А чего я там только не написала!
Например, тете Эвелин! Если она узнает, что я жива, она придушит меня собственными руками. Наверное, ни Фолькер, ни дядя Корбмахер не обрадуются тому, что Фолькер не сын дяди Корбмахера. Ну, и тетя Эвелин, конечно же, тоже не обрадуется.
А что я написала этому Адриану из «Авроры»! Точно я уже не помнила, но была почти уверена, что описала ему в письме свою грудь. О боже!
Что я наделала? И что же мне делать теперь? Мне необходимо место, где можно надежно спрятаться. Но где найти такое место? Я напряглась и сделала вывод, что могу пойти только к одному человеку.
— Привет, подруга, — воскликнула Чарли. — Какой приятный сюрприз. Ульрих, поставь на стол еще одну тарелку. Герри пришла к нам на завтрак.
— А почты еще не было? — осторожно спросила я.
— Только что принесли, — как всегда, жизнерадостно ответила Чарли. — И еще доставили пакет из интернет-магазина детских товаров. Ужасно симпатичная крошечная одежка! Да, еще увлажняющее масло для детской кожи. Не терпится открыть посылку и все посмотреть. А почему ты с дорожной сумкой? — удивилась Чарли.
— Э-э… Так вышло, что я не могу вернуться в свою квартиру. Тетя меня заживо съест, если я там появлюсь.
— Чем эта старая карга опять недовольна? Ты что, забыла почистить перила на ее лестнице?
Ульрих — в одних трусах — похлопал меня по плечу:
— Доброе утро, подруга. Кофе?
— Да, пожалуйста. — Я плюхнулась на один из плетеных стульев, расставленных вокруг старого кухонного стола. На столе лежал большой толстый пакет в голубую и розовую полоску, а на нем — два письма. Одно из них от меня.
— Хорошо, а то Чарли теперь у нас пьет чай из фенхеля, — сказал Ульрих.
— Ты бы тоже пил, если бы тебе было так плохо, как мне. — Чарли села рядом со мной. — Про то, что тошнит по утрам, все вранье. Я чувствую себя отвратительно целыми днями.
— Я тоже, — сказала я и уставилась на свое письмо. Можно было бы схватить его и съесть. Этот номер я уже однажды проделала в школе с запиской, которую Чарли подсунула мне тайком.
«Дайте-ка сюда записку, барышня, — прорычал Роте. — Ну же, быстро! Считаю до трех. Раз, два…»
До счета три я успела засунуть записку в рот. Ничего другого не оставалось, потому что в записке было написано: «Роте — пузатый садист и неофашист», что, к сожалению, было правдой.
— Ты помнишь, как я спасла тебя от Роте, Чарли? — спросила я. — Мне тогда пришлось сто раз написать: «В Германии не принято есть бумагу».
— Да уж, методы воспитания и обучения у него и правда были средневековые, — сказала Чарли. — А ведь ему тогда было, ну, самое большее, лет сорок. Стоит задуматься. Если мне не повезет, он и моего ребенка еще будет учить. О, что это? Письмо от тебя, Герри? Мне? Ты что, не могла позвонить? — Она рассмеялась.
У меня внутри все опустилось.
— Знаешь, Чарли, я на прошлой неделе очень много пила и вела себя неадекватно… Прочитаешь это письмо потом.
Но Чарли в полном восторге вытащила листок из конверта и развернула его. Она пробегала глазами строчки моего письма:
— Почему ты пишешь… Да-да, к сожалению, это так… Нет-нет, ржавчину дезинфицируй не дезинфицируй… — Она хихикнула, потом на глаза ей вдруг навернулись слезы. Это она дошла до того места, где я писала, что она лучшая из всех, кого я встречала, и что я желаю ее дочери найти такую же подругу, как она. — О, как чудесно! Ульрих, Герри написала мне любовное послание. Ах, Герри, это правда? Как это мило!
Я закусила нижнюю губу.
— Такая замечательная идея могла прийти в голову только тебе… — Тут она нахмурилась — вероятно, дошла до постскриптума. Несколько последних предложений она прочитала вслух: — «Лучше удалить себе корни зубов без обезболивания, чем слушать, как Чарли поет». Поэтому, пожалуйста, воздержись от мысли исполнить на моих похоронах «Ave Maria» или нечто подобное. Потому что я не хочу, чтобы у людей, собравшихся около моей могилы, появились веские причины посмеяться от души». Что все это значит?
Ульрих потрясенно на меня уставился:
— Герри!
— Э-э… — Я не знала, что сказать, и лишь пожимала плечами.
У Чарли был очень сердитый вид.
— Это правда, Ульрих? Ты действительно говорил такое?
— Э-э… ну да, может, когда-то и говорил — точно не помню, — кивнул Ульрих. — Но Герри…
— Но ты ведь говорил это несерьезно!
— Ну, раз уж ты так прямо меня спрашиваешь, то я говорил это с определенной долей серьезности, — сознался Ульрих. — Но ты лучше спроси, почему Герри тебе…
— Ты хочешь сказать, что я плохо пою? — перебила его Чарли. — Я ведь очень много выступаю. У меня… куча заказов. В следующие выходные, например, я опять буду петь на свадьбе. Ты хоть знаешь, сколько раз я уже пела в церкви «Ave Maria»? Не говоря уже о песнях «Я берегу всю свою любовь для тебя»[15] и «Свеча на ветру»[16]!Я их пела столько раз, что уже и не сосчитаешь.
