– Обижать Мальчика-с-пальчик не станете? – заволновалась малявка. – Он же такой несчастненький.
В два голоса поклялись, что для нас лучшая забава – пеленать мальчиков-с-пальчик. И таки добились своего.
– Высокие договаривающие стороны после изнурительных дебатов пришли к обоюдному соглашению, – рассмеялся Вольдемар, оглядываясь на заднее сиденье, где лежал завернутый в старую косынку Мальчик-с-пальчик, он же – снаряд тридцатого калибра. – От опасной игрушки мы ребенка уберегли, но сами можем влипнуть… Раньше за патрон мелкашки срок давали, а здесь штука посерьёзнее.
– Ничего. На первом же блокпосте сбагрим воякам. Вместе с пелёнкой, пусть они по долгу службы нянчатся.
Хорошее название у села на левом берегу Кальмиуса – Солнцево. Оно согревает душу и сулит тихую радость каждому, кто однажды был допущен в горницу, которую освещают улыбки одетых в разноцветные платья кукол.
Наряд хозяйки дома, чьи окна напоминают вставленные в рамки акварели приазовской степи, Елены более скромен. Но опрятен, как у всякого, кого природа одарила взыскательным вкусом и умелыми руками.
А еще у хозяйки дома с окнами-акварелями степной вольницы сострадательное отношение к вещам. Особенно брошенным человеком.
Однажды подобрала на мусорнике куклу, приладила на место оторванную ножку, хорошенько отмыла от хронической грязи и из хранящейся ещё с девичьих времен блузки построила такое расчудесное платьице, что чуть не воскликнула по примеру Александра Сергеевича: «Ай да Пушкин молодец!»
Чего уж говорить о сельских ребятах, которые приходят поглазеть на коллекцию.
– Удивительно, – говорит Елена, – среди моих маленьких гостей почти половина мальчишек, которым, как принято считать, зазорно водиться с куклами.
Да что ребятня, отставной механизатор Виктор Папенфот, мужик весьма сурового нрава, и тот с восторгом отзывается о работах мастерицы.
– Чудо чудное, – сказал он мне за графинчиком сухого вина. – Ты обязательно загляни в дом на околице, согрей душу.
Удивительно, что малолетний узник гитлеровского концлагеря, землепашец, чьи руки от соприкосновения с тракторными рычагами обрели железную твердость, уберег сердце от заскорузлости, которая поражает всякого пасынка судьбы.
А Виктор – ярко выраженный представитель неизбалованного жизненными благами поколения. И это подтверждает запись, которую я сделал в походном блокноте по возвращению из села с солнечным названием.
Итак, мой старинный приятель Виктор Папенфот. Немец. Последнее место работы перед выходом на пенсию – начальник мехотряда. Известен тем, что мог на слух установить даже малейшую неисправность в моторе любой марки.
Первую оплеуху от судьбы получил в четырехмесячном возрасте на станции Карань Донецкой железной дороги, где осенью сорок первого года собравшиеся в эвакуацию мать и старшая сестра ожидали поезд. Но вместо него прилетели Ю-87 с крестами на чёрных крыльях.
Сестра и малец не пострадали. А вот их матери оторвало руку и ногу. Родительницу погрузили в санитарный эшелон с ранеными бойцами. На том её следы потерялись.
Разумеется, четыре месяца – не тот возраст, когда запоминают первую оплеуху. Пока сестра помогала грузить мать в санитарный эшелон, лихие людишки утащили одеяло и взятую в дорогу бутылочку молока для младенца.
А две недели спустя сестру – комсомольскую активистку угнали в Германию.
– Не помогли даже немецкие корни, – горько усмехнулся приятель, наполняя стаканы рубиновым вином. – Но так как оставить меня было не на кого, сестра решила взять с собой. И потом до самого освобождения в апреле сорок пятого прятала в бараке под нарами.
С шести утра до шести вечера – столько длился рабочий день невольниц – малец лежал молча. И лишь однажды в горячечном бреду подал голос, А здесь, как на грех, в барак пожаловала комендантша. Обнаружив под нарами доходягу, велела выбросить его в подвал, куда складывали умерших от голода и непосильных трудов.
Обнаружив пропажу, невольницы бросились к надзирателю, который от прочих коллег отличался сговорчивостью, и тот в обмен на золотой крестик, который чудом сберегла сестра, согласился выдать поутру тело малолетнего узника.
Однако худшие опасения не сбылись. Когда на рассвете следующего дня отперли подвал, то увидели ползающего по трупам мальца, живого и невредимого.
Закончив с воспоминаниями, Виктор переходит к событиям последних дней:
– Ты же знаешь, что вся округа пользуется водой из родника на берегу Кальмиуса. Да и сам, бывая в наших краях, наведывался к нему… А теперь только отчаянные головушки рискуют сунуться на линию фронта. Правда, я не езжу по другой причине… Осколками продырявило оба молочных бидона. А хранить родниковую воду в пластиковой посуде все равно, что в кирзовых сапогах вести невесту под венец.
Сказал и умолк. Но как бы там ни было, но злости на судьбу в голосе приятеля я не уловил. Наверное, у пропущенного через житейские жернова землепашца нет в душе потаенного уголка, где обычно хранят обиды на небеса и людей.
