И небо сеет свет сквозь тьму.
А здесь, в кладбищенском саду,
И неподвижность, и покой.
Могилу друга обойду,
Не прикоснувшись к ней рукой.
Перед расставаниемПер. Л. Владимиров
Вечер был задумчив, тих и длинен.
Медленно брели мы среди тьмы.
В годы безвременья кто повинен,
Что любили, радовались мы?
Вечер черный, черный и печальный.
Горечи знакомой нет конца.
Светятся приветствием прощальным
Молчаливо-скорбные сердца.
Я живым мечтаньям не перечу,
И надежда крепкая со мной,
Что тебя опять я завтра встречу,
Завтра, в этой жизни — иль в иной.
Беседа с ветромПер. Л. Владимиров
Я выйду, окликну ветер:
— Скажи-ка ты, ветер, я чья?
Мне смеючись ветер ответит:
«Ты чья-нибудь, думаю я».
— Целуй только ты меня, ветер, —
Подставлю я губы свои.
«А что, — издевается ветер, —
У милого мало любви?»
На ропот, на жалобы эти, —
Вконец я устала, как быть? —
Как эхо откликнется ветер:
«Лишь молодость — время любить».
— Ты, ветер, слукавил в ответе.
Верни-ка мне, ветер, покой.
Развей-ка ты по свету, ветер,
Смятение с тяжкой тоской.
«Страсть-странница скрыта от взоров,
Неведомы сердца пути.
Я, ветер родимых просторов,
Лишь отзвуки смог донести».
Так ветер нашепчется вволю
Про волю, про скрытый порыв.
Когда ж отдохнуть он позволит,
Любимого имя открыв?
Мирьям Ялан-ШтекелисПеревод автора
Ура!
Темная ночь.
Ветер бушует. Ни зги не видать.
Люди боятся огни зажигать.
Пусто на улицах,
Пусто в домах.
Слышен лишь вой одичалых собак.
Где-то евреи лежат в погребах.
Страшная ночь.
Пьяные крики пьяных солдат.
Руки измазаны,
Ноги скользят
В лужах крови.
«Ура! Господи, благослови!»
Слава, солдатики, слава,
Враг побежден!
Осени себя крестом,
Подпоясайся кнутом,
И на славу всей Руси —
Бей, руби их, жги, коси!
Слава, герои, вам слава!
Вы подушки разрывайте,
Перья в воздух выпускайте,
А что лучше — на коня!
Сгинь ты, сгинь ты, жидовня!
Черная ночь.
Небо исчезло. Как плаха земля,
Позором и кровью пропитана вся.
Харьков, 13 ноября 1919 г.
Дни погромов, учиненных белогвардейцами на Украине.
(Примечание поэтессы).
Я так люблю тебя
Я так люблю тебя, далекий край,
Родной мой, край любимый.
Мне кажется, я видела тебя
Так много раз
Во сне и наяву, неисчислимо
Много раз.
Ведь ты живешь во мне
С тех пор, как бабушка меня учила
«Моде ани»[33],
С тех пор, как мать меня носила
В себе,
С тех пор, как силой нас изгнали
И мы на реках вавилонских тосковали
По тебе.
О если бы могла я жить с тобою
И в тебе —
Ты б тяжесть горя разделил со мною,
Ты бы укрыл меня от страхов
Этой страшной жизни,
Ты превратил бы скорбь в любовь,
О край моей отчизны.
Батум. сент. 1920 г.
Людям
Мое сердце наполнено жалостью,
Люди, к вам.
Я бы дни свои отдала с радостью,
Люди, вам.
Вы — как дети слепые и бедные,
Только мать
Вам умеет с улыбкой победною
Жизнь отдать.
Что я дать вам могу? Тяжелую
Грусть мою?
Или юность мою невеселую,
Песнь мою?
Иерусалим, сентябрь 1922 г.
Хочу ли я иль не хочу
Хочу ли я иль не хочу:
Во мне века еврейской доли,
Позор и гордость нашей боли,
И ненависть к мечу.
И свет во мне от всех свечей
Субботы, — свет, и грусть, и радость,
И горькая, святая сладость
Молитвы матери моей.
О, Бог забытый, незнакомый,
Благодарю тебя, мой Бог,
За то, что дал ты мне так много,
За то, что мой удел не легок,
И что иным он быть не мог.
