– Нельзя. Она утром фантики считать будет. А разворачивать и заворачивать в бумагу мне их лень. Давай с чаем конфеты пить.
Миша не возражает. Мы пьем чай с конфетами.
Миша молча жует конфету. Миша не хочет со мной разговаривать. Он смотрит мимо меня, грустно и едва заметно улыбается.
– И что мне теперь с тобой делать?
Миша спрашивает тихо, очень тихо, но я слышу.
– Ничего со мной не надо делать. Нормально все. Картошкой тебя кормлю. Что тебе еще надо?
– Мне надо, чтобы ты думать учился. У тебя и так в голове каша, а тут еще ведьмы с колдунами. Ты и без того достаточно глуп, а магия – это боковой вариант рассуждений. Изучая магию, ты уходишь в тупиковом направлении.
– Да не изучаю я никакой магии. Так, несколько правил всего запомнил.
– А сегодня что делал?
– Ничего я сегодня не делал. Сглазил ее, и все. Скажешь, она этого не заслужила?
– То есть ты решил применять в жизни познания в магии?
– Нет, конечно. Скорее, в этнографии.
Миша не улыбается. Ему не хочется шутить. С ним всегда так. Только все начнет складываться хорошо, он задумывается и все портит.
– Миша, – тихо зову я.
– Что?
– Миша. Ну я–то ладно, я дурак. С дурака какой спрос? А сам? Расскажи, как ты учительницу сглазил.
Миша все еще смотрит в пол, но по его голосу уже понятно, что он не сердится. Миша никогда не говорит об этом, но я точно знаю, что ему нравится вспоминать, каким он был раньше.
– Не было этого, выдумываешь ты все. Учителя – люди образованные, их так просто не сглазишь.
– Но ты же сглазил!
– У меня глаза какого цвета? И ноги одинаковые.
Миша смотрит на меня. Веснушки у него на лице не проходят даже зимой. На цыгана он совсем не похож.
– И все–таки ты ее сглазил.
– Горб у меня, конечно, побольше твоего, – продолжает Миша спокойно, – но горб не главное. Что там в твоих журналах про горб пишут? Одного горба достаточно, чтобы человека сглазить?
Миша шутит. Шутит Миша редко. Шутит Миша, только если у него почти ничего не болит и настроение не такое плохое, как всегда.
– Да при чем тут горб? Ты учительницу сглазил. Об этом вся школа говорила. Она тебя из класса выгнать решила. Дернула коляску, ты упал. Ты ей пожелал, чтобы она ногу сломала, она и сломала.
– Не так все было. Я сказал, что если бы она сломала ногу, то поняла бы, что такое сидеть в коляске.
– Вот видишь! – Я радуюсь так же сильно, как если бы это я сам сглазил учительницу. – Получается, ты ее сглазил.
– Ничего не получается.
– Но она же упала.
– Упала. Под ноги смотреть надо, тогда падать не будешь.
– Она упала потому, что ты ей этого пожелал.
Миша смотрит на меня. Для этого ему приходится поднимать голову.
– Скажем так, она упала потому, что я захотел, чтобы она упала.
– Так я про это и говорю. Ты ее сглазил.
– И ты в это поверил?
– При чем тут я? Вся школа в это поверила.
– Наличие одного дурака не отрицает возможности наличия нескольких дураков в том же ареале.
– Выходит, ты умный, а все дураки.
– Я не говорил про всех.
– Но все поверили. Даже директор.
– Директор не дурак, он козел.
– Это исключающие понятия?
– Понятие «козел» включает в себя понятие «дурак».
– Так, Миша, я запутался. Давай снова и по порядку. Ты пожелал учительнице сломать ногу. Она сломала ногу. После этого всех вызывали по очереди к директору.
– Не всех.
– Всех.
– Тебя вызывали?
– Меня незачем было вызывать. Я ее не мог с лестницы столкнуть.
– Тогда не говори «всех». Меня тоже не вызывали.
– И ты не мог ее столкнуть.
Миша смотрит на меня совсем весело.
– Почему не мог?
Я смотрю на Мишу и все еще ничего не понимаю.
– Ты хочешь сказать, что ты ее столкнул с лестницы?
– Предположим.
– Я ничего не понимаю.
– Так никто ничего и не понял. Сам говоришь, сглазил я ее.
– Миша, расскажи.
Миша не любит рассказывать такие вещи. Но в этот день у Миши хорошее настроение. Миша уступает.
– Допустим.
Мише нравится слово «допустим». Одним словом «допустим» он доводил учителей в детдоме до крика.
– Допустим, – продолжает Миша, – учительница наткнулась на препятствие. Нога подвернулась. Допустим, препятствие находилось на верхних ступеньках лестницы.
– Веревка, – догадываюсь я.
– Канат, – поправляет меня Миша. – Канат в соединении с противотанковой миной.
– Достаточно тонкой веревки, – соглашаюсь я.
– Достаточно нитки. Один конец нитки привязываем к перилам, другой опускаем в лестничный пролет и протягиваем до первого этажа. Если натянуть нитку в нужный момент, человек падает.
– Не сходится. Тот, кто внизу, должен успеть убежать. Ты бы не успел.
– Я бы не успел. К тому же у меня было алиби. Я был на лекции в актовом зале.
– Серега бы успел.
– Серега бы успел, но он тоже был на лекции. К тому же учительница могла услышать шум его коляски.
