Первый выстрел – и чистое везение. Наповал. Кролик будто подпрыгнул, потом рухнул. Изумление отца, и тут же – шумное торжество, которое ну никак не вязалось с бурей в животе самого Генри. Во рту появился вкус желчи, и он испугался, что его сейчас вырвет.
– Молодец, сынок. Правда молодец. Прирожденный стрелок! Господи, Джордж, ты видел? Снайпер!
Теперь оружейный ящик стоит в маленьком кабинете рядом с прихожей. Ящик соответствует всем требованиям, хотя Генри жалеет, что не заказал модель с кодовым замком. Его базовый вариант закрывается на ключ, который положено хранить отдельно. Строго говоря, он не должен говорить никому, где хранится ключ, и обязан регулярно менять место хранения. А на практике Генри уже не раз забывал «новое» секретное место для ключа и носился по дому, кляня Барбару и дочек. Так что теперь он держит ключ в ящике с носками – в паре красных регбийных носков, которые никогда не носит. Это легко запомнить, а вор – уверяет себя Генри – не станет копаться в носках.
Только иногда в новостях проносится – ребенку удалось добраться до оружия, – и тогда Генри в панике проверяет красные носки.
Охваченный мутной печалью, сегодня он просыпается в отдельной комнате. Барбара настояла на отселении из их общей спальни, как только он вернулся из полиции. Его новую версию проверяют, но Барбара потребовала, чтобы он съехал совсем, и Генри понимает, что сделал все только хуже.
«Почему твоя машина стояла у вокзала? Ты ведь убеждал меня, что был пьян, спал на стоянке у паба… Какого черта ты не говоришь мне, что происходит, Генри?»
Он смотрит на часы. Пять тридцать утра. Надевает вчерашнюю одежду, брошенную на кресло, и кладет ключ в правый карман – забрал из носков накануне вечером, пока Барбара готовила ужин. Раздвигает шторы и морщится на небо, слишком яркое для такого дня. Для такого настроения. Для такого плана.
Какое-то время прислушивается к собственному дыханию, разглядывая облака. Перисто-слоистые. Об облаках ему тоже рассказывал отец. Фермеру необходимо читать по облакам. Перисто-слоистые – как тонкие, почти прозрачные простыни на веревке. Очевидно, близится дождь.
Генри спускается, стараясь ступать по лестнице как можно тише; перешагивает через третью снизу ступеньку – она скрипит громче всего. Через кухню проходит в прихожую, где Сэм пышет энтузиазмом, виляя хвостом.
Под взглядом теплых янтарных глаз гладит пса по голове – «лежать» – и идет в кабинет, доставая ключ из кармана. Выбирает самое старое ружье, берет патроны из глубины картотечного ящика в углу (строго говоря, это не совсем соответствует требованиям безопасности), снова запирает стальной ящик и идет через прихожую, где Сэмми вновь встает, просительно наклонив голову.
– Нет. Не сегодня, малыш. Ты остаешься.
Пес смотрит, озадаченно навострив уши.
– Я сказал – лежать. На место. Сейчас же.
Их взгляды снова встречаются. Сэм пятится к подстилке, садится, щурится и тяжело дышит, высунув язык, а Генри уходит.
Снаружи прохладнее, чем он ожидал. Генри смотрит на маленькую лужайку за дорогой, снова вспоминая палатки и веселый визг девочек из их берлоги в кустах. Как любила маленькая Анна, чтобы он раскручивал ее, ухватив за ноги, в центре лужайки!
«Ты уже слишком большая».
«Ну папа, пожалуйста…»
Вспоминается удивительное ночное бдение. Очень трогательно, пришло много людей. Свечи. Пение. Барбара и Дженни стоят, обнявшись, слишком подавленные, чтобы подпевать. Стиснули губы, чтобы не заплакать.
Генри оглядывается на дом – шторы наверху еще задернуты – и шагает как можно тише по гравийной дорожке к соседнему амбару. Входит в маленькую боковую дверь, оставив ворота для трактора запертыми – и на верхний, и на нижний засовы. Идет в дальний угол на тюки соломы, оставшиеся после ночного бдения.
Кладет ружье на землю и чувствует, как участился пульс. Он боится?
Ответа нет.
Зато перед глазами проносится целая галерея картинок – словно тасуется и сдается колода. Они с Барбарой в медовый месяц… Такие разные девочки-крошки: Анна со светлыми волосами, Дженни с темными…
Похоже, подсознание нарочно подсовывает сентиментальные воспоминания, чтобы заставить его передумать. Ну нет. Очень скоро полиция выяснит, что он вовсе не спал пьяный в машине. Очень скоро и полицейские, и Барбара узнают правду.
Всплывает новая мысль.
В доме услышат выстрел. Проклятье. Придут и найдут его. И увидят. А если первая явится Дженни? Какого черта он не подумал об этом раньше?
Генри вынимает мобильник из кармана, пытаясь разработать стратегию. Можно позвонить в полицию. Сказать, чтобы приехали. Да. Можно запереть изнутри и дверь – полиция взломает. Сработает? Или лучше отойти подальше от дома. До горы?
Тогда его найдет кто-то другой. Невинная бедняжка.
Только теперь Генри понимает, что не продумал все как надо.
Он нащупывает в кармане листок бумаги. А ручка?.. Удается найти только какие-то старые квитанции, кусочек проволоки и пустой пакетик от жвачки.
