– Илиан, мне хочется, чтобы вы продолжали играть. Играть на ваших четырех струнах – для меня одной. Обещаю, что больше ни о чем не попрошу, только этот приватный концерт.
– Клянетесь?
Я касаюсь его губ легким поцелуем и выпроваживаю из фургона.
– Я только хочу, чтобы вы продолжали играть. Я могу первой воспользоваться вашей «ванной»?
Когда Илиан наконец появляется, я стою у матраса, в свете потолочной лампочки, завернувшись в белую простыню. Я успела стереть косметику. Илиан бросает недоуменный взгляд на скинутое белье и черный карандаш для бровей. Наверно, считает, что стюардессы умеют приспосабливаться к любым условиям, спать где придется – например, в тесном закутке самолета. Наверно, Илиан действительно боится. Наверно, Илиан предпочел бы играть для меня на гитаре всю ночь напролет. Наверно, Илиан не дотронулся бы до меня. Наверно, Илиан уже знал, как сильно – если мы уступим желанию – нам придется страдать.
Но я-то не знала.
Я ничего не знала.
Ил встречается со мной взглядом и видит в моих глазах желание. И я читаю в его глазах то же самое.
Ил отступает на шаг, скрещивает руки на груди. Мотает головой. Жалобно лепечет:
– Вы же обещали, Натали… Простую серенаду… немного музыки, чтобы убаюкать вас.
– Я всегда держу слово.
И одним рывком сбрасываю простыню. Она падает на пол. А я стою перед ним обнаженная, в резком свете электрической лампы. Обнаженная… если не считать четырех линий, начертанных на моем теле черным карандашом для бровей, четырех струн – от горла до лона, идеально прямых на моем плоском животе.
Илиан смотрит как завороженный.
– Подойди, Илиан! Подойди и сыграй на мне.
– Ты меня бросишь?
Я не отвечаю. Утреннее солнце уже проскользнуло под мостом линии № 5 и ярко осветило нижние фрески парка Чикано. Несколько лучей пронзают грязные занавески на окошках фургона, как бы говоря: не заблуждайтесь, не такие уж мы слабенькие! Я сижу на матрасе, прикрывая грудь простыней.
La Soldadera с ружьем в руке охраняет нас снаружи.
Илиан сидит рядом, обнаженный, как и я. Он прижимает ладонь к моей спине; большой палец упирается в позвоночник, остальные раскинуты веером. Ил твердит:
– Ты меня бросишь, я знаю. Сейчас ты оденешься. Ты должна вернуться в аэропорт. Ты должна сесть в самолет. Ты должна вернуться к мужу. Ты должна растить дочку.
А я слушаю и мысленно умоляю: молчи, Илиан, молчи! Не говори ничего, не произноси ни слова! Как мне хочется положить голову ему на грудь, скинуть простыню и прижаться грудью к его животу… Но я только обвиваю руками его талию. Ил – мой пленник. Ил смотрит в окно фургона так, словно кто-то спилил прутья решетки, открыв путь на волю, и шепчет:
– Ты улетишь…
Я по-прежнему молчу. Сказать «да» значит умереть. Сказать «нет» значит солгать. Я не могу расстаться с Оливье. Не могу бросить Лору. Даже если эта ночь, проведенная с Илианом, превзошла по сладострастию все, что я доселе испытывала в жизни, даже если она навеки запечатлелась в моей плоти. Даже если меня никогда не любили с такой поэтической страстью. Отдаваясь Илиану, я чувствовала, что мое тело долгими часами было лишь инструментом, который Ил осваивал с бесконечным терпением, медленно открывая для себя все его гармонические лады, всю гамму звуков, от самых нежных до самых пронзительных, извлекая из него самые неожиданные мелодии, самые неистовые крики.
Сжимая все крепче и крепче талию Илиана, я кладу голову на его живот в самом низу и шепчу:
– Я ведь ласточка. Мы сможем видеться так часто, как ты захочешь. Я летаю по свету. И ты летаешь по свету…
– Так ты этого хочешь? Такой вот «пунктирной» любви?
Мое ухо прижато к его члену – слушает, как крепнет желание.
– Мы будем встречаться, когда только сможем. Обещаю тебе. А я всегда держу слово. И докажу это…
– Мне не нужны доказательства, Нати.
Его руки, скользнув в щелку между ног, мягко понуждают меня раскрыться, чтобы умастить пальцы соком моего желания.
– Знаешь, как поступают моряки?
– Кажется, заводят любовницу в каждом порту? Или любовника – если это морячка.
Большой палец Илиана достиг своего, проскользнул в меня.
– После того, как моряк наплавал больше пяти тысяч миль, он делает татуировку в виде ласточки. Она символизирует для него свободу. Я сделаю себе такую, Ил. Для тебя. Ласточка будет доказательством нашей вечной любви.
Моя голова передвигается на несколько сантиметров. Я прижимаюсь ухом к впадине пупка Илиана, мои губы ищут добычу. И, найдя, размыкаются, в последний раз…
– Мне мало одной этой ночи. Я хочу еще раз увидеть тебя…
…перед тем, как мой рот упьется огнем его желания.
Но тут звонит телефон. Или он зазвонил позже? А может, он звонил и раньше, но я его не слышала?
Звонок не умолкает.
– Ты не ответишь?
Мне хотелось сказать «нет» – плевать на все, тем хуже, пусть подождут. Но я все-таки дотягиваюсь до сумки и смотрю на экран смартфона.
