Они безвозвратно увязли в скудной почве и обросли лишайниками. Но если потревожить перчаткой их вековой покой, обнажаются древнегреческие письмена.
Прошу своего восьмидесятипятилетнего поводыря Христофора перевести содержимое эпитафий, однако старец виновато пожал плечами:
– Всего две зимы в школу ходил. Язык предков понимаю, могу объясниться, а вот чтению не обучен.
– В таком случае ответьте: что побудило вас похоронить супругу на заброшенном погосте?
– Чего ей среди чужих делать… Здесь все свои, начинал с прадеда Ставра, который сто два года прожил. А вот и могила моей жены Доры. И – Соньки…
Захоронения эллинов легко угадываемы по каменным домикам у основания крестов. Только у последнего пристанища двух близких Христофору душ он поновее. И зажжённая в нем свеча горит беспокойнее. Наверное, её огонек тревожит дыхание поводыря. Опустив в кладбищенскую траву правое колено, он очищает фаянсовую тарелку от прилипшего яблочка.
– Сильно они этот фрукт любили, – молвил старец, выкладывая на тарелку добытое из полотняной сумки новое яблочко. – Пока зубы имели – грызли, а когда те высыпались, употребляли пропущенное через терку.
Кто такая Сонька, мне известно. Трехцветная кошка, которая пятнадцать лет кряду тенью следовала за хозяйкой. В магазин, на огород, к колодцу.
– Когда у крыльца разорвался снаряд, – продолжает Христофор, – Дора штопала в кресле шерстяной носок, а Сонька дремала у нее на коленях. Их так и убило одним осколком. Потом меня язычником обозвали. А я решил – уж коль они вместе до выпадения зубов прожили, пусть вместе в одной могиле будут.
Поднявшись с колена, старец добывает из той же полотняной сумки заткнутую резиновой пробкой поллитровку.
– Сельский батюшка против того, – добавляет он, – чтобы поминки устраивать на кладбище. И за Соньку меня отчитал. Нельзя, говорит, животным вместе с нами лежать. Но я думаю, что прав не он, а Господь, который поселил на земле бок о бок человека и зверя.
Часть пятаяДневник из подземелья. Страницы, опаленные войной
– Вы что, – спросила хозяйка ксерокопии, – эту рукопись подобрали на пепелище?
– Не совсем так, – ответил я. – Рукопись на время одолжил молодой человек, который планирует встретить Новый год в подвале.
– Понимаю. Сейчас модно венчаться под водой, день рождения отмечать на Эвересте.
– Опять ошибочка вышла. Человек перебрался в подвал после того, как дом повредило обстрелами.
– Но почему не переедет в более спокойное место? Ведь не все города и села Донбасса превращены в руины…
– Опасается, что лихие людишки растащат имущество… Я бы попросил вас сделать ксерокопии побыстрее. Надо вернуть рукопись, как обещал, к завтрашнему дню.
– Хорошо. Загляните через час-полтора.
Копия оказалась готова к оговоренному сроку. Причем в двух экземплярах.
Второй хозяйка заведения сделала для себя.
– Машинально прочла пару страниц и не удержалась, – объяснила она. – Уж больно захватывающе написано.
Против такого самоуправства я возражать не стал. Наоборот, своеобразная рецензия утвердила меня в изначальном намерении – подготовить для газеты одну-две подачи.
Осталось лишь убрать некоторые корявости и матерные словечки в адрес представителей враждующих сторон. Делаю это в интересах автора, чей полуразрушенный дом находится в серой зоне, куда по очереди заглядывают служивые ВСУ и ополченцы. Итак…
День первый. Нормальные люди ведут летосчисление от Рождества Христова, а я – с бомбардировки поселка. Громыхало и прежде, но большей частью в стороне. Поэтому перестрелки скорее вызывали любопытство, чем страх. Однако, когда влупили по-серьезному, стало ясно – на мою малую родину пришла самая настоящая война.
Дошло и до остальных. Едва от близкого взрыва запел хрусталь в серванте, жена, забыв о жарившейся на плите картошке, вылетела во двор. Как мне показалось, при этом отворила дверь без помощи рук.
Во дворе к ней присоединились обе собаки, Муха и Дамка. Вся гоп-компания скатилась по ступенькам в подвал и там затаилась.
Я тоже едва не сорвался на галоп, но тут же взял себя в руки. Даже если от страха нутро превращается в скользкую сосульку, мужик обязан сохранять невозмутимый вид. Иначе перестанут уважать другие и сам себя. А последнее, может быть, еще более существенно.
И в то же время не следует держать варежку распахнутой. Шел позволяющим сохранить достоинство шагом, а в результате получил удар пониже спины. Только ступил на верхнюю ступеньку подвала, как дверь от взрывной волны пришла в движение, и я прямиком скатился на Антонину. Та от неожиданного подарка аж крякнула.
А вообще, жена – гражданка предусмотрительная. Загодя приволокла в подвал садовые стулья, старый ковер, свечи, упаковку газированной воды, запасные очки и «Повесть о жизни» Паустовского.
Это ее диванная книга. Стоит нам поцапаться, как она демонстративно укладывается на диван вместе с «Повестью». А потом дрыхнет до самого вечера. Наверное, книга у нее вроде успокоительного и снотворного.
