Я долго не мог заснуть. «Если останусь жив, – думал я, – приеду в Ессентуки и женюсь на Ирине». Впервые в жизни у меня появилась конкретная мысль о женитьбе. Я представил себе, как хорошо это будет. В том, что и она, и Елена Тихоновна согласятся на мое предложение, я не сомневался – не потому, что был самонадеянным юношей, а потому, что во всем чувствовал их отношение к себе. Но тут же на смену радужным мечтам пришла реальность. Слова «если останусь жив» обрели вполне ощутимый смысл. Раньше я понимал, что могу умереть, но это понимание было каким-то абстрактным. Теперь я всем своим существом почувствовал, что и я, как другие, смертен. Это не испугало меня, я только подумал: «Зачем портить девушке жизнь, да и мне воевать будет нелегко. Женюсь, если останусь жив… ««А если буду калекой, без ноги или руки?» – пришла мне в голову мысль. – Что тогда?» Я живо представил себя калекой и решил, что тогда постараюсь исчезнуть из жизни Ирины. Пусть лучше считает, что меня нет на свете… Люди женятся для счастья, а какое счастье жить с калекой?
Так думал я, лежа на полу в комнате будущей своей жены, и в мыслях моих не было ни тени жалости к себе. Быть убитым или остаться калекой было большей реальностью, чем остаться живым… Я любил Ирину, любил жизнь, но, как многие мои сверстники, считал, что есть вещи, за которые можно и умереть.
Но усталость и рана сморили меня, и я уснул.
Трудно быть на войне почтальоном
Утром я отправился на склад и нашел ящик с запасными деталями. Там на меня набросились с вопросами о солдате, которого я не знал. «Скажите правду. Неужели вы не знаете Алексея? Он же в вашем корпусе!» Мне было трудно объяснить, что я ничего не скрываю. В корпусе около 14 тысяч парней. Всех знать невозможно. Потом я навестил семью Невструева и передал посылочку. Радость была неописуемая. И жена и дети не знали, куда меня усадить, просили рассказать о Василии Ивановиче Я рассказывал, а женщина, прослезившись на радостях, все повторяла:
– Слава Богу! Слава Богу!.. Здесь о ваших боях рассказывали такие ужасы… Хотите чайку? Вы, наверное, голодны.
Она хотела угостить меня скудными продуктами, которые прислал Василий Иванович. Я вежливо отказался и поспешил уйти.
Мне нужно было побывать еще в нескольких семьях, передать приветы, добрые и недобрые вести. Добрые вести передавать легко. В то время люди радовались, даже если услышат слово «ранен». Они не знали, что иное ранение хуже, чем смерть. Люди всегда живут надеждой на лучшее, а «ранен» – это все же надежда. Но как вымолвить слово «погиб» и убить навсегда надежду?!
Не сказать? Утаить или соврать?
Я не знал почему, но сердцем чувствовал, что это грех. Я и сам желал, чтобы те, кому я дорог, узнали бы, где и при каких обстоятельствах я покинул этот мир. Узнали бы это от живого свидетеля, а не из скупых букв похоронки. Ох, как тяжела оказалась для меня эта миссия!
В бою человек как бы тупеет, и боль потерь там не так остра. Это защитная реакция организма, без нее можно было бы рехнуться. Настоящая реакция на пережитое наступает позже, когда бой окончился и ты оказался в госпитале или в относительно спокойной обстановке. Вот тогда подробности боя и гибель товарищей всплывают в твоей памяти со всей остротой, и многие подробности пережитого вызывают в тебе боль и ужас.
Трудно произнести роковое слово, но надо. И ты его произносишь, и силишься сдержать дрожь собственных губ, стараешься не раскиснуть – ты ведь мужчина, тебе недавно исполнилось двадцать два. В эти горькие минуты чувствуешь себя в чем-то виноватым Он погиб, а ты, живой, стоишь перед женщиной, убитой горем Осколок, который ранил тебя, – он ведь не зрячий, он мог попасть тебе в голову, в сердце, и ты мог бы быть сейчас мертв. Но погиб он, а ты жив и чувствуешь себя виноватым. От этого чувства невозможно избавиться, его не зачеркнешь, не выбросишь из головы, это с тобой на всю жизнь.
Так, разнося то радость, то горе, я выполнил свою миссию, простился со всеми, забрал ящик с запасными лампами и возвратился в свою часть. Ирина провожала меня до самых Минвод. На ней было светлое платьице с оборками на груди. Ее волосы от солнца золотились. Мне казалось, что все вокруг, как я, любуются ею. Я был горд и влюблен. Я был счастлив.
Калач-на-Дону. Павел тоже влюблен
Здесь наша сильно поредевшая дивизия пополнялась новыми бойцами и готовилась к новым боям. Не хватало офицеров. Много их полегло на Тамани. Командование присваивало офицерские звания бойцам, побывавшим в боях и хорошо себя проявившим. Моему другу Павлу Кирмасу и мне присвоили звания младших лейтенантов. Меня назначили командиром радиовзвода дивизии, а Павла – начальником дивизионной радиостанции.
