Миша говорит спокойно. Я нервничаю по всякому пустяку, а Миша всегда спокоен.
– Я просил тебя не употреблять сослагательного наклонения.
Миша не уточняет, но я и так понимаю, о чем он. Миша запрещает разговаривать о том, что могло бы быть, если бы мы были здоровыми.
– Миша, я не про это говорю. Если восемь лет назад ты мог рисовать, значит, был художником. С этим рождаются, понимаешь?
– И опять ты не прав. – Миша говорит тихо. – Я такой же, каким и был раньше. И в той же мере могу рисовать.
Миша говорит медленно, но без пауз. Он знает, что если он сделает паузу, я начну говорить без остановки.
– Возьми тетрадь в клеточку и ручку, – говорит Миша.
Я отъезжаю от Миши, беру тетрадь и ручку.
– «А» один, «Бэ» два, «Це» два и пять, – начинает диктовать Миша. Я догадываюсь, что это точки на координатной плоскости.
– Миша, смени нотацию на цифровую и перемести ноль в левый нижний угол. Я не могу определить центр страницы на глаз.
Я перелистываю страницу тетради, Миша начинает диктовать. Каждую точку он обозначает двумя цифрами. Если точка не находится на пересечении разметки, он обозначает ее дробью. «Девять и пять», – говорит Миша, и я догадываюсь, что «и пять» означает середину клеточки. Я не смог бы точно обозначить на бумаге точку «девять и девять», она слилась бы с десяткой. Миша знает это и поэтому ограничивается тремя, пятью и семью десятыми. Я приблизительно отмеряю пять десятых как середину клеточки, а три и семь десятых как четвертинки. Такое деление условно. И я, и Миша знаем, что четвертинки должны были обозначаться двадцатью пятью и семьюдесятью пятью сотыми соответственно. Но сотые доли клеточек были бы недоступны даже Мишиному взгляду, и мы смиряемся с условностью.
Миша диктует все быстрее и быстрее. Я еле успеваю рассчитывать точки на бумаге. Несколько раз мы прерываемся, я подъезжаю к Мише, передвигаю ему руки и ноги. Во время первого перерыва я догадываюсь расставить на нижней и левой кромках страницы цифры, кратные пяти. Но у Миши нет такой разметки. Он диктует, не видя рисунка, вслепую.
– Все, – говорит Миша, – это все.
На первый взгляд точки кажутся разбросанными хаотично. Я чуть прищуриваю глаза, отодвигаю тетрадь от себя. Солнце, море, кораблик. Маленький кораблик под парусом приподнят на волне. Синее море, синий кораблик и синее солнце в углу листа. Немного наивный детский рисунок.
– Миша, – спрашиваю я, – я не понял. Что это у корабля на палубе?
– Пулемет.
– По–моему, он лишний. Такой красивый кораблик, и с пулеметом.
Миша улыбается.
– Так, на всякий случай. Пусть будет с пулеметом.
– Мне не нравится пулемет.
– Тогда нарисуй свой кораблик, без пулемета, – говорит Миша уже серьезно.
Миша серьезен, он знает, что я не смогу нарисовать ничего. Я не могу нарисовать даже круг без циркуля.
ТАБЛЕТКА
Утро. У меня кружится голова. Я сижу в коляске, голова болит так, что еще немного, и я медленно сползу на пол. Мне трудно дышать. Голова болит. Голова болит, меня тошнит. Тошнота подкатывает к горлу волнами. Если постараться набрать побольше воздуха в грудь, можно говорить. Говорю я медленно и еле слышно, но Миша понимает все.
– Миша, мне плохо.
– Бывает.
– Миша, мне очень плохо. Голова болит.
– Сходи к врачу.
– Сука ты.
– Возможно.
– У меня на самом деле болит голова.
– Верю.
Совет обратиться к врачу, конечно, шутка. В лучшем случае врач даст таблетку анальгина. Миша это знает. Анальгин на меня не подействует, Миша это тоже знает, но продолжает шутить.
– Я сейчас сдохну.
– Не сдохнешь. Сейчас ты потеряешь сознание, упадешь на пол. Через пару часов тебя поднимут с пола.
– Шутки у тебя.
– Я не шучу. Кто мне ноги будет двигать?
– Все–таки ты сука.
– Значит, сука. Мне все равно.
Миша не меняет интонацию голоса. Миша говорит спокойно и размеренно.
– Так, Рубен, надоело мне все это. У тебя голова сильно болит?
– Сильно.
– Очень сильно?
– Очень сильно.
Голос Миши меняется.
– Моя тумбочка, второй ящик сверху.
– А что там?
– Ты сказал, что у тебя голова болит, я поверил. Ладно, убедил, сиди на месте, жди врача.
– Я не могу двигаться.
– Это твои проблемы. Я тоже не могу двигаться.
– Может, попросить кого–нибудь открыть тумбочку?
– Нет. Голова болит у тебя, ты и шевелись. Это моя тумбочка.
Я жду. Волна тошноты отступает, я медленно толкаю колеса коляски, нагибаюсь, выдвигаю ящик тумбочки. Голова кружится сильнее, мир плывет. Сквозь тошноту и шум в ушах слышу Мишин голос.
– Быстро. Вторая стопка открыток. Третий конверт слева. Красная обертка от конфеты.
Ящик Мишиной тумбочки забит новогодними открытками. В конвертах и без. На всех открытках – Деды Морозы и Снегурочки. Странно. Никогда не мог подумать, что Миша коллекционирует новогодние открытки.
С трудом разворачиваю туго скрученную конфетную обертку.
– Миша, что это?
– Сам не видишь? Таблетка.
– Какая таблетка?