Вообще-то, графинчик появился уже после всего. Наполняя стаканы рубиновым вином, Виктор вопросительно взглянул на кормчего.
– Стресс, конечно, не мешало бы снять, но, увы, за рулем, – ответил тот и поник, словно измученный суховеем стебель шалфея мутовчатого.
– Я же вас, кажется, предупреждал, чтобы держались подальше от соснового леса за околицей. Прошли те времена, когда мы всем селом ездили в бор на первомайские праздники, – рассердился малолетний узник гитлеровского концлагеря. – Попили бы водицы, поглазели в бинокль на догорающие танки и угомонились. Так ослушались старого дурака.
Виктор безусловно прав. Однако приехали мы за полторы сотни верст не для того, чтобы издали окинуть взглядом холмы, которые, как Партизанскую балку, причесали «Грады».
А все я виноват. Насел на спутника, как ястреб на куропатку:
– Читатели ждут горячих репортажей с места событий, а мы под кустиками от страха трясемся. Если боишься, что твою изрядно поношенную шкуру попортят осколками, так и скажи. Поищу более храброго кормчего.
– Думаешь, за себя переживаю? Машинёшку жаль, полжизни на нее горбатился… Ладно, командуй, куда рулить, – окаменел скулами Вольдемар.
– Для начала завернем к источнику, когда еще сможем похлебать живой водицы…
– Странные все-таки люди, эти солнцевские, – ворчит кормчий, огибая лужу на перекрестке двух дорог, – я бы осел не среди ровного поля, а у родника. На десять километров отсюда все видать, ути в камышах крякают, скалы разукрашены дикими розами. Вышел из дома по утрянке, сел на попу и поехал с верхотуры в речку… Ну вот, кажется, прибыли.
– Твоим советом – на попе в речную заводь – уже кто-то воспользовался. Вон сколько разбросано вдоль уреза воды камуфляжных курток, брюк и солдатских берцев.
– Мать честная, – восторгается кормчий. – И как я сразу внимание не обратил. Такое впечатление, что здесь целым батальоном стриптиз перед русалками исполняли.
– Куда они, по-твоему, подевались?
– Наверное, у русалок сейчас гостят. Чарку пьют, хозяек омута за титьки тискают. Но скорее, думаю, до мамы, до хаты подались. И кружку, с собой прихватили.
За неимением посуды утоляем жажду из распахнутых ладоней крошечного озерца, в котором скапливается родниковая вода перед тем, как скатиться по гранитным ступеням вниз. Со стороны посмотреть – преклонившие колени перед божеством язычники-скифы.
Но разве не так? Разве источник, нашедшие приют на скалах кусты шиповника и распахнутая навстречу солнцу заречная даль не достойны того, чтобы преклонить перед ними колени?
– Ну да, – говорит в ответ на мои мысли вслух кормчий, которого, как я заметил, приводит в расстройство невозможность попользоваться брошенным на полях сражений добром. – Подстелить бы под колени по курточке… Да башмаками не мешало бы запастись. Кстати, какой у тебя размер подставки?
– Вернемся домой, я тебе целый мешок крепких еще лаптей подгоню. А сейчас есть предложение – заняться прямыми обязанностями.
Берем курс на холмик чубчиком опаленного огнем бора. Такими же обугленными выглядят развалины у развилки дорог и приткнувшаяся к ним боевая машина пехоты.
Под БМП серебристая лужица застывшего металла, а чёрная почва вокруг усыпана снарядами тридцатого калибра – копиями «Мальчика-с-пальчик», которого мы обменяли на шоколад. Только закопчёнными до состояния передержанных в углях продолговатых картофелин.
– Аккумуляторные пластины расплавились, – комментирует Вольдемар серебристую лужицу. – А вон, напротив отсека, пробоина…
Зато танк-тральщик издали выглядел так, как и положено боевой единице, с грозно направленным на непрошеных гостей пулемётом. Но подъехав вплотную, замечаем сбитую фугасом гусеницу и вывалившиеся из брюха железные потроха.
И тут же, в десятке шагов, огороженный по периметру колышками четырехугольник потревоженной земли.
– Похоже, братская могила, – говорит Вольдемар. – Я, когда сигареты в местном магазине покупал, продавщица, говорливая вся из себя тётка, рассказала, что после первого обстрела вояки у местного фермера колесный экскаватор могилу копать одалживали. А после второй бомбардировки слиняли бесповоротно. Меньше всего хотелось бы оказаться в шкуре бедолаг, – продолжает кормчий. – Взгляни на морской контейнер… В нем же дыр больше, чем живого места. А танк возле вон тех кустиков… Такое впечатление, что склеили его из туалетной бумаги…
Закончить комментарий с места разгромленного воинского стойбища моему спутнику не дали. Кустики за подбитым танком вдруг шевельнулись, и оттуда выплеснулся окрик:
– Мордой в землю! Стрелять буду!
– Хрен тебе, а не медовый пряник! – взревел Вольдемар и, лягушкой перепрыгивая через разбросанные снаряды, помчался к оставленной под железным боком танка-тральщика машинёшке.
Я же в первые секунды больше удивился, чем испугался. Только что держал в прицеле фотоаппарата забытые на вкопанном у входа в блиндаж столике банки с солениями, и вдруг они исчезли. Лишь полетели в разные стороны огурцы со стеклами.