таля Костин. После этого высокого посещения, начальство госпиталя выразило мне и лектору благодарность.
Аспирант был влюблен в Англию и не скрывал этого. В нашей палате его с удовольствием слушали. А на меня его беседы произвели большое впечатление.
– Англичане в своей внешней политике предпочитали не ввязываться в войны с сильным противником! – увлеченно говорил он. – У них всегда была сильная дипломатия. Они сталкивали между собой своих противников и делали все, чтобы война между ними длилась как можно дольше. Пусть противники уничтожают друг друга, пусть доводят себя до изнеможения! Если один из противников оказывался слабым и возникала опасность победы одной из сторон, они помогали слабым, и война разгоралась с новой силой. Если тот, кому они помогали, начинал побеждать, они прекращали помощь. Они умели поддерживать «горение». Но всякая война кончается миром. Когда это происходило, Англия, сохранив свои силы, диктовала условия мира. Разумеется, в своих интересах.
В подтверждение своих слов он приводил увлекательные примеры из истории Англии.
К сожалению, его беседы продолжались недолго, рука его зажила, и его отправили в часть. Мы добрым словом вспоминали его беседы.
Состояние мое улучшалось, я «стал на костыли» и тоже приходил в другие палаты и читал стихи.
Война катилась к концу. Из нашей палаты выписались два офицера: один в часть, другой, по инвалидности, домой в Армению. Их кровати только сутки были свободны. Потом на их место положили двух раненых. Оба они только окончили офицерскую школу, оба подорвались на мине, оба не приходили в сознание. Смотря на них я думал: «Мальчишки! Они и повоевать-то как следует не успели и вот так тяжко ранены». Я на своем веку видел сотни раненых и уже мог определить, жилец или не жилец. Но этим умирать было рано, и я гнал от себя тяжелые предчувствия.
Сам я ходил на костылях и уже смирился с мыслью, что нога моя не будет сгибаться в колене. Меня беспокоили осколки, проникшие в грудь. Кашляя, я выплевывал сгустки крови.
В госпитале появился новый доктор. Худенькая, невзрачная, но талантливая. Я сразу поверил ей. Она долго рассматривала мои рентгеновские снимки и наконец сказала:
– Тот осколок, что у вас в диафрагме, меня не тревожит. А маленький, который проник в правое легкое, очень зловредный. От него можно ждать неприятностей. Он остренький и ранит легочную ткань. Но будем надеяться… А ногу я вам спасу, если, конечно, вы согласитесь рискнуть.
Обещание спасти ногу овладело мной всецело, и я уже ни о чем другом не мог думать.
Начмед и пожилой хирург отговаривали меня:
– Осколок раздробил большую берцовую область колена. Он лежит как раз под нервом. Нерв частично поврежден. При хирургическом вмешательстве он может быть порван, и тогда у вас повиснет пята.
– Какая разница: так и так калека! – возражал я.
– Вы не представляете, какое неудобство протез. И она не представляет. У нее нет опыта. Она недавно окончила институт…
Но я поверил ей и согласился.
А в госпитале продолжались непонятные мне процессы, и на них я реагировал остро.
Говорили, что в туалете по щиколотку вода. Я был возмущен. «И это госпиталь! – думал я. – Все заняты барахлом, а навести порядок в туалете некому». Рассуждая так, я спускался по лестнице вниз и на лестничной площадке увидел стоящие на полу носилки. В них лежал наш раненый, а два пленных немца (их в госпитале использовали как рабочую силу, они переносили носилки) стояли над ним и курили.
– Браток, дай закурить, – сказал солдат, когда я подошел ближе. – Хочется закурить, а просить у немцев стыдно.
Я не курил, но табачок у меня был. Раненые просили меня свернуть им «бычка». Я свернул ему тоже.
– Но почему ты здесь лежишь?
– Меня носили в два отделения. Везде места нет, принесли сюда – и здесь нет места, а теперь они не знают, куда еще нести.
Немцы посмеивались. Я задрожал от возмущения – немцы посмеивались над нашими «порядками»!
– Погоди, сейчас я все улажу…
Разъяренный, я влетел в кабинет доктора. За письменным столом сидела Лия Семеновна, та, в которую я кинул полевую сумку.
– Почему ранбольной лежит на лестничной площадке? – закричал я.
– В нашем отделении нет места.
– А позаботиться о раненом вам не пришло в голову?
– Не вмешивайтесь не в свои дела.
Я не знаю, что со мной произошло. Я ударил костылем по столу. Настольное стекло разбилось, полетели осколки, чернильница опрокинулась и обрызгала белый халат и лицо ненавистной мне Лии Семеновны. Она испуганно завизжала.
– Если ты, падаль, через пять минут не найдешь раненому места – убью! – сказал я и вышел из кабинета.
И место нашлось. А я отдал парню весь табачок, который у меня был.
– А ты, оказывается, хулиган! – отчитал меня парторг Костин.
– Нет сил дальше терпеть. Я требую собрать партийное собрание!
Между тем по репродуктору, висевшему в коридоре, объявили, что будет передаваться важное правительственное сообщение. В указанное время все кто мог, собрались у репродуктора. Репродуктор долго молчал, слышан был только треск атмосферных разрядов. И вдруг – голос Левитана. Он торжественно объявил о безоговорочной капитуляции немцев.
