о, пожалуй, даже слишком помпезного учебного корпуса, выстроенного в готическом стиле и носившего название Холси-Холл. Впрочем, контраст между средневековым обликом здания и интерьером словно врезавшегося в него ресторана был поразителен. Войдя в зал вслед за Джоджо, Шарлотта чуть не ослепла. Белые, гладкие, словно полированные стены помещения как будто стонали, отражая лучи десятков, если не сотен разноцветных светильников под потолком и неоновых трубок над стойками. О том, что посетители находятся в готическом Холси-Холле, напоминали лишь какие-то старинные знамена вывешенные в ряд под самым потолком. На полу по всему залу выстроились, словно готовые к сражению корабли, черные сверкающие столики. Их шеренги разделяли зал на несколько секторов, относящихся к разным кафетериям. При этом антрацитово-черные полированные столешницы сверкали и переливались в лучах светильников ничуть не менее ярко, чем белые стены. Огромное помещение было не зря разделено на шесть секторов. На вершине каждого из них располагалась своя собственная стойка раздачи. Одинаковые ряды стальных хромированных трубок для подносов с тарелками подчеркивали единство стиля. Естественно, хром сверкал в море огней так, что почти невозможно было смотреть на эти трубки. В шести кафетериях были представлены шесть различных кухонь: тайская, китайская, традиционный американский бургер, вегетарианская, итальянская и ближневосточная. Подвешенные в разных углах зала колонки изливали на посетителей всем известную старую мелодию «Я слишком секси». Музыка диско в электронной обработке давала неожиданный эффект: складывалось ощущение, что в зале гораздо больше народу, чем на самом деле. Впрочем, где-то через час наступит настоящее время ланча, и тут действительно будет не протолкнуться.
Долговязый Джоджо прямиком направился в сектор американского бургера, где и взял себе гамбургер, добавив к нему банку «Спрайта». Шарлотта не стала ничего брать и даже не подошла ни к одной из стоек. Во-первых, она просто не могла себе позволить таких излишеств, а во-вторых, принципиально не хотела, чтобы все выглядело так, будто она согласилась «пообедать» с этим парнем. Нет-нет, ни в коем случае. Она просто снизошла до того, чтобы сопроводить его в это кафе, но никакие «отношения» их не связывают.
Джоджо выбрал блестящий черный столик в дальнем углу зала. По пути туда они прошли мимо компании из четырех парней; один вскочил со стула, замахал рукой и заорал:
– Давай-давай, Джоджо!
Сам верзила довольно сдержанно улыбнулся в ответ, кивнул и продолжал пробираться между столиками. Тут Шарлотте в голову пришла ужаснувшая ее мысль: этот парень на самом деле баскетболист, а значит, местная знаменитость, его знает весь кампус, и вот ее увидят вместе с ним, и тогда… Она была готова схватить салфетку и написать на ней объявление, чтобы потом повесить его себе на грудь или на спину:
А с другой стороны, кто ее может увидеть, и если увидит, то что из этого? Кому во всем Дьюпонтском университете есть хоть какое-нибудь дело до нее? Разве что Беттине, да и то едва ли.
Они наконец сели за столик, Джоджо наклонился над подносом со своим гамбургером и заговорил – негромко, явно не желая, чтобы вокруг услышали:
– Помнишь, что ты тогда мне сказала? После занятий по французской литературе у мистера Левина?
Шарлотта покачала головой, хотя на самом деле прекрасно все помнила.
– Ты еще спросила, почему я решил свалять дурака, когда Левин стал обсуждать с нами «Мадам Бовари».
Не в силах больше сдерживать свой интерес, Шарлотта спросила:
– И почему же ты свалял дурака?
– Вот этот самый вопрос я себе с того дня и задаю. – Его голос понизился почти до шепота. – Мне ведь эта книжка понравилась. И я действительно кое о чем задумался, когда ее прочел. А помнишь, что ты еще сказала?
На этот раз Шарлотта не нашла в себе сил соврать и помотать головой. Посмотрев секунду собеседнику в глаза, она медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, кивнула.
– Ты сказала, что я на самом деле знал правильный ответ. И я ведь правда знал. А тебе хотелось понять, почему я сделал вид, будто вообще ни во что не въезжаю и даже книжку не читал.
Джоджо сделал паузу, явно в ожидании встречного вопроса. Шарлотте ничего не оставалось, как поинтересоваться:
– Ну, и почему?
– Да понимаешь, там в аудитории были еще трое ребят из нашей команды. Ты не думай, они отличные парни, тут дело не в этом… То, что мы на занятия пришли – это ничего не значит, ну, ничего в этом плохого нет, мы же все-таки студенты и должны ходить на занятия и получать зачеты. Хотя есть там у нас один умник, так он почему-то больше всех переживает, чтобы мы по возможности не были в курсе, какие он еще зачеты сдал и какие отметки получил. В общем, дело не в этом. Просто у нас в команде есть неписаное правило: ни в коем случае никому не показывать, что ты интересуешься хоть одним предметом. Так что если дашь понять, что ты, например, не только прочел книгу, но она тебе еще и понравилась, тебя могут так обосрать – мало не покажется.
– Слова-то выбирай, – перебила его Шарлотта, слух которой действительно оскорбило прозвучавшее выражение.
