая любовь. Она понятия не имеет, где они, но если Хейден Бут чему и научил ее, так это тому, что если чего-то сильно хочешь, то найдешь чертов способ это сделать.
Фрейя их найдет. Остальное уладится само собой. Она набирает Харуну сообщение: «Скажи, где тебя найти».
Порядок утратыЧасть 11Харун
Последний раз я видел Джеймса в погожий весенний денек, настолько же теплый и ласковый, насколько холодным и неприятным был день, когда он нашел пятидесятидолларовую купюру. Деревья цвели. Женщины в городе ходили в платьях, а парни – в майках, в той или иной степени оголяя свои совершенные тела.
Мы встретились в парке. Джеймс выглядел счастливым. Он болтал о получении вида на жительство после прожитого в Нью-Йорке года, как сможет осенью начать учебу в колледже Ла-Гуардия и что у них есть программа управления общественным питанием, хотя это не совсем то, чего он хотел, но, возможно, удастся перевестись в кулинарный институт.
Я слушал его вполуха. За день до этого Амми составила список подарков. Мне нашли портного для пошива парадной куртки. Мой паспорт вернулся из консульства с вклеенной визой.
Я переписывался с Амиром каждый день. А когда осознал, что он наделал, очень сильно разозлился: как он посмел? Кто дал ему это право? Но потом понял, что я сам. Будучи трусом, я ослабил контроль. Но мой кузен оптимистично относился к сложившейся ситуации.
– Я тебе надоедаю? – спросил Джеймс.
Я вернулся в реальность.
– Что?
– Я тут с тобой разговариваю, но, готов поспорить, ты ни слова не повторишь.
– Кулинарный институт, – произнес я. – Два слова.
Он покачал головой.
– Ты рассеянный. – Он показал на парней без рубашек, загорающих на лужайке. – Не знай я тебя, решил бы, что ты мне изменяешь.
Он был в корне не прав – сладенькими я интересовался только в рамках эстетики – и в то же время попал в яблочко. Разве свадьба с кем-то другим – не определение измены?
Он дразнился, пока не заметил выражение моего лица. Тогда поник.
Но не был опустошен. Пока что. Он еще несколько часов не скажет, что я его огорчил – разбил ему сердце. В тот момент он подумал, что я, возможно, мутил с другим парнем.
– Дже… – заговорил я.
Он выставил руку.
– Ты все еще хочешь быть со мной? – Я больше ничего другого и не хотел. Я кивнул. – Тогда я не хочу знать. Делай то, что считаешь нужным. Я твой первый и планирую быть последним, но если тебе нужно выяснить, что ты упускаешь, то я не стану тебя останавливать.
В этом весь Джеймс. Дал добро на измену, чтобы я убедился в своей любви к нему. Потому что он был бескорыстным и храбрым и любил меня.
– Только предохраняйся, потому что я не хочу подхватить какую-нибудь гадость, – добавил он.
– Не подхватишь, – заверил я.
– И ни в кого не влюбляйся, потому что я этого не вынесу.
– Обещаю, – сказал я.
Я позволил ему думать, будто мучу с каким-то парнем, а себе позволил думать, что раз он не против моих отношений с другим парнем, может, поймет и мои отношения с девушкой, с которой я даже не буду спать – по крайней мере, не часто – и которую точно не буду любить.
После этого мы отлично провели день. Прикорнули на лужайке в Центральном парке, купили еду на халяльной тележке, которая нравилась Джеймсу больше всего, и дошли до верхней части парка, где любили друг друга всякими известными нам способами, укрывшись под листвой и папоротниками и наслаждаясь приветственным весенним ветерком.
Джеймс обычно болтал во время секса, но в тот день, угнетенный моей мнимой изменой, он был тихим. Я же, обычно молчавший, был настолько переполнен любовью, страхом и болью, что кричал.
– Только попробуй найти кого-то лучше меня, – сказал он после. Затем грустно улыбнулся, и я понял, что женитьба на девушке, чтобы скрывать Джеймса от своей семьи, не то же самое, что мутить с каким-нибудь сладеньким.
– В следующий четверг, – пророкотал он, когда мы обменялись последним поцелуем под вишневым деревом, прежде чем он отправился на окраину города, а я – домой. – Снова в парке, если погода позволит.
Как легко было бы сказать «да». Выжать еще денек. Придумать объяснение, почему меня не будет шесть недель. Продолжить морочить Джеймсу голову, пока не раскрылся. Продолжить заставлять его думать, что у нас есть будущее, когда сам знал, что его нет.
Я положил руку на грудь Джеймса. Его сердце сильно билось под кончиками моих пальцев – его открытое, любящее сердце, жаждущее укрыть меня, мои секреты, мои комплексы и даже мою неверность. Жаждущее заплатить за то, о чем заботилось.
Мое сердце было дефектным не потому, что я любил не того человека, а потому, что билось в груди труса.
Но даже у труса есть пределы. Даже дефектное сердце отличает хорошее от плохого.
Я обхватил его лицо и притянул к себе, как сделал он в тот раз, когда мы впервые поцеловались.