– Идиот. У тебя голова болит или нет?
– Болит.
– Тогда разжуй и проглоти.
Я жую горькую таблетку. Горечь таблетки почти не чувствуется, так мне плохо. Откидываю голову на спинку коляски. Мир плывет. Голос Миши медленном повторяет одно и то же: «Закрой глаза и досчитай до ста». Я считаю до ста, потом еще раз до ста. Туман перед глазами потихоньку рассеивается, мне лучше. Это как чудо.
– Миша, мне лучше.
– Ноги.
Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку. Мишины ноги холодные, мне не надо объяснять, что Мише плохо.
– Миша, – спрашиваю я, – что это была за таблетка?
– Какая таблетка?
– Которую я только что выпил.
– Не было никакой таблетки.
– Как не было, ты ненормальный? Я только что выпил таблетку.
– Не пил ты никакой таблетки.
– Я не понимаю.
– Бывает. Знаешь, Рубен, ты, чтобы не терять времени, лучше говори, когда что–нибудь понимаешь. Или мычи. Я и так знаю, что ты никогда ничего не понимаешь. Вот когда поймешь, тогда и говори.
– Объяснить не можешь?
– Могу.
– Тогда объясняй.
– Что?
– Что это была за таблетка?
– Какая таблетка?
– Которую я только что выпил.
Миша не злится. Миша никогда на меня не злится. Злиться на дураков бесполезно. Медленно, как всегда медленно, Миша говорит:
– Допустим, у тебя болела голова, и я дал тебе таблетку. Кстати, голова еще кружится?
– Кружится, но по–другому. Немного весело кружится.
– Так и должно быть, через пару часов пройдет. Итак, допустим, я дал тебе таблетку. Что из этого следует?
– Ничего из этого не следует. У меня болела голова, ты дал таблетку. Что может из этого следовать? Я бы тоже дал тебе таблетку.
– Нет, Рубен, ты бы таблетку мне не дал. У тебя бы такой таблетки не было. Ты – дурак. А дуракам только анальгин дают и только врачи. Так вот, если допустить, что я дал тебе таблетку, тогда придется допустить и тот факт, что я эту самую таблетку где–то достал. Логично?
– Логично, я как раз хотел спросить, откуда у тебя таблетки.
– Все правильно. Я так и подумал. Это таблетка от головной боли, а не от глупости. Так ты согласен допустить, что кто–то незаконно передал мне запрещенный препарат? И что я нарушаю распорядок учреждения и законы государства? Может, ты считаешь, что меня надо перевести в дурдом?
– Нет, тебя не надо переводить в дурдом.
– Так я доставал незаконно таблетки или нет?
– Нет, конечно.
– Была таблетка или нет?
– Не было никакой таблетки, – уверенно говорю я.
Миша не улыбается. Он смотрит перед собой безразличным взглядом.
– Запоминай. Если я сказал, что чего–то не было, значит, этого не было. Понял?
– Понял, понял. Ну и правила тут. Чуть что – в дурдом.
– Ничего ты не понял. Никого тут в дурдом не отправляют. Болтаешь без толку.
– Но ты же сам только что сказал.
– Что я сказал?
– Что если бы у тебя была таблетка, тебя следовало отправить в дурдом за нарушение распорядка.
– Не говорил я такого.
– Только что сказал.
– А ты только что сказал, что все понял. Если я говорю, что я чего–то не говорил, значит, не говорил. Теперь понятно?
– Совсем непонятно.
Миша молчит. В безнадежных ситуациях Миша предпочитает молчать. Но безнадежные ситуации не всегда безнадежны на сто процентов. Миша знает, что моя голова работает так же, как и его, только медленнее. Я могу найти решение через год, через месяц, а, может быть, через час.
– Миша, – зову я.
– Что?
– Я понял.
– Что ты понял?
– Допустим, у тебя абсолютно случайно оказалась эта таблетка.
– Допустим.
– Допустим, ты ее мне дал и никакого распорядка ты не нарушал.
– Дальше.
– А что делают с теми, кто злостно нарушает распорядок?
– Если человеку что–то не нравится, значит, он сошел с ума. Нормальному человеку все должно нравиться. Понятно?
– Понятно. Его в дурдом отправляют?
– Не в дурдом, а в психоневрологическую клинику.
– А если я на нянечку буду кричать?
– Если трезвый будешь кричать, кричи. Они и сами кричат. Если пьяный – хуже. Распитие спиртных напитков – нарушение распорядка. Если кто–то нарушает режим дня, хулиганит или слишком много пьет, значит, человеку не нравится распорядок дня учреждения. В этом случае такого человека переводят в другое учреждение, с другим распорядком.
– Миша.
– Что?
– Я боюсь.
Почти всегда я знаю, что Миша скажет. Чаще всего Миша начинает фразу с утверждения, что я дурак. На этот раз все происходит хуже, гораздо хуже.
– Правильно делаешь, что боишься. Я тоже боюсь.
СГЛАЗ
Вечер. Нянечки кладут Мишу на кровать. Они немного пьяны, но не сильно. Не настолько, чтобы уронить Мишу или сделать ему больно. Две здоровые тетки резко выдергивают Мишу из коляски и бросают на кровать. Ничего страшного, с Мишей ничего не случится: у нянечек опыт. Они ловко, в четыре руки, подносят Мишино тело к кровати и разжимают руки. Миша падает на кровать с небольшой, совсем небольшой высоты. Он стонет. Стонет еле слышно. Нянечки не слышат его стона, им совсем не обязательно слышать его стон для того, чтобы точно знать, что ему больно. За долгие годы работы они научились распознавать реакцию на свои действия. Они прекрасно знают, что делают.