– Я не могу бросить тебя, Илиан. Бросить тебя – значит умереть. Не жить, а вести жалкое существование. Бросить тебя – значит согласиться прозябать в пустоте. Ни одна женщина не может покинуть человека, который сочиняет такие песни. Такие объяснения в любви. А что потом…
– Это прощальная песня, Нати. А не любовная.
Башня Монас стала розовой, наша комната и рубашка Илиана тоже сменили цвет, словно добрая фея взмахнула волшебной палочкой, преобразив наряд моего Спящего красавца… Голубая рубашка, розовая, сверкающая…
И прозрачная. Под воздействием моих серебряных капель его тело просвечивает сквозь ткань.
А слезы все текут и текут…
Илиан не двигается. Но его оцепенение не утешает меня. Я знаю, что он страдает не меньше моего, хоть и силится не показывать этого. Боже мой, Илиан бережет меня! Жертвует собой! В люльке только одно место, второй должен прыгнуть за борт. И в шлюпке только одно свободное место, второй должен броситься в море. Ил – тот самый Джек из фильма «Титаник», что бросился в ледяную воду. А я хочу последовать за ним – в неистовом порыве, не жалея себя. Я не принимаю его жертвы. Хочу сражаться за нас обоих. Кричать, бороться, чтобы все спасти.
– Значит, ты хочешь со всем покончить? Чтобы от нас ничего не осталось? Словно ничего и не было? Одна ночь, одна мечта и – пшик! – пробуждение?
– Нет, моя песня была не об этом.
Теперь его рубашка усеяна звездами, которые сверкают снаружи, на фасадах. Мои руки проникают под эту звездно-ночную ткань, расстегивают последние пуговицы, гладят его тело, чтобы запомнить малейшее движение. Илиан не реагирует. Холодный как лед. Словно его уже парализовала ледяная океанская вода. А я остаюсь в своей шлюпке. Которая уже отплывает.
– Ладно, давай! Говори, что там, в твоем контракте? Что это за штука, на которую не согласилась бы ни одна женщина? Потому что для этого нужно любить так, как никто и никогда не любил. Ты думаешь, я на это не способна?
Рубашка падает. Илиан наконец поворачивается ко мне. Как же он красив! Звезды уже померкли, угасли, башня Монас сверкает теперь золотым венцом и медно-розовым нарядом. А я мысленно молю бога, чтобы Илиан высказал свое условие – самое безумное из всех условий. Но он молчит, и это молчание делает его замысел самым фантастическим, самым несбыточным из всех. Ну пусть он предложит, чтобы мы с ним выбросились из окна, держась за руки и только выпив перед этим волшебный эликсир, который сделает нас легче воздуха! Пусть достанет ключ от потайной двери в параллельную вселенную! Пусть подарит кончик волшебной нити, которая позволит смотать обратно весь клубок моей жизни, до самого начала, еще до того, как я познала других мужчин. И зачеркнуть все это, и начать все снова – с ним вдвоем!
Я приникаю к Илиану, и моя кожа тоже окрашивается в золото.
Стань чародеем, Илиан! Предскажи нашу судьбу!
Преврати нас в статуи. Мы будем так прекрасны в этом мраморном плену, в золотых блестках. И простоим рядом до скончания веков.
Его рука ложится мне на грудь. Другая проникает между ног. Ил целует мое тело, но не касается губ. Шепчет, повторяя слова песни:
– Оставь мне себя немножко…
522019
Стинг, кажется, намерен повторить еще раз двадцать свою SOS, но комментатор внезапно прерывает песню. «Письмо в бутылке», наверно, уплыло на какую-нибудь отдаленную планету: ведущий объявляет, что на всех волнах, на всех каналах сейчас начнется минута молчания в память о жертвах цунами в Индонезии.
И теперь я слышу только один звук – гул мотора.
«Мерседес» С-класса. Арендованная машина. Странно: Улисс сказал мне, что берет такси и едет за мной, – а приехал в арендованном автомобиле. Но в тот момент я не придала этому значения.
Мы оба молчим. И не только из-за радио, оно безмолвствует. Я осознаю всю важность минуты молчания при виде людей, застывших у входа в «Руасси-Техно», продавцов, вышедших из бутиков на парковку торгового центра «Париж-Север-2». Минута скорби, и секунды с космической скоростью переносят меня в Джакарту, за двенадцать тысяч километров отсюда, на семь тысяч дней назад. Но этой короткой паузы хватило, чтобы перед моим мысленным взором пролетела вереница воспоминаний о панорамном ресторане отеля Great Garuda, о пианино, о ласточкиных гнездах, залитых слезами, о десяти этажах слез в лифте, об освещенной прожекторами башне Монас и о моем обещании, моем проклятом обещании, самом страшном, самом безумном поступке за всю жизнь.
Горсточка секунд, растаявших в вечности… Дни, недели, месяцы, показавшиеся мне годами по возвращении из Индонезии, когда я уже не понимала, кто я и где я, когда все делала механически, как робот. Готовила еду, читала, занималась уборкой, ложилась в постель и проводила ночи без сна. Не смела выйти за пределы Порт-Жуа. Выйти оттуда означало уехать. Уехать – и никогда больше не возвращаться. А ведь так и нужно было поступить. Я обещала это Илиану. Сбежать. Не раздумывая. А потом вернуться. Более легкой. Избавленной от бремени. Смертельно раненной…
На северном шоссе пробок не бывает, «мерседес» плавно, без остановок, мчит в сторону окружного бульвара. Внезапно тишина кончается, и Стинг продолжает свою SOS to the World прямо с того места, где его прервали. В какой-то миг у меня вспыхивает надежда, что следующей песней будет Let It Be, или что-нибудь из репертуара «Кью», но нет, мы слышим «Обещаю тебе» Джонни Холлидея. Так что никакой фантом меня больше не тревожит. Невидимая пропасть между настоящим и прошлым закрылась. А Джакарту поглотил потоп. Наверно, завтра какое-нибудь землетрясение разрушит и Сан-Диего. А глобальное похолодание превратит в лед Монреаль. И все свидетельства прошлой жизни будут бесследно стерты. Даже мой камень времени не поможет. Он сделал все, на что был способен, а потом – исчез.
«Мерседес» приближается к «Стад-де-Франс»[123]. Минут через тридцать, а то и меньше мы будем в Биша. Улисс ведет машину молча. Он явно сердит на меня за то, что вынужден ехать в больницу: я-то работаю всего в нескольких километрах от Биша, а ему пришлось пересечь Атлантический океан, чтобы навестить Ила. Если бы ты знал, Улисс… Если бы понимал все значение клятвы, которую я должна нарушить. Если бы мог представить, какой страх я должна задавить в себе. Спасибо тебе, Улисс, спасибо за то, что принудил меня к этому, похитил, заставив взглянуть в глаза чудовищному призраку, затаившемуся в моей душе. Если бы не ты… я бы так и блуждала в потемках.
Внезапно Улисс сбрасывает скорость, включает поворотник и съезжает с автострады на дорогу, ведущую к северу, в сторону от национального шоссе № 14. Мой ежедневный путь в аэропорт.
– Улисс, в Биша прямо!
И только в этот момент я замечаю, какое направление задано навигатору.
Вовсе не больница Биша, а совершенно незнакомый адрес: Шар, улица Освобождения, дом 36.
Шар?
Смутно припоминаю: это деревушка в пятидесяти километрах от Парижа и в десяти – от национального шоссе, соединяющего Порт-Жуа и Руасси. Что понадобилось там Улиссу и зачем он меня туда везет?
– Я обещал Илиану заехать к нему домой, – бросает продюсер. – Забрать там кое-какие вещи и привезти ему.
Шар?
Значит, Илиан живет в Шаре? Значит, каждый раз, отправляясь в Руасси, я проезжала практически мимо его дома? Улисс продолжает вести машину, внимательно глядя на дорогу. Теперь я замечаю еще одну странность, ускользнувшую от меня вначале, – его одежду. На нем элегантный серый пиджак безупречного покроя, такие же брюки, темная рубашка… Ничего общего с мятой гавайской хламидой, которую он носил несколько дней назад в Лос-Анджелесе. С чего вдруг такая перемена? Ради Илиана? А может, он решил заявиться во Францию, одевшись… для похорон?
Несмотря на все усилия, Улисс не может скрыть нервозность. Я смотрю, как он раздраженно нащупывает ручку переключения передач, – очевидно, за много лет привык к автоматической коробке в американских машинах. По его седым вискам стекают капли пота, толстый живот уперся в руль. Веки нервно дергаются, из кармана торчит белый платок. Неужели он плакал?
Что ж, ничего удивительного: он узнал, что его друг обречен. Друг, жизнью которого он интересовался все прошедшие годы. А я вдруг понимаю, что ровно ничего не знаю об Илиане. Кроме того, что он работал в парижском «Фнаке». Я-то воображала, что Илиан обитает в какой-нибудь каморке, типа мастерской художника, под крышами Монмартра, или в квартире в квартале Маре, или в современной многоэтажке Гутт-д’Ор[124], но никак не могла представить себе, что он ютится в деревенском домишке за кольцевым бульваром.
Только не Илиан. Только не он.
Чем он там занимался – мастерил что-нибудь? Возился в саду? Гулял с собакой? Приглашал в гости соседей?
Нет, только не Илиан. Только не он.
В окне мелькают дороги, перекрестки, круговые разъезды, предместья. Спокойные, банальные. Почти безлюдные.
Аблеж. Сантёй. Бриньянкур.
Еще три километра. Улисс выдергивает платок из кармана и обтирает взмокший лоб.
«Вы прибыли по назначению», – сообщает навигатор.
Улисс тормозит перед крошечным домиком, стоящим поодаль от соседних строений. Перед окнами узкий палисадник. В гараж ведет крутой спуск. Оштукатуренные стены покрашены в бежевый цвет. Похоже, что внутри домик едва ли больше обычной трехкомнатной квартиры, разве что делится на два этажа, чердак и подвал. В таких домишках с мощеными двориками обычно живут шахтеры, только этот стоит совсем на отшибе. Мне не верится, что Илиан обитал здесь, но факт налицо: Улисс затормозил в паре метров от почтового ящика.
На нем написано имя – Илиан Ривьер.
Улисс не выключает мотор. Не понимаю почему, но и не спрашиваю. У меня накопилось гораздо больше других вопросов поважнее. Во-первых, эта фамилия – почему-то странно знакомая. Затем – этот дом. А что, собственно, я воображала – что Илиан живет во дворце? Нет