Я же чтивом не запасся. Поэтому от скуки общаюсь с собачонками. Дамка в собеседницы не годится. Лежебока похлеще хозяйки. Стены подвала вибрируют от разрывов, а она похрапывает, уткнувшись носом в картофельный ларь. Зато Муха – друг, товарищ и брат. Мордочкой и глазами тянет на председателя шахтного профкома. Только речи не толкает. И звукоприемниками все время манипулирует. Одно ухо – торчком, другое вроде привявшего лопушка.
– Что, – спрашиваю, – обидел кто?
Потерла лапкой правый глаз, потом – левый. Будто слёзы вытерла. А не учил ведь никто.
– Искупаться бы, – продолжаю беседу, – да на улицу нос не высунуть.
Купаться мы ходим в балочку, где на месте шахтного ствола в незапамятные времена образовался провал. Пруд размером с мой огород, однако вода глубинно ледяная. Такое впечатление, что провал подпитывают родники загробного мира.
Когда я бываю занят, Муха принимает водные процедуры самостоятельно. И после этого обязательно вываляется в пыли. А так как пыль у нас пополам с угольной пудрой, шубейка из рыжей превращается в пепельно-черную.
Собственно, у нас эти два колера являются преобладающими. Пепельный и черный. Даже зелень к исходу лета теряет свой изначальный цвет.
Правда, после первой бомбардировки добавился оттенок свежей ржавчины. Его я впервые заметил, когда малость поутихло и вся гоп-компания покинула подвал.
– Слышь, Антонина, – говорю, – виноградные листья вроде бы ржаветь начали.
– Слышу только одно, – в сердцах ответила жена. – Запах обуглившейся картошки. Ты почему газ не выключил?
Я промолчал. Бесполезное это дело – доказывать женщине и начальству, что ошибка произошла по их вине.
День двадцать третий. Почти три недели не брал в руки карандаш. Столько всего навалилось, что дым из одного места шел. Едва Антонина вывалила в помойное ведро уголья со сковородки, как налет повторился.
На этот раз я героя из себя корчить не стал. Сгреб в охапку кошку Мусю и возглавил направляющуюся в подвал процессию. После того, как хлопнула по седушке дверь, никак не могу отделаться от ощущения, будто сижу на муравейнике.
Стены тряслись так, что Антонина оторвалась от книги.
– Спусти в подвал прадедушкин обушок, лом и лопату. Если завалит, не откапываться же голыми руками, – сказала, словно выговор, не подумав своим бабьим умишком, что я спланировал оснастить бомбоубежище шанцевым инструментом.
– Ты бы лучше соорудила парочку бутербродов, – прошу. – Видел, как хлеб и колбасу в сумку кидала. – С самого утра не жравши. И звери голодные.
– Нате, – шмякнула сумкой о ларь, – лопайте, – и вновь уткнулась в книгу. Невозмутимая, можно подумать, что родилась и провела всю жизнь под снарядами. Бутерброды я разделил на пять ртов. У Муськи он хоть и поменьше, но с голодухи орет так, что на берегу провала слыхать. Сам тому свидетель.
– Теперь бы чайком не мешало брюхо полирнуть, – мечтательно произнес я и поперхнулся.
Наверху громыхнуло так, что даже лежебока Дамка подняла голову, а подвал заволокло серой пылью, которая, наверное, таилась в щелях каменной кладки с позапрошлого века.
– По-моему, горелым потянуло, – гадательно произнесла Антонина. – Неужели опять что-нибудь на плите забыли. Куда подхватился?.. Под осколки? Так знай: на лечение и похороны денег у меня нет…
– Двум смертям всё равно не бывать…
Первое, что бросилось в глаза, были виноградные листья на встрепанной лозе. Более серьезные изменения – усыпанный стеклом и битым шифером двор, а также обнажившиеся стропила дома – заметил уже потом.
Мне всё это показалось дурным сном. Сейчас же ущипнул себя за то место, по которому утром шлепнула подвальная дверь. А когда и это не подействовало, добыл из пачки сигарету, сделал несколько глубинных затяжек и попытался осмыслить произошедшее.
Окончательно же пришел в себя от надсадного воя и треска пожираемого пламенем дерева. Кричала соседка баба Настя!
– Горым!!! Люди добрые, хто в Бога веруеть, ратуйте!
На удивление, электролиния оказалась цела. Это я понял, когда насос в колодце на поворот рубильника откликнулся утробным гулом. Присоединил к гусачку шланг и поволок его к меже, за которой полыхал домишко бабы Насти.
– «Скору» зови, – вопила она. – Митю-сыночка осколком в голову убило. Лежит на травушке посреди двору… А может, дыхаеть еще? Ты погляди, Сашок, погляди!..
Короче, в тот день мне пришлось побывать и пожарным, и медбратом. А когда Митьку на попутной машине отправили в поселковую больничку, нашлась работа и дома. До сумерек сгребали битое стекло, остатки кровли, осыпавшуюся с потолка штукатурку.
Чтобы смыть копоть, пыль и Митькину кровь с ладоней, мы с Мухой уже в потемках отправлялись на провал. Собачонка все время путалась под ногами и задирала кверху острую мордочку, будто ждала ответ на мучившие ее вопросы.