Однажды, еще при жизни Леже[1224], Вы мне сказали, что мои картины Вам не нравятся. Это мне совсем не причинило боли, так как я не была бы художницей, если бы я была удовлетворена своими картинами. Но мне больно, когда вспоминаю Ваши слова, сказанные в Париже, после того, как я подарила Советскому государству керамику Пикассо: «Вы дарите бриллианты свиньям». У меня в Советском Союзе большая родня, все скромные труженики, и эти слова меня оскорбили вдвойне. О выставке Ф.Леже в Москве[1225] Вы высказались, что она была сделана плохо, и представляла из себя пустое дело. Я знаю, что Вы любите искусство и в частности творчество Пикассо и Леже. И я не представляю, как можно, любя Леже, очернять его выставку в Москве, выставку, на которую было положено столько сил и столько труда и которая имела такой успех. Мне очень неприятно иметь разногласия с такими людьми, как Вы. Сейчас, как никогда, мы, люди искусства, должны быть сплоченными.
Я приехала в Москву на несколько дней, остановилась в гостинице «Минск». Надеюсь, что Люба чувствует себя лучше[1226]. Посылаю Вам платок — репродукцию Ф.Леже, которую издал музей[1227]. Надеюсь, что Любе доставит удовольствие.
P.S. Может быть, что письмо Вам будет неприятно, но я же повторяю только Ваши слова, которые, по-моему, противоречат Вашим делам. Быть может, Вы сказали их будучи в плохом настроении и не желая меня огорчать.
Желаю Вам счастливого нового года, здоровья.
Впервые. Подлинник — ГМИИ им. Пушкина. Ф.41. Оп.1. Д.1. Л.31. Художница Надежда Петровна Леже (урожд. Ходосевич; 1904–1982), родилась в белорусской крестьянской семье, в 1922 г. уехала в Польшу, откуда перебралась в Париж, где училась у Ф.Леже и сблизилась с ним