– А тогда, ночью, вы для кого работу делали?
– Тоже для баскетболиста. Есть такой Джоджо Йоханссен. Ростом под семь футов, а весит, наверно, фунтов триста, и все сплошные мускулы. И он белый. Единственный белый игрок в стартовой пятерке. У него репа вдвое больше моей и светлые волосы, подстрижены так… не под горшок, а под блюдце, что ли. – Чтобы изобразить прическу Джоджо, Эдам провел пальцем вокруг макушки.
Шарлотта как-то печально скривила губы:
– А, этот! Как же, знаю я его.
И она рассказала Эдаму, как странно вел себя Джоджо на занятиях по французской литературе, курс которой, как она уже выяснила, назывался «Кач-Френч». Рассказала она и о том, как после занятий Джоджо стал клеиться к ней и как она ему объяснила, что он – полный идиот, и как парень в подтверждение своего идиотизма продолжал нести какую-то чушь уже ей вслед.
Эдам злорадно хмыкнул:
– Эх, жаль, меня там не было! Хотел бы я на это посмотреть! Прикололся бы от души. Понимаете, спортсмены – они ведь какие: каждый уверен, что стоит ему подойти к любой девушке в кампусе, как она сразу согласится на все что угодно – просто от радости, что такой парень на нее обратил внимание. Самое противное, что в большинстве случаев они правы. Знаете, сколько я такого насмотрелся… – Эдам выразительно закатил глаза, а затем вернулся к менее скользкой теме: – Весь университет носится с ними, как не знаю с кем – и какой во всем этом смысл? Ну, спрашивается, что нам толку с того, что дьюпонтские дебилы бросают мяч в корзину лучше, чем дебилы из Индианы, или Дьюка, или Стэнфорда, или Флориды, или Сетон-Холла? Нет, пусть играют, если им нравится, никто не против. Я только не понимаю, почему мы делаем из них героев, а из каждой их победы – событие вселенского масштаба?
Шарлотта уже перестала хмуриться, и более того – на ее раскрасневшемся от бега лице промелькнула улыбка. Какая же она красивая, подумал Эдам.
– Знаете, а меня ведь тоже удивляло такое отношение к спорту, еще в школе, – сказала она. – Нет, физкультура – дело хорошее, да и против спорта я ничего не имею, но зачем делать из этого культ – ума не приложу?!
– А где вы учились? – спросил Эдам.
– Далеко, – отмахнулась Шарлотта, – в Спарте. Есть такой маленький городишко. В Северной Каролине. Не слышали? И никто о нем никогда не слышал. Здесь, в Дьюпонте, люди даже не представляют, что бывают такие медвежьи углы.
– Ну, легкий южный акцент я сразу заметил.
Эти слова Эдам произнес с милейшей, как он считал, улыбкой, но его собеседница почему-то напряглась и явно не порадовалась его наблюдательности. Стремясь исправить ситуацию, Эдам попробовал выкрутиться.
– Я вообще-то большой поклонник южного акцента, – быстро добавил он. – Да, кстати, не сочтите за бестактность, но как вы здесь-то оказались?
– Это полностью заслуга моей учительницы английского – мисс Пеннингтон. С ее подачи я разослала свои документы в Дьюпонт, Гарвард, Йель и Принстон. Ни о каких других университетах она мне даже заикаться не разрешала. В качестве запасного аэродрома у меня еще фигурировал Пенсильванский университет.
Эдам понимающе усмехнулся:
– Пенсильванский в качестве запасного? Неплохо. Но вам все же удалось поступить в Дьюпонт.
– Да нет, приняли меня во все пять, куда я документы посылала, – с невольной гордостью ответила Шарлотта. Поймав себя на том, что хвастается, она тотчас же покраснела (слава богу, румянец от пробежки еще не прошел) и, скромно улыбнувшись, пояснила; – Просто здесь, в Дьюпонте, самые лучшие условия, что касается стипендии. А еще я всегда очень хотела заниматься французским языком. Я считала, что здесь очень сильная кафедра французского, и собиралась специализироваться на языке и литературе.
– А теперь что, уже передумали?
– Не то чтобы передумала, но… в общем, уже успела немного запутаться. Здесь так много разных предметов, хочется успеть все и сразу. Например, я записалась на курс… – Оборвав себя на полуслове, Шарлотта заботливо посмотрела на Эдама и спросила: – Вы как? Вам лучше?
– Да все нормально. Я же говорю – все будет о'кей. – В подтверждение своих слов Эдам оторвал задницу от скамейки и вдруг предложил: – Слушайте, вы бы присели. А то мне неудобно – я сижу, а вы стоите.
Шарлотта села на скамейку рядом с ним…
Беговые дорожки и тренажеры продолжали грохотать, как станки в цеху. Говорить приходилось громко, напрягая голос, но Эдам боялся предложить собеседнице выйти хотя бы в холл. Ему казалось, что стоит им выйти из этого зала – и все кончится: чары рассеются, и он вновь останется один.