– Все, Миша. Я теперь ничего не понимаю. Выходит, внизу должна сидеть другая учительница или сам директор. Кто–то ходячий.
– Все правильно. Кто–то ходячий. Не обязательно, конечно, директор, и не обязательно взрослый человек. Теперь дошло?
– Нет.
Миша начинает сердиться. Миша всегда сердится, когда, по его мнению, у меня достаточно информации, а я не могу сделать правильный вывод. Но Миша не разрешает себе сердиться. Он набирает в грудь воздуха, медленно выдыхает. Мише приходится быть очень терпеливым со мной.
– Послушай, Рубен. Если человек покрасил губы помадой, а его за это головой в унитаз, это нормально?
– Это ненормально. Но я все равно ничего не понимаю. Помада в детдоме запрещена, конечно, но старшие девочки все равно красятся.
– А младшие?
– Не мог же ты договориться с девочкой!
– Почему не мог?
До меня доходит.
– Миша.
– А?
Миша теряет интерес к разговору очень быстро. Миша уходит в себя, замыкается. Теперь очень долго он не станет со мной разговаривать. Миша считает, что мне понадобится месяц, чтобы переработать информацию. Миша прав.
– Миша, – не отстаю я. – Я вот чего не понимаю. В детдоме учительница только один раз упала. И ноги у нее остались целые. Но потом, у себя дома, она несколько раз падала. А под конец упала на кухне, ногу сломала, да еще кастрюлю с супом на себя опрокинула. Это ты как объяснишь?
– Никак.
– Но почему она дома падала?
– Все просто. У себя дома она падала потому, что я ее сглазил.
Миша смотрит на меня совершенно серьезно. Веснушки на его лице не выдают и тени улыбки. Он смотрит на меня, а я в очередной раз не могу понять, шутит он или нет.
– Так, Рубен, ты говоришь, что я сглазил учительницу. Так?
– Так.
– Она сама всем рассказывала, что я ее сглазил. Так?
– Так.
– Тогда конечно, тогда вы правы. Выходит, я сглазил учительницу.
ИДИОТ
– Идиот.
– Что–нибудь не так?
Я сварил суп. Сварить суп может любой дурак. Две картофелины, кусок колбасы и горсть риса. Я сварил очень хороший суп. Даже посолил. В интернатовском супе никогда не бывает картошки. Я не совсем прав, конечно, – картошка в супе есть, только ее мало, и она вся остается на дне кухонного котла. За три года мы с Мишей видели картошку в супе два раза и оба раза смеялись. Колбаса – роскошь. Колбасу в суп никто и никогда не кладет, даже на воле. Но мы с Мишей едим мало, Миша ест совсем мало. Если мелко нарезать кусочек колбасы, его хватит на целую кастрюлю супа. Маленькую кастрюлю, но нам хватает ее на два ужина. Миша говорит, что варить колбасу гораздо разумнее, чем жарить. Он прав. Если пожарить кусочек колбасы, он сморщится и его станет совсем мало, на один бутерброд. Миша прав, Миша всегда прав, потому что он умный, а я дурак. Но я знаю, что он просит меня варить суп не только поэтому. В супе и колбаса, и картошка становятся мягкими, и их легче жевать. Когда Миша хочет супа, я варю суп. Жареная колбаса нравится мне гораздо больше вареной, я люблю жареную колбасу. Но жарить колбасу – нечестно. Если я пожарю колбасу, то из нее получится один бутерброд для меня. Если сварю – четыре тарелки супа для нас двоих. Иногда, в праздник, Миша просит жареной колбасы. Я жарю два кусочка колбасы, и мы едим бутерброды с колбасой. Я люблю колбасу с корочкой, жесткую. Я кладу колбасу на сковородку, доливаю в сковородку воды. Если при жарке добавить в сковородку воды, колбаса получается мягкая, почти как вареная. Мягкую колбасу легче жевать, Мише нравится мягкая колбаса. Миша говорит, что колбаса, которую жарит Рубен, вкуснее всего. Вода выпаривается, я оставляю колбасу на огне еще на пару мгновений. Колбаса покрывается легкой корочкой, и Миша уверен, что мы едим именно жареную колбасу. Я мог бы пожарить один кусок для себя, другой для Миши, но не делаю этого, потому что знаю, что ему тоже захочется хорошо прожаренной колбасы. Я не могу есть жареную колбасу при Мише, я не могу напоминать ему, что ему трудно жевать. Когда–то, когда Миша был маленький, он мог жевать все что угодно, даже леденцы. Миша мог ходить и был, как все другие дети на воле. Ни за что на свете я не стану напоминать ему, что он не может жевать нормально.
Миша – мой друг. Мы можем говорить о чем угодно. Мы можем говорить о смерти. Мы очень часто говорим о смерти. Но о том, что ему трудно жевать, мы не говорим никогда. Если начать говорить об этом, придется говорить дальше. Придется говорить о том, что ему с каждым днем все труднее дышать.
– Ты идиот, Рубен, – повторяет Миша. – Ты пересолил суп.
– Я не идиот, Миша. Я посолил суп нормально. Вода выкипела. Я выключил электроплиту вовремя, просто некого было попросить снять кастрюлю с плиты, вода и выкипела.
– Ты идиот, Рубен. Ты должен был предусмотреть, что никого из здоровых не будет на кухне, и выключить плиту заранее.
– Я не идиот. Спорим, докажу?
– Если докажешь, тогда идиот я.