Генри закрывает глаза и хмурится, подумав о подруге Анны, Саре, и ее таблетках. Она понимала, на что идет? Написала записку? Как все объяснить, если не оставить записку?
Сердце колотится отчаянно, до боли в груди. Генри заряжает ружье, подняв его двумя руками, и упирает в пол.
В какой-то телепрограмме гример рассказывал, что для реалистичного изображения крови и растекающегося мозга используют печенку. Генри представляет, что уже спустил курок. Интересно, что дальше. Пустота? Или нечто? Генри – человек неверующий, так что не знает, чего ожидать. Но на удивление боится боли.
Записку не написать – поэтому придется звонить. Да. В его мобильник забит номер сержанта Мелани Сандерс; с ней первой он и поговорит. Она ему нравится. Открытая. Славная. Куда приятнее столичного зазнайки.
Гудок. Второй. Третий. Пусть она ответит. Пять. Шесть. Сердце по-прежнему стучит, и Генри зажмуривается, молясь, чтобы не включился автоответчик.
Глава 21Подруга
В машине, по дороге домой, Сара молчит, а мать стрекочет и стрекочет. В школу можно не ходить столько, сколько потребуется. Набираться сил. Мать повторяет, как рада, что Сара помирилась с друзьями – они должны оказать ей поддержку. Никто никого не обвиняет. И никакой больше чепухи. Почему бы не устроить вечеринку с пиццей? Не посмотреть кино?
Как ни странно, Сара чувствует слабость в ногах, проходя по саду. Наверное, слишком много времени провела в постели. На трех розовых кустах под окном гостиной она замечает раскрывшиеся бутоны. Когда Сару забирала «Скорая помощь», ее несли на носилках мимо клумб перед парадной дверью. Бутонов еще не было. А теперь – пять. Нет – шесть. Как быстро все изменилось…
– Идем, милая. Я приготовлю чай.
В доме Сара стоит посреди гостиной в каком-то оцепенении, пока мать кладет на кушетку маленькую сумку. Внутри – косметичка, которой Сара так охотно пользовалась в Лондоне. Карандаш для глаз, тушь для ресниц и ее любимый блеск для губ. Сара смотрится в зеркало над кушеткой. Сегодня никакой косметики. Глазки маленькие. Губы сухие.
В зеркале отражаются фото в разнообразных рамках на противоположной стене. Там есть фото самой Сары – она сидит в «лягушатнике», пуская пузыри. На другой фотографии Сара делает стойку на руках; юбка, задравшись, открывает белые, в розовый горошек, трусики. Сара хмурится, пытаясь вспомнить, кто делал фотографию.
На полке она видит снимок сестры Лили на скамейке – она проводила каникулы во Франции. Лили выглядит печальной. Нет, не печальной, не то слово. Она выглядит далекой и отстраненной.
Через дверной проем Сара слышит шум закипающего на кухне чайника.
– А почему Лили на самом деле уехала?
– Извини. Не слышу тебя за чайником. – Мать выходит из кухни.
Сара не сводит глаз с фотографии сестры.
– Почему Лили на самом деле бросила нас?
– Вряд ли сейчас подходящее время для таких разговоров. Тебе надо отдохнуть, милая.
Сара наклоняет голову и поворачивается, чтобы посмотреть матери в лицо. На глаза наворачиваются слезы, нижняя губа начинает дрожать.
– Из-за папы, да? Потому и он ушел?
Кровь отливает у матери от лица.
– Зачем ты так говоришь? Ты знаешь, почему папа ушел. Мы не очень ладили… и когда с Лили все всплыло, все пошло немного…
– Что всплыло?
Сестру Сара не видела уже три года. Иногда Лили звонит – узнать, всё ли в порядке, – но уже давненько не звонила. По страничке в «Фейсбуке» Лили не узнать. У нее сейчас какая-то хипповая стадия. Пряди волос выкрашены в странные цвета. Чудна́я одежда. Живет в Девоне, в странной коммуне. Публикует посты про кристаллы и целительство. Сплошь йога и свечи. Рейки-терапия и спельтовая мука. И все же Сара скучает по сестре; даже не верится, что они давно не связывались – при таких-то событиях и новостях…
– Мама, я хочу знать правду.
– Правду? Ты драматизируешь, милая. Папа и я… мы просто устали. Вот и всё. Ты же знаешь, что мы оба тебя любим.
Сара смотрит матери прямо в глаза, пытаясь прожечь ее насквозь, чтобы вызвать нужную реакцию. Однако чайник громогласно закипает, и мать отводит взгляд.
– Я не буду пить, спасибо. Пойду лягу.
– Может, бутерброд?
– Я сказала, все нормально. – Сара хватает сумку с кушетки, поднимается по лестнице и, закрыв дверь спальни, прижимается к ней спиной, не отпуская холодную керамическую дверную ручку. Ручки выбирала Лили – для всех дверей в доме. «Поразительно, как важны мелкие детали». На той стадии Лили еще говорила о художественном колледже, то и дело отдаваясь без остатка каждому новому проекту. Их маленькая компания чем только не занималась. Неделя – валяние фетра и шелкография, другая – ручная окраска хлопковых простынь.
А потом вдруг все прекратилось. Зато начались ссоры. Крики и хлопанье дверью на втором этаже. Лили прогуливала школу, весь день валялась в постели. Лицо ее стало грустным – как на фото из Франции.