Какой взгляд! До чего же она все-таки необыкновенная, эта девушка из какой-то дыры под названием Спарта в Северной Каролине. Такая молодая и вместе с тем такая взрослая, по-матерински заботливая, причем эта зрелость в суждениях и отношении к окружающим прекрасно уживается с открытостью и какой-то хрупкой нежностью едва распустившегося цветка – роскошного цветка, только-только сбрасывающего защитные латы бутона и впервые протягивающего свои девственно-нежные лепестки к солнцу. В этих обращенных к большому новому миру лепестках скрыты трепет и непорочность, и в то же время они, эти лепестки, стремятся познать мир и ощутить на себе прикосновение солнечных лучей, притягивают к себе все самое лучшее из этого нового мира. Вся эта садово-огородная лексика звучала в голове Эдама не как чистая метафора, не как фигура речи, не как абстрактная концепция. Он почти физически ощущал близость этих лепестков, видел, как они – ее розовые лепестки – раскрываются и тянутся… тянутся к нему. Розовые, нежные, просвечивающие и в то же время такие живые, такие настоящие и близкие. Он с огромным трудом подавлял в себе желание наклониться к Шарлотте, обнять ее и приникнуть губами к этим нежным бутонам. Вот только… его смущала одна маленькая техническая деталь: если сунуться к ней с поцелуем, нужно сначала снять очки или нет? Или это действие станет слишком уж явной декларацией его намерений? Не разрушит ли оно непередаваемую магию этого мгновения неосознанной близости? А может быть, Бог с ними, с очками? Не надо их снимать, а стоит рискнуть – ну ткнет он ей в глаз уголком оправы, когда наклонится на сорок пять градусов и попытается прикоснуться к ее губам. Стоп! Какого черта? Неужели в его отношении к этой девушке нет места ничему, кроме похоти или пусть даже не грязного, но все равно физического влечения? Взяв себя в руки, Эдам тряхнул головой и сказал:
– Да, кстати, вы вроде бы говорили, что записались на какой-то курс. На какой?
– Нейрофизиология. Это оказалось настолько увлекательно, и вы знаете, похоже, что эта наука скоро станет ключом ко всему, что нам еще неизвестно о человеке и его поведении. И лекции читает такой замечательный преподаватель – мистер Старлинг.
– Еще бы! Он ведь нобелевский лауреат?
– Да, правда. Но я этого еще не знала когда записывалась на курс.
В голове Эдама вдруг словно сверкнула молния. Эта мгновенная вспышка высветила все, чего ему так не хватало в этом разговоре.
– Слушайте, я вам вот что скажу. Мы тут с друзьями организовали что-то вроде неформального общества. И мне кажется, что вам там с нами будет интересно. Мы назвали себя «Мутанты Миллениума».
– «Мутанты Миллениума»?
– Ну да. Название придумала моя однокурсница, Камилла Денг. Она еще пишет все эти длинные политические обзоры для нашей газеты – «Дейли вэйв», вы, наверное, знаете. Я тоже с ними сотрудничаю, да и многие наши ребята. Даже Грег Фиоре, главный редактор «Вэйв», тоже в нашей группе. – Эдаму казалось, что подобная информация должна произвести впечатление на такую девушку. Черт, пусть хоть раз знакомство с этим козлом Грегом сослужит ему добрую службу. Да и Камилла только в такой ситуации может на что-то сгодиться. – Ну так вот, название придумала Камилла. Смысл всего этого дела… ну, как бы объяснить покороче… Ладно, в двух словах вот что: если посмотреть вокруг, то здесь, в Дьюпонте, сплошь учатся умненькие мальчики и девочки. Когда было нужно, они честно ходили в школу и зарабатывали нужные баллы на экзаменах, на всяких там тестах… Но оказавшись здесь, они тусуются, развлекаются, ни черта не делают, об учебе начисто забыли – в общем, весело прожигают те годы, которые традиционно принято называть «переходом от детства ко взрослой жизни». Взрослой? Да фигня это все! Полная лажа! За годы учебы большинство здесь переходит максимум от детства к отрочеству. Я имею в виду, конечно, индивидуальное развитие личности, а не бурную личную жизнь. С этим-то у наших студентов все в порядке, у каждого на троих взрослых хватит. Так вот, понимаете, к чему я клоню? Сейчас объясню… Вот учимся мы здесь, в одном из лучших университетов мира, а кто учится рядом с нами? Часть студентов воспринимает учебу только как своего рода налог на то, чтобы четыре года числиться членами модного клуба под названием «Дьюпонт». Есть и другая категория: это те, кто ходит на занятия, сидит в библиотеках, старается набрать побольше баллов – и все для чего? Просто для них дьюпонтский диплом – это своего рода входной билет в мир больших денег. Как правило, такие ребята, конечно, специализируются на экономике: насколько я понимаю, сейчас самая популярная дисциплина у них – это банковские инвестиции. Таких студентов у нас тоже полно. Я вас уверяю: если в полдень, когда двоечники и любители потусоваться еще дрыхнут, прийти в Большой двор и плюнуть наугад, то обязательно попадешь в какого-нибудь умника, который спит и видит себя работающим на Гордона Хэнли или в другой подобной инвестиционной или консалтинговой фирме. Да, кстати, сын главного менеджера «Гордон Хэнли»… – Подумав, Эдам решил не заострять внимание на этой теме. – Так вот, посмотришь на них и понимаешь: какие же они все жалкие и убогие. Честно, я не боюсь вам в этом признаться. А мы – ну, я имею в виду членов нашей группы – мы хотим после получения диплома заниматься делом, настоящим делом. Не работать в каком-нибудь гре… дурацком инвестиционном банке (почему-то такие слова, как «гребаный», никак не хотели слетать с языка Эдама в присутствии этой девушки) и по четырнадцать часов в день де