Она, эта музыка, до гробовой доски будет звучать в душе того, кто числился в судовой роли экипажа парусника. Точно так же пальцы запомнят планширь низко сидящего каюка, на котором однажды вышел в море.
Науку управления черным, словно крыло галки, баркасом я постигал под присмотром атамана рыболовецкой артели Василия Косогова с Кривой косы.
Атаману, как и остальным труженикам прибрежного лова, мичманка и китель с нашивками не положены. А в тяжелых сапогах и зюйдвестках они на людях не появляются. Это все равно, если подручный сталевара решит щегольнуть перед простыми смертными в испятнанной железными брызгами куртке.
Однако рыбака все равно узнаешь в толпе. По прилипшей к мочке уха чешуе, походке.
Точно такой при желании может обзавестись любой сухопутный гражданин. Для этого вполне достаточно часика полтора покувыркаться на качелях.
Но каюк на качели. С него при первых признаках расстройства вестибулярного аппарата не сиганешь.
Да и куда сигать-то? В набежавшую волну? Без нагрудника? Рыбаки спасательными жилетами откровенно пренебрегают. Не в силу бравады, разумеется. Просто, дополнительная одежонка мешает опрастывать ставники.
И уж совсем запротестовали парни из артели Косогова, когда военные велели брать на промысел бронежилеты. Сделано это после того, как несколько катеров были обстреляны с сопредельной стороны.
– Мы сомневаемся, защитит ли нас сухопутная броня, – заявили рыбаки. – Но зато на сто процентов уверены – в случае серьезной заварушки бронежилеты точно утянут на дно.
Словом, вся надежда на прочность бортов посудины, мотор и наше извечное авось пронесёт.
Часть одиннадцатаяЭтюды с привкусом войны
Кальмиус за ласпинскими порогами необычайно привлекателен. Перебросившись, он степенно скользит меж осенних берегов, на которых высятся причудливой формы утёсы. Два или три из них едва держатся на истерзанных водой пьедесталах, поэтому я обхожу их стороной. У более миролюбивых осаживаю лодку и достаю из водонепроницаемого пакета фотоаппарат. Они далеко не юны, эти утёсы. Их лики, подобно иконам древнегреческого письма, иссечены морщинами.
Когда солнце сваливается за окоем, сидящие на уступах цапли кажутся резными декорациями. Птицы выглядят загадочно. Не обращая внимания на человека, обитатели речной поймы демонстрируют вековую неподвижность сфинксов. Что высматривают они в сумерках бабьего лето – то ли добычу, то ли подкрадывающийся с севера холод – известно лишь утёсам, которым цапли, возможно, поверяют свои тайны.
На полуострове у слияния Кальмиуса и светлой речушки теплится костерок. Исходящий от котелка пар настолько дразнящ, что луна вплотную приблизилась к рыбацкому стойбищу, а перепел перестал ронять в речную заводь чеканные монеты. И вдруг с верховий послышались шлепки весел. Так торопливо может грести лишь тот, кого соблазнил гостеприимный костерок. Спустя две или три минуты о песчаную отмель зашуршало днище, а вскоре в светлом пятне обозначилась гражданка, которая, словно собачонку, вела за собой надувную лодку.
– Алёшка, – коротко представилась она и протянула к огню озябшие руки.
Что ж, пожалуй, мужское имя вполне подходит даме, которая не боится в одиночку сплавляться по осенней реке.
Самое золотое время года не зря нарекли бабьим летом. Оно, будто вторая вспышка зрелости, гармонично и незабываемо. Здесь каждый миг дорог своей невозвратностью, которая сродни струящейся в светлом воздухе паутинке.
Бабье лето еще и время творчества. Именно в эту пору создавались и будут создаваться величайшие полотна и художественные произведения. Однако самым искусным живописцем остается природа. Никогда, даже при раскраске майского буйства, она не тратит столько ярких оттенков.
Оказывается, существуют виды осадков, которые не фиксируются метеорологами. Это так называемые чёрные снега, выпадающие с конца августа по октябрь с совершенно безоблачного неба. Они окрашивают вывешенное для просушки бельё в траурный цвет и пахнут пожарищами. Вот и сейчас такая снежинка оставила небрежный мазок на линзе бинокля, в который я наблюдаю за горящей степью. Нигде не души, лишь семейство степных коршунов хороводится над злыми джиннами дымов.
Когда огонь завершает работу, птицы спускаются на землю. Они подбирают обгоревшие трупики мышей и терзают их в неостывшем ещё пепле. Это тоже нечто новенькое, если так и дальше пойдёт, то коршуны забудут вкус свежей крови. А всё из-за чёрных снегов, которые подарила война.
Море до последнего сопротивляется холодам. Если на околице Донецка скандальный ветер вытряхивает из каштанов душу, то в долине рядом с Новоазовском ивы всё ещё щеголяют в зелёных париках, а обступившие солёное озерцо камыши имеют вполне молоденький вид.