Мы все уже давно ждали это сообщение, но тогда оно прозвучало для нас как гром среди ясного неба, как чудо, как нечто невероятное. И, оглушенные, задыхаясь от счастья, мы молчали. У многих на глазах были слезы. Потом раздался радостный крик: «Победа!!!» Кто-то, подняв в стороны костыли, плясал на одной ноге. Кто-то побежал в палаты сообщать радостную весть. Кто-то, оглушенный, остался у репродуктора. Из палат доносилось «ура!». В этом крике были и радость и горечь. «Наконец!» «Победили!» «Выстрадали!!!» Я не мог поверить в то, что война кончилась, а я еще жив. Вспомнилось, как после тяжелого боя в Большой излучине Дона мы хоронили своих товарищей. Когда возвратились в окопы, кто-то мечтательно сказал:
– А ведь будут люди, которые доживут до конца войны.
Это казалось невероятным. Наступила долгая пауза.
– А кто-то доживет до сорока лет! – послышался в темноте другой голос.
И все мы стали хохотать – так это было невероятно.
И вот война кончилась, а мы живы – и это не мечта, не сказка, а явь!
В палатах, не знаю уж как, но появилось вино. Мы всю ночь пили, веселились, радовались, произносили шумные тосты. В эту ночь всеобщей радости скончались, не приходя в сознание, два наших раненых.
Домой!
Выписали меня из госпиталя только в октябре.
Прежде чем явиться в расположение штаба дивизии, я решил посетить свою часть. Не терпелось узнать, что сталось с моими товарищами. Когда, опираясь на палку, тащился к лесу в окрестностях Будапешта, в котором располагалась наша часть, я увидел полуторку, едущую мне навстречу. Поравнявшись со мной, полуторка резко затормозила, из нее выскочил шофер и бросился меня обнимать. Затем, успокоившись, он сообщил мне печально:
– Товарищ старший лейтенант, а Катю убили!
Я знал, что у этого парня с Катей был роман.
– Как это случилось?
И Миша, шофер, рассказал мне (фамилию нового командира моей роты я не могу вспомнить – назовем его Зубовым):
– Зубов, новый командир вашей роты, выстроил роту на виду у немцев – война-то уже кончилась. А немцы запустили несколько мин прямо в строй. И сразу семи человек не стало. Среди них три девчонки… – Он назвал фамилии убитых.
Мне было невероятно жаль ребят и девчат, доживших до конца войны и погибших из-за глупости командира.
Зубов был сынком генерала и, опасаясь за его жизнь, хитрый генерал, пристроил его в военное училище. Когда срок обучения подходил к концу, генерал устроил его в училище другого профиля, а потом в третье. Но в конце войны он решил все-таки отправить сына на фронт зарабатывать ордена (сыны Сталина, Хрущева и тысяч других большевиков воевали и погибали наравне со всеми). Так Зубов-младший стал командиром нашей роты. Возмущение мое было так велико, что если бы я нашел его – непременно избил бы. Но он, по всей вероятности, прятался от меня.
В штабе дивизии меня назначили командиром радио-роты дивизии и вместе с Марком Степановым послали в командировку в Чехословакию, в Прагу, на завод за запасными деталями. Мы приехали к вокзалу. Поезда в Чехословакию надо было ждать полтора часа. Напротив вокзала был магазин фото и кинопринадлежностей, и я решил забежать в него. Я долго рассматривал осветительные приборы и кинокамеры. А хозяин магазина внимательно наблюдал за мной, не хочу ли я что-то стащить. Наконец он спросил меня по-немецки:
– Тебе это интересно?
Я ответил утвердительно.
– А кто ты по специальности?
– Студент киноинститута.
Хозяин почему-то решил, что я его обманываю. Его лицо приняло выражение, как бы говорящее: «Мальчишка! И ты решил обмануть пожилого человека!» Отчасти он был прав, я еще не был студентом, но не сомневался, что буду им.
Дорогу из Венгрии в Чехословакию я не помню. Должно быть, это было ночью. Но несколько дней, проведенных в Праге, запомнились мне на всю жизнь. Люди принимали нас как друзей. Останавливали на улице, затаскивали к себе в дом, чтобы угостить, говорили приятные слова, благодарили за освобождение. Наша дивизия действительно освобождала Прагу. Когда чехи объявили по радио: «Прага восстала! Спасите Прагу!» – к Праге были направлены от Польши танки маршала Рыбалко, а нашу дивизию из Австрии повернули на Чехословакию. Так Прага была спасена. Авторитет нашей армии и страны в то время был невероятно высок. Мы были любимцами Европы. Мы были освободителями. Потом, когда я смотрел кадры кинохроник, как нас встречали в освобожденных странах, я вспоминал Прагу и так же волновался – мне казалось, что и я на танке въезжаю в освобожденные города, и меня с восторгом и благодарностью встречает местное население, и что вместе со всеми незримо присутствуют мои товарищи и друзья, погибшие за свободу этих людей. Великая честь быть освободителем. Великая честь и великое счастье. Не всем оно дается судьбой. Нам оно досталось полной чашей. Мы знаем ее сладко-горький вкус – счастье пополам со слезами.