Оливье. Два вызова.
И, словно в подтверждение, сообщение:
У Лоры температура. Лежит.
Позвони, если сможешь.
Оли.
282019
– Ну, что скажешь, стоило на это посмотреть или нет?
Мне известно, что Фло любит музеи, выставки, всякие модные веяния. Профессия стюардессы, интерес к культуре, искусству – от классического до современного, – все это помогает пускать пыль в глаза. Она разглядывает настенные фрески и, похоже, искренне восхищается причудливой фантазией художников, сходством портретов с оригиналами, их грубоватой наивностью, контрастирующей со сложностью тем: свобода, семья, образование, революция, мужчины-боги, женщины-воительницы. Я пытаюсь скрыть волнение. Мне кажется, что с тех пор здесь ничего не изменилось. Я узнаю каждую картину на каждом пилоне – несомненно, потому, что с тех пор не раз разглядывала их в интернете. И теперь эта виртуальная реальность смешивается с моими воспоминаниями. Краски кажутся мне более яркими, чем прежде. Фрески бережно поддерживают в хорошем состоянии. Интересно, для кого – для туристов? Однако сейчас, в разгар дня, в Баррио-Логане нет ни души. Слышны только пронзительные гудки электропоездов, грохочущих по эстакаде над нашими головами. Без этих невероятных росписей квартал выглядел бы одним из тех заброшенных мест, которые не рекомендуется посещать двум женщинам без мужской опеки. Он отрезан от остальных районов города железнодорожной магистралью, между пилонами и в зазорах расписанных стен масса укромных закоулков – идеальное место для преступников всех мастей.
– Да-да, просто невероятно, – соглашается Фло, увлеченно фотографируя. – Но, согласись, квартальчик страшноватый.
Я зна́ком приглашаю ее следовать за мной. Мы поднимаемся на эстакаду, спускаемся, осматриваем ее снизу и сверху, один пилон за другим. Вот пилон – Змея, пилон – Древо жизни, пилон – Орел-освободитель, пилон – Дева Мария, а вот наконец и моя la Soldadera.
На прежнем месте, с карабином в руке, с патронташем на перевязи, с волосами, развевающимися на ветру.
Она неусыпно охраняет.
Охраняет мою судьбу.
И вдруг у меня замирает сердце. Я ничего особенного не ждала, возвращаясь в это место. Но он здесь, он ждет – прямо передо мной.
Тот самый «шеви вэн», принадлежавший группе «Лос Парамос», стоит возле одного из пилонов, под фреской La Soldadera. Совсем как в ту ночь.
– Ну-ка, пойдем, – говорю я Фло.
Она испуганно озирается, хотя не забывает сфотографировать La Soldadera. Мы с ней забрели в один из самых глухих уголков парка Чикано, здесь нет ни тротуаров, ни дорожек, никаких строений. Илиан тогда не случайно выбрал это место…
Если здешние фрески тщательно оберегают, то о фургоне это сказать было нельзя. Похоже, он ждал меня тут все эти двадцать лет. Шины спущены, ветровое стекло разбито, дверцы перекошены. Изображения марьячи и надпись «Лос Парамос» изъедены ржавчиной, но еще видны.
Я подхожу ближе, пытаясь понять, каким образом он здесь очутился. После той ночи Илиан отвез меня в Сан-Исидро, где я пересела в свой арендованный «додж челленджер», сам же вернулся за Луисом в Олд-Таун, в Президио-парк, а затем подобрал в Чула-Виста Рамона и Фелипе. Но ведь фургон принадлежал группе «Лос Парамос», так кто же его здесь бросил? И кто мог знать, что я сюда вернусь двадцать лет спустя?
Подойдя ближе, убеждаюсь, что «шеви» и впрямь сильно сдал. Да и чему удивляться – ему не меньше четверти века, и для своего возраста он еще неплохо сохранился. Встаю на цыпочки, стараясь разглядеть сквозь пыльные окна, что там внутри.
– Что ты валандаешься? – испуганно спрашивает Фло. – Черт возьми, Нати, слепому ясно, что это берлога наркоманов!
Присмотревшись, вижу внутри раскиданные вещи и как будто узнаю ту самую газовую плитку, на которой Илиан сварил мне кофе. Мне даже чудится, будто я слышу его запах. Пробирает озноб, кожа покрывается пупырышками…
– Черт, Нати, кто это?!
Я резко оборачиваюсь и вижу за ближайшим пилоном машину. Серый «форд», как две капли воды похожий на тот, что ехал за нами в Олд-Тауне, к мексиканской границе. У меня замирает сердце. Что это – ловушка? И как поступить – бежать, кричать?
Но мы с Фло не успеваем ничего предпринять: чьи-то лапы зажимают нам рты и заламывают руки за спину, чья-то нога пинком распахивает дверцу, сзади к нам прижимаются чьи-то тела, различаю мятное дыхание бандита, который держит меня, и никотиновый перегар изо рта того, кто вталкивает в фургон Фло.
Нам залепляют рты скотчем, связывают руки, потом швыряют на тюфяк. Один из бандитов – во рту он мусолит окурок сигары марки «Я люблю тебя, Робусто» – не отрывает уха от мобильника. Второй (он то и дело закидывает в рот мятный леденец из жестянки) стоит у закрытой двери фургона, наблюдая за окрестностями.