К счастью, хлестнувшая по изувеченному контейнеру вторая очередь привела меня в чувство. Она же и придала ускорение, которое получает охотник, когда попой ощущает приближение дикого кабана-подранка.
На последних метрах я почти поравнялся с Вольдемаром и, не дожидаясь, пока тот откроет изнутри дверцу, рыбкой нырнул в салон. Слава богу, боковое стекло оказалось опущенным.
– Хрен тебе, а не медовый пряник, – повторил кормчий, но теперь уже с явным облегчением в голосе после того, как наша машинёшка трусливо втянула в Солнцево хвост пыли. – Раскомандовался он: «Мордой в землю!» Так мы тебя и послушали, мазила хренов…
Я промолчал. Не знал, что ответить человеку, чью шкуру по моей милости могли попортить крупнокалиберные пули и заодно сделать машинёшку похожей на железнодорожный контейнер, в котором дыр больше, чем живого места.
Если декорированная дымами Саур-Могила – сцена, то гора Ясенёвая, куда мы вползли по теряющейся в зарослях шалфея колее – галерка. Однако нашей вины здесь нет. Как ни старались пробиться в партер, но на пути всякий раз вставали то заставы-времянки, то взорванный мост с загнутыми вопросительным знаком перилами.
А при въезде в Кутейниково каким-то образом ухитрились затесаться в колонну правительственных войск. Впереди нас – квадроцикл, над которым в припадке падучей билось черное, с черепом и костями, полотнище. Под стать знамени был и седок: радужная косынка на шее, сносимая встречным ветром пегая борода. Ему бы еще серьгу в ухо – вылитый боцман пиратского брига.
Сзади же нашу машинёшку подпирал тягач с танком на прицепе.
– Если этот парниша резко затормозит, танк вначале переедет его, а опосля взгромоздится на нашу крышу, – ворчит Вольдемар. – Нет, надо потихоньку выбираться из этой махновской свадьбы.
С буйными попутчиками удалось распрощаться на повороте к селу Жуки. Воспользовавшись тем, что тягач малость отстал, кормчий сворачивает на боковое ответвление и глушит мотор.
– Подождем, пока они не скроются за горизонтом. Перекурим, а заодно соловья послушаем.
Увы, насладиться пением солиста бузиновых кущ помешали птицы другого вида. Да и голоса у них оказались явно не ангельские,
В небе, примерно, над сельским погостом, парочка Ми-8 гоняла беспилотник. А тот, кроха пернатая, откровенно дразнил преследователей. То под пулеметную трассу поднырнет, то акробатический узелок завяжет. И таки доказал хищным собратьям, что золотник хотя и мал, но кое на что способен.
– Нет тишины ни в небе, ни на земле, – жалуется невесть кому Вольдемар. – И некуда бедному крестьянину от всего этого деться…
– Заводи, крестьянин, не себя, машинёшку. Сделаем еще одну попытку подобраться к Саур-Могиле, а коль опять облом выйдет, совершим восхождение на Ясенёвую гору, оттуда должно все видать.
После того, как в Иловайске бинокль у нас чуть не конфисковали, я перестал держать его на виду. И за компанию с ним фотоаппарат. Как говорится в таких случаях: «Дальше положишь – ближе возьмешь». Выраженьице, конечно, корявое, однако моменту соответствует.
Вдоволь наглядевшись на испятнанную огненными всполохами Саур-Могилу, передаю бинокль спутнику.
– Н-да, – ворчит тот, – наше счастье, что туда не пробились…
– Полагаешь, твои слова способны заменить репортаж с места события?
– Нет. Однако предложение имею… Отошли сделанный отсюда снимок. Надеюсь, в редакции поймут и простят.
– Извини. В таком случае я ничуть не лучше рыбака, который вытащил пустую сеть и сказал старухе, что море пустое… Поехали. Есть на Донецком кряже и другие примечательные места, которые тоже нуждаются, чтобы о них поведали миру. И, по-моему, будет даже лучше, если маленько оторвемся от темы боёв-пожарищ… Наша с тобой малая родина всего три месяца беременна войной, а её уже вовсю тошнит.
Походный блокнот, конечно, не мольберт. Но коль у тебя душа художника, то дело вполне поправимо. Надо лишь перебраться на островок Ореховой Сони, что тихо дремлет в среднем течении Крынки.
Правда, мне больше нравится исконное имя реки – Сюурлей. В нём напевы прозрачных струй и посвист иволги, чье оперение делает её похожей на небесную акварель. Итак, этюд первый…
Наши пращуры были явно не дураки. Хотя и поклонялись лесному пню, однако разбивали лбы не по причине скудного умишка, а исходя из желания замолить грехи перед матушкой-природой. Дескать: «Извини за потраву. Мы бы вовек не подняли руку на росшую под твоим присмотром берёзу, да больно уж зябко по ночам в сырой пещере».
А чтобы окончательно загладить вину, сочиняли легенды о живущих в берёзках и ясенях волшебных существах. Но, может, и не сочиняли, может быть, дриады действительно таятся в каждом дереве. Ведь далекие предки умели видеть и слышать то, что стало недоступно продвинутым потомкам.
Впрочем, моё поколение все же ухитряется сохранить истинное восприятие природы. Существуют даже методички, не стану касаться их научной ценности, которые рекомендуют, с каким именно деревом следует дружить тому или иному человеку.
Например, одна моя юная коллега, которую я еще до войны запечатлел в приречной роще, утверждает, что если прислониться щекой к берёзке, то душа сразу же наполняется светлым умиротворением.
– Зато, – смеется красавица, – дуб угнетает своей суровостью. Патриарх Донецкого кряжа величественно прекрасен. Но лично мне от его величия делается зябко. Другое дело – ива или берёзка. И если бы мне предложили занять свободное местечко в излучающих тепло деревьях, я бы с радостью согласилась.
Что ж, думаю, против такой обаятельной дриады никто возражать не станет.
Речушки Донецкого кряжа чрезвычайно пугливы. Они прячутся от человеческого взора в байрачных лесах точно так же, как и загадочная обитательница здешних мест ореховая соня, зверек с глазами сфинкса. Берега Сюурлей, Севастьянки, Малой Шишовочки труднопроходимы. Особенно летом, когда начинает злобствовать репейничковая липучка, горше которой может быть только спираль Бруно.
Имеется и другая опасность – дикие кабаны. Они очень не любят, если им в жару кто-то помешает насладиться грязевыми ваннами.
Остается единственный для обследования берегов путь – водный. Однако и он заперт. Моя лодка прошла по Миусу, Кальмиусу, Северскому Донцу, Волчьей, Самаре, Днепру, но малые реки Донецкого кряжа пока ей не покорились. Здесь столько упавших в воду топляков, что их стороной обходят даже быстроногие дриады. Наверное, опасаются изорвать сотканную из зеленой листвы одежду.
Лесоводы жалуются на массовое усыхание сосны европейской. Зато крымская обрела на холмах Донецкого кряжа свою вторую родину. Особенно она блаженствует на опушках, почвы которых сдобрены отложениями плескавшегося в этих краях за миллион лет до Рождества Христова первобытного моря. Разбежавшиеся по опушкам и полянкам крымчанки сродни нарядным купчихам. Зато в глубине, где теснота и полумрак, они больше напоминают старух из раскольничьего скита. Суровые лики древнего письма, густое, как прудовая тина, безмолвие. И вообще, здесь даже солнечные лучи кажутся чадными лучинами.
Информацию о начавшихся на правом берегу Кальмиуса археологических раскопках первым опроверг служивый блокпоста у путепровода через изрядно обмелевшую речку Мокрая Волноваха. К слову, имеется еще и Сухая. Тоже Волноваха, которая вместе с Мокрой подпитывает Кальмиус родниковой водой.
Служивый, молодой человек, бородка с запутавшейся в ней божьей коровкой, узнав о цели нашего визита, едва не уронил на измятую траву солнцезащитные очки.
– Я допускаю, – молвил он голосом, каким психиатры разговаривают с пациентами, – что в нашем сегодняшнем дурдоме могут происходить вещи еще более удивительные. Да и от археологов можно ждать чего угодно, они ведь малость того… Но, думаю, с ума не сошли окончательно, чтобы лезть под пули… У нас если что и копают, то исключительно траншеи и могилы.
Вообще-то, я и сам сомневался в достоверности информации относительно археологических изысканий на правом берегу Кальмиуса, где наши далекие предки-индоевропейцы селились задолго до Рождества Христова. Однако желание ещё раз побывать в благословенном небесами уголке возобладало над здравым смыслом.
– Ладно, – смягчил тон служивый. – Поговорю с командиром, возможно, он разрулит ситуацию.
С этими словами молодой человек исчез в полезащитной полосе, сквозь листву которой просвечивал шалаш. Такие обычно сооружали на колхозных бахчах.
Нам с Вольдемаром было слышно, как обладатель временного приюта божьей коровки докладывал кому-то о двух чудаках, которым позарез надо попасть на стоянку пращуров, а тот, насмешливо хмыкнув, милостиво разрешил продолжить движение.
– Только отбери у корреспондентов мобильники и фотоаппараты. Чтобы не вздумали снимать отсечные позиции на холмах. Вернешь на обратном пути. И предупреди – пусть особо не отсвечивают. Положит снайпер, а нам потом с трупаками возись…
Рокотавший в полезащитной полосе командирский басок на последних фразах обрел такую злобу, что мы с кормчим решили быть тише воды, ниже травы. И вообще, в промытой летним дождиком пойме смрадным падальщиком гнездилась ненависть. Вскормленная на заокеанские подачки, она началась задолго до того, как хлебные нивы Донбасса вспахали первые снаряды.
Собираясь в дорогу, перечитал книгу «Древние европейцы»[3]. Её задолго до войны подарил мне автор, руководитель археологической экспедиции, фамилию которого не упоминаю по вполне понятной причине… Общались мы с ученым мужем на береговом откосе под аккомпанемент струнного оркестра кузнечиков, исполнявших мелодию входящей в пору зрелости приазовской степи.