Иерусалим, 1923
Утро
Бывают дни: встаешь веселая,
Смеешься с раннего утра.
Сияет небо, словно влажные,
Едва умытые со сна,
Прозрачные глазенки.
Нигде ни тени.
Лишь вдали спокойная черта
Иудейских синих гор.
Знакомый кипарис перед окном,
Высокий и зеленый,
И белая дорога за оградой,
И скачущий в пыли смешной осленок,
Неистово кричащий в мир
О чем-то о своем,
И роза желтая в узорчатом стакане
На белой скатерти накрытого стола,
И светлые глаза — твои, любимый…
Иерусалим, 1923-24
Говорят словами те
Говорят словами те,
Что любить не умеют.
У меня при тебе
Лишь глаза темнеют.
И я знаю: ты странный,
Ты непокорный,
От руки твоей жить больнее…
Ах, уйти бы в родные страны,
Да пойти бы с тобой по горам
Галилеи…
Берлин, 1924
Как будто жутко мне
Как будто жутко мне, и радостно, и будто влюблена,
Стучит висок. Быстрее шаг. И сердцу веселее.
А в волосах давно уже струится седина.
Но я не знаю, чья любовь сильнее —
Того ли, кто один лишь раз любить умеет,
Или того, кто после каждой смерти — вновь
Умеет воскрешать тебя, любовь?
Кто знает, может быть, и в этом
Высокое задание судьбы поэта, —
Среди безмерных мук и льющейся по миру крови
Хранить росток зеленый просто человеческой любови.
И сердцем горестным и гордым верить в чудо,
И ждать его, и ждать его всегда и всюду,
И сердце донести, как чашу полную до края,
До смерти донести, единой капли не роняя,
И петь тебя, любовь, до смерти петь, не умолкая.
Иерусалим, 1952
Когда мать моя подошла к воротам
Когда мать моя подошла к воротам —
Широко распахнулись ворота пред нею,
Когда мать моя подошла к воротам —
Вышли ангелы к ней навстречу,
Когда мать моя подошла к воротам —
Запели ангелы песни хвалебные
И зашептали: Глядите, глядите —
Будто сейчас, будто сию лишь минуту
Вышла она из святого святых.
И ангел, большой и печальный,
Радостно к ней обратился:
Благословен твой приход, моя дочь,
Благословен твой приход, о мать!
Но мать моя стояла и плакала.
И снова ангел, большой и печальный,
Радостно ей сказал:
Подымись ты к нам, моя дочь,
Подымись ты к нам, о мать!
Но мать моя скрыла глаза
В волне своих темных кос,
И голос ее был неслышен
Из-за завесы слез:
Уж годы прошли, бесконечные годы,
Столько вод утекло в безграничные воды,
Но как подымусь на порог я высокий?
Ведь слышу и слышу я плач моей дочки,
Неслышный тот плач одинокий.
Тогда вышли навстречу ей матери три:
У одной — голова побрита.
У второй — сердце пулей пробито.
А третья — та с дочкой своей на руках,
И обе — сожженный прах.
Открыла глаза моя мать, и они протянули
К ней нежные руки свои,
В глазах их потухших сверкнули
Любовью зажженные звезды,
И мать моя вытерла слезы.
И укрыла волной своих кос
голову бритую,
И дала свое сердце сердцу
пулей пробитому,
И, целуя, согрела в руках
сожженный прах.
И переступила порог
И пошла за ними
По дороге дорог.
А ангелы шли и несли на крылах
Сожженный и ветром развеянный прах.
Иерусалим, 1965
Письмо
Богу, в раю, на небе.
Здравствуй, Бог!
Наша кошка вдруг сегодня
Родила себе ребят —
Таких смешных, малюсеньких,
Пять розовых котят.
А я? Что я?
Я б только ушки им помыла,
Я б только глазки им раскрыла —
И больше ничего.
Да все разволновались,
И распрыгались, —
«Не смей, нельзя», — и трогать не велят,
Конечно!
Мне все нельзя,
Все запрещают вечно.
А я-то знаю, что я б запретила!
Вчера вот я по нашей улице ходила,
Вдруг — дядя. Без руки!
Кто это сделал?
Разве это можно,
Чтоб в рукаве —
Да чтобы не было руки?
А как же он будет сеять?
Как он будет жать?
И девочка с ним шла,
Такая маленькая.
А если он захочет девочку свою