Здесь, на рубеже бабьего лета и стужи, особняком стоит белая акация. Она взобралась на горушку и оттуда высматривает приближающееся ненастье. Акация хороша, словно красна девица из рыбацкого поселка Седово, которая до кончика ногтей преисполнена сознанием собственного достоинства.
Сказано не ради образного сравнения. Эта представительница семейства бобовых обладает качествами, которые ставят её в один ряд с патриархом байрачных лесов Донбасса – дубом и целебными травами.
В частности, одиноко стоящая на горушке акация способна дать за сезон порядка восьми килограммов мёда и является одним из растений, до последней щепки используемым в фармакологии.
Не стану перечислять лечебные свойства новосёла приазовской степи. Все они указаны в справочной литературе. Добавлю лишь, что настойка цветов белой акации – эффективнейшее средство при склерозе.
Однако белая акация известна не только этим. Самое искреннее коленопреклонение вызывает бесподобная жизнеспособность жителя степи донецкой, этого предбанника полупустыни. Акация стоически перестоит стужу и жесточайшую засуху. Так и наше деревцо. Выросло всем ветрам открытое, на почве, где даже неприхотливый полынок с трудом утоляет жажду и при этом способно расщедриться на полпуда мёда.
Да и глаз проезжего радует неброской прелестью. Словом, вылитая тебе красна девица на горушке. Точнее – на пьедестале.
То, что серые вороны обожают путешествовать на шару, подмечено давно. Однажды мы с приятелем по поплавку попали под жуткий ливень на берегу Шайтанки. Обычно смирная речушка, на сей раз решила отпраздновать пришедшее из глубины веков название.
Подстёгиваемая семихвостой плёткой молний, она неслась вскачь, оставляя на стволах прибрежных ив ошмётки лугового сена. А вскоре показались и сами копны. Словно караван сорвавшихся с якорей барж, они плыли мимо нашего разрушенного стихией стойбища.
– Дедушка Мазай возрыдал бы от восторга, – молвил приятель, указывая мокрым перстом на головную копёшку, где восседала серая ворона.
К тому времени гроза пошла на попятную. Мельничные жернова её укутались за оглохшими от небесной канонады холмами. Сквозь полынью в облаках выпал нестерпимо яркий свет, и над взъерошенными берегами встала многоликая радуга. Ещё одну ворону-путешественницу я увидел на пляже Безымянного. Она оседлала транцевую доску рыбацкого ялика и, как мне чудилось, сердито выговаривала гребцу, мужику таких выдающихся размеров, что штормовые волны рядом с ним должны качаться мелкой рябью.
– Из-за чего скандал? – полюбопытствовал я у рыбака, а когда тот вышагнул на берег из облегчённо вздохнувшего ялика. – Мне послышалось, что ваша пассажирка голосом боцмана командует: «Правое весло – загребай, левое – табань».
– Может быть, – рассмеялся мужик, вытряхивая из резинового сапога сорок седьмого калибра попавший туда камушек. – А вообще чёрт её поймёт. Шепелявит как беззубая старушенция. И ещё матерится. Наверное, воспитывалась в неблагополучном семействе. Оттуда и сбежала.
– От вас чего ей надобно?
– Рыбки. Поделился с ней таранухой. Теперь закусывает на берегу.
Управившись с рыбешкой, матершинница вновь оседлала вытащенный на песок ялик. Я выпросил у рыбака ещё одну тараньку, размером с ладонь. Серая ворона деликатно взяла её поперёк туловища и улетела под вопли черноголовок, которые так и не научились выпрашивать милостыню.
Теремок на берегу степного пруда смотрелся сквозь дымку, словно сказочный Китеж-град. Опечаленные приходом осени хризантемы роняли на садовую дорожку холодные слезы, а сбежавшие к самому урезу воды ивы казались воплощением скорби.
О том, что теремок обитаем, можно догадаться по запаху жареной рыбы и перекличке посуды. Хозяева, наверное, завтракали, и поэтому я не осмелился их тревожить. Да и что смог бы ответить на вопросительный взгляд: «Зачем нелёгкая принесла?» Чем объяснить ранний визит? Желанием пообщаться с опечаленными хризантемами?
Чтобы не быть превратно понятым, возвращаюсь на противоположный берег. Теперь между тем и этим – возлежащее на пруду отражение осени. А ещё – лёгкая дымка. Подобно лёгшей на ресницы паутинке, она размывает панораму.
Такие теремки не редкость. Оттеснили на задний план природу и кичливы, словно выставившая напоказ златые ошейники-ожерелья состоятельная модница. Разумеется, богато жить никому не возбраняется. Но лишь в том случае, если достаток не сопровождается откровенным барством. Иного определения не могу подобрать для соотечественников, которые вьют гнезда-особняки в райских кущах. И тем самым подчёркивают превосходство над простым людом.
Впрочем, хозяин теремка, с которым я так и не осмелился завести знакомство, явно не из хамовитого отродья. Он ничего не отнял у природы, а лишь добавил ей. Построился на арендованном клочке берега, которым брезговали даже рыбаки, посадил деревья, украсил садовые дорожки астрами.