Джоджо уставился на нее. Несколько секунд он сидел неподвижно и копался в памяти, пытаясь сообразить, что же такого неприличного он успел брякнуть. Наконец его осенило.
– А-а, ну да, извини! Просто сорвалось! – Повисла неловкая пауза… Наконец он спросил: – А ты вообще откуда?
В ответ Шарлотта протараторила уже привычную скороговорку:
– Из Спарты, Северная Каролина, – это высоко в горах – ты об этом городе никогда не слышал – о нем вообще никто никогда не слышал. И кстати, мы тут сидим с тобой, и ты спросил, откуда я, но до сих пор даже не поинтересовался, как меня зовут.
Джоджо просто онемел.
Шарлотта, в свою очередь, тоже испугалась, что зашла слишком далеко, и с милостивой, прощающей улыбкой сказала:
– Я – Шарлотта. Ну ладно, значит, ты рассказывал мне о том, какое ты испытываешь давление со стороны товарищей по команде или, говоря иными словами, со стороны других индивидов твоего круга общения.
Джоджо задумчиво поджал губы и заметил:
– Ну, не то чтобы на меня на самом деле кто-то давит… – Он запнулся, явно смутившись под холодным, полным сомнения, словно пронизывающим его насквозь взглядом Шарлотты. – Ты пойми, это начинается еще в школе, причем даже не в старших классах, а когда переходишь из начальной школы в среднюю. Тренеры, да и все вообще уже успели мне уши прожужжать: «Молодец, у тебя получается, здорово играешь». И что мне на это сказать? Они твердят: «Ты очень высокий для своего возраста, ты особенный, ты можешь стать большим спортсменом». Три разных школы, представляешь, три средних школы заманивали меня к себе! Я даже и понятия не имел, какую выбрать. Папа сразу разобрался: посоветовал идти в ту, где больше всего ребят оказывается в летних баскетбольных лагерях первого дивизиона. Я его послушался, и мне пришлось ездить в самую дальнюю школу от нашего дома, Трентон-Сентрал.
– А где ты жил? – спросила Шарлотта и тут же поймала себя на том, что начинает «щебетать».
– В Трентоне, Нью-Джерси. Да то же самое со всеми ребятами в нашей команде было – и с Трейшоуном Дигтсом, и с Андре Уокером. Приходишь в новую школу доучиваться последние пару лет перед колледжем, и с тобой начинают носиться, как будто ты необыкновенный, словно ты больше значишь, чем все остальные ученики. Все школьники как школьники, все понимают, что учиться нужно, все думают о книжках, об экзаменах, о домашних заданиях, а ты – особенный. То есть – я мог сидеть развалясь в последнем ряду и учебник хоть вверх ногами держать. А остальные мне, конечно, завидовали, думали, типа, как это круто. Ну, а уж ближе к концу школы, когда моя рожа стала мелькать в местных газетах, когда меня начали упоминать в репортажах о баскетбольных матчах, – меня прямо распирало от радости и от гордости.
Шарлотта довольно робко спросила:
– Ну, а разве… разве ты не этого хотел?
– Ясно, этого. Жаловаться не на что. Но со временем я стал интересоваться и другими вещами – той же французской литературой, например, потому и записался на этот курс, пусть это даже и «Кач-Френч».
– Что еще за «Кач-Френч»?
– Да так все этот курс называют. Французский для качков, для спортсменов то есть. А немецкий для нас называется «Кач-Дойч». Есть еще курс по геологии – «Геоспорт». А на кафедре связей с общественностью это называется «Воксбол». Я только не знаю, что это за «вокс».
– «Вокс» – значит «голос» по-латыни, – сказала Шарлотта. – Помнишь выражение «вокс попули»?
Будь это зачет, Джоджо пришлось бы признаться, что он «плавает».
– Это выражение означает «глас народа», – объяснила Шарлотта.
Джоджо закивал, но по его растерянному лицу было ясно, что въехать в тему ему так и не удалось.
– А, ну да, понятно. А еще я хожу на спецкурс по экономике, по теории неустойчивости рынков, так его прозвали «Качание рынков», – сообщил он. – Сама понимаешь, тоже курс не слишком продвинутый. Поначалу-то думаешь: вау, это круто! Но вдруг в один прекрасный день кто-то тебе чего-то скажет, а ты стоишь с отвисшей челюстью и только репу чешешь… вот как ты в тот раз меня озадачила.
– С чего бы это тебе беспокоиться о том, что сказала какая-то первокурсница?
Джоджо опустил голову и даже потер лоб здоровенной пятерней. Затем он поднял взгляд и посмотрел Шарлотте прямо в глаза.
– Да мне ведь вообще не с кем поговорить о таких вещах. Я имею в виду – о чем-то серьезном. С ребятами о таком и не вякнешь – потом от приколов охренеешь. Извини. Я хочу сказать…
Не закончив свою тираду, он наклонился над столом и сказал еще тише:
– Ты ведь не просто какая-то первокурсница. Когда мы с тобой в тот раз говорили… мне показалось, как будто ты с Марса. Просекаешь, о чем я? Ты приехала сюда учиться, и притом у тебя голова не забита всей этой хре… мутью. Ты смотришь вокруг ясными глазами и видишь мир таким, какой он есть, а не каким кажется.