— Правильно, — согласился Ульрих. — Но поэтому Герри и не…
— Ты никогда не замечала, что везде поешь только один раз? — Я уставилась в пол. — Никто два раза тебя не приглашает.
— Ну да, потому что я чаще всего пою на свадьбах, а свадьбы у нормальных людей в жизни случаются не так уж часто. То же самое касается и похорон. Ульрих, ну ты же помнишь, как я почти заполучила тот контракт на запись диска? А ведь это была солидная компания! У них записываются звезды, а они хотели пригласить меня!
— Да, — произнес Ульрих. — Но это было до того, как они услышали твое пение.
Чарли словно остолбенела.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Да, мне тоже! — воскликнула Чарли. — Я вот уже десять лет пытаюсь сделать карьеру в этой области. И вот, наконец, кому-то пришло в голову сообщить мне, что я совсем не умею петь! Хорошие же у меня друзья, ничего не скажешь.
— Ну, ты, конечно же, умеешь петь, — возразила я. — Только плохо.
— То есть, ты хочешь сказать, недостаточно хорошо! Мне уже тридцать, а у меня, получается, нет профессии.
— Но у тебя же, есть я, — заявил Ульрих.
— Ой, да заткнись ты! — прикрикнула на него Чарли. — Вы оба ничего не понимаете в музыке. Вы абсолютно не музыкальны.
— Но и ты тоже, — сказала я.
— А ты вообще молчи, — напустилась на меня Чарли. — Хороша подруга! И вообще, чтобы сказать мне такое, необязательно было писать письмо! Не беспокойся, на твоих похоронах я петь не буду! Только танцевать! — Она запнулась и снова посмотрела на письмо. — А что это за чушь с похоронами?.. И почему ты даришь мне свою подушку с розами?
Я снова опустила глаза.
— О боже! — прошептала Чарли.
— Я сразу же понял, как только ты сюда вошла: что-то не так, — произнес Ульрих. — У тебя был такой взгляд…
— Герри. — Чарли смотрела на меня большими глазами, ухватившись рукой за сердце. — Пожалуйста, скажи, что ты не хочешь этого делать.
— Я хотела это сделать. Ты даже не представляешь себе, как сильно.
— Пожалуйста, скажи, что ты не хочешь этого делать, — повторила Чарли, на этот раз в ее тоне послышалась угроза.
— Мне жаль. Все должно было быть совсем не так. Я все точно спланировала. Но потом горничная засосала все своим пылесосом. — Я заплакала. — А теперь все получили мои предсмертные письма, и я понятия не имею, что делать!
— Если тут кому-то и надо плакать, то мне! — закричала на меня Чарли. — Как ты могла так со мной поступить! Я ведь беременна! Ты хоть раз обо мне подумала?
— Я… но… эй, я ведь все еще жива.
— Слава богу! — завопила Чарли и чуть не задушила меня в объятиях. — Слава богу!
Понадобился целый час, чтобы рассказать Чарли и Ульриху мою трагическую историю. Причем во время рассказа Чарли семь раз вскакивала, и ее тошнило, из них пять раз, просто тошнило, а два раза стошнило в прямом смысле.
Поэтому я постаралась закруглиться как можно скорее и опустила некоторые философские аспекты катастрофы. И о нас с Оле я не стала рассказывать во всех деталях: например, не упомянула, что оба мы были более или менее голыми, — а лишь рассказала, как он, сам того не подозревая, не дал мне проглотить таблетки и в известной мере послужил причиной того, что они оказались на полу и пали жертвами пылесоса.
В то время как Ульриха больше всего заинтересовала часть истории, касающаяся Оле и Миа («так, значит, у этой рыжеволосой мегеры и правда роман?»), Чарли, несмотря на дурное самочувствие, удалось понять, что рассказ про Оле и Миа был лишь обрамлением истинной драмы, и постичь всю ее глубину.
— Значит, в эту самую минуту все твои друзья и родственники думают, что ты покончила жизнь самоубийством.
— Нет, не все. Только те, которые получили мои письма. — Я вздохнула: — А их немало.
— Твои родители?
— Хм, да.
— У тебя что, совсем крыша поехала? — завопила Чарли. — Да у них же инфаркт будет! Сейчас же им позвони и скажи, что ты жива.
Я затрясла головой.
— Этого я сделать не могу. Мама меня точно убьет.
— Но ты, же этого и хочешь, — иронично заметил Ульрих.
— Ты должна это сделать, — настаивала Чарли. — Тебе известно, я терпеть не могу твою мать, но такого она точно не заслужила. — Чарли вскочила и сунула мне в руки телефон. — Давай звони.
— Я боюсь.
— Позвони ты, — предложил Ульрих жене. — Герри в данный момент находится не совсем в здравом уме, ты что, не понимаешь? Она серьезно собиралась это сделать. Иначе она не стала бы посылать все эти письма.
— Поверить не могу, что она действительно хотела это сделать! Она хотела лишь… Она хотела только всех нас как следует встряхнуть! Это была глупая идея, возникшая спонтанно, правда, Герри? — попыталась уговорить меня Чарли.
Ульрих покачал головой:
— Герри не такая, Чарли. Она всегда все очень тщательно продумывает. Ей всерьез нужна помощь.
— Я ни за что не лягу в психушку! — заявила я. — Если ты это имеешь в виду.