Война войной, но когда приходит весна, распускаются почки, деревья покрываются листвой и земля как-то по-особому пахнет. А к человеку, когда ему 20 лет, приходит время любви. И не один я был влюблен в это время. Мой друг Павлуша влюбился в Таню Лисичкину, которую встретил в Калаче. Как же скромно и красиво он переживал свою влюбленность! Тогда в наших отношениях к девушкам не было и тени теперешнего цинизма.
Город Калач находится километрах в 120 к западу от Сталинграда. Пополнившись новым составом, наша дивизия была выдвинута еще километров на восемьдесят западнее Калача. Мы шли навстречу врагу, чтобы встретить и задержать немецкие полчища, идущие на Сталинград.
Бои на Дону
Степь
Я в это время идти в строю еще не мог. Ехал в машине с дивизионной радиостанцией. В облаке пыли, поднятой колонной, на пять шагов вперед не видно дороги. Пыль хрустит на зубах, слепит глаза, садится на потные лица. Мокрые гимнастерки прилипли к спинам. Наша машина то перегоняет, то отстает от колонны: глохнет перегревшийся от жары мотор. Воды взять неоткуда. Вокруг ровная, сухая, покрытая полынью степь, перерезанная глубокими оврагами; изредка попадаются несколько кустиков.
Мы ждем, пока остынет мотор, потом догоняем колонну. Миновали станицу Облинскую, развернулись, заняли оборону и сразу стали рыть окопы. Знали: противник где-то на подходе. Но где?
Набросили «кошку» на телеграфные провода, стали звать:
– Мы советская армия, кто-нибудь, отзовитесь!
В ответ тишина, только гудят провода. Когда иссякла надежда кого-нибудь услышать, вдруг тоненький голосок.
Телефонистка:
– Ой, слушаю!
– Кто ты?
– Телефонистка.
– Где ты находишься?
– В станице.
– Как называется станица?
– Чернышевская.
Станица Чернышевская в 30 километрах от нас.
– Что у вас делается?
– Наши ушли. Все попрятались. Я тоже ухожу.
– Ты комсомолка?
– Да.
– Ты нам поможешь, если будешь смотреть в окно и сообщать нам все, что увидишь.
Осветила не сразу упавшим от страха голоском.
– Хорошо…
Через несколько минут мы запросили.
– Девушка, ты еще там?
– Да.
– Не уходи. Смотри в окно.
– Я смотрю.
– Что видишь?
– Ничего. Только шум моторов.
– Самолеты?
– Не знаю.
Проходит еще немного времени. Вызываем – нет ответа. Повторяем вызов еще и еще – результат тот же. Решаем, что девушка ушла. И вдруг опять ее голосок:
– Вы слушаете? – Тяжело дышит в трубку.
– Да, слушаем. Почему не отвечала?
Говорит быстро, испуганно.
– Бегала смотреть… Немцы подходят к станице. Танки.
– Много?
– Да! Они вхо…
Связь прервалась на полуслове. Так мы узнали, что в Чернышевской уже немцы. Кто была эта девушка и что с ней стало потом – не знаю, но мне на всю жизнь запомнился ее испуганный голосок. Она нам очень помогла.
Сегодня принадлежность к комсомолу воспринимается как нечто безусловно отрицательное. При слове «комсомолка» рисуется некое примитивное существо, мозги которого «промыты социалистической пропагандой» А ведь это совсем не так. Слов нет, были и примитивные существа, но их было мало. Во всяком случае, меньше, чем сегодня панков. Большинство же были нормальные люди, считавшие, что принадлежность к комсомолу обязывает их быть честными, бескорыстными и своим поведением служить примером другим. Они одевались скромнее, чем сейчас, но были для нас не менее привлекательными. Они не умели кокетничать, не заботились, как сейчас, о своей сексуальности. Но мы любили наших девчат. И рождаемость была высокой. Они не «занимались любовью», а любили. И знали, что любовь не развлечение, не удовольствие, а счастье. Я был комсомольцем и этого не стыжусь.
Нам читают приказ 227
Темнело. Мы понимали, что с ходу танки на нас не пойдут. Немцы ночью предпочитали не воевать.
В окопе при свете карманного фонарика нам прочитали знаменитый приказ 227 (приказ Верховного Главнокомандующего «Ни шагу назад!»).
Фашистские генералы, а вслед за ними и наши умники, объясняют этим приказом стойкость наших солдат и в конечном счете нашу победу. Они уверены, что наше упорное сопротивление – следствие организации отрядов против трусов и паникеров (заградотрядов). В их сознании возникает страшная картина: впереди немцы, сзади пулеметы заградительных отрядов. Солдату некуда деться, и он с испугу побеждает.
Они судят о нас по себе. Они думают, что победить можно от страха. Битые немецкие генералы забыли, что в их армии заградительные отряды были введены раньше нас (после поражения под Москвой), но это не помешало им отступать от Сталинграда до Берлина. А мы, видите ли, «испугались заградительных отрядов» и с испугу победили! Глупость и ложь!
Приказ 227 действительно сыграл в истории Отечественной войны важную роль. Но не организация заградотрядов была этому причиной. В приказе говорилось:
«После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало меньше людей, хлеба, металла, заводов фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тон металла в год. У нас уже нет теперь преобладания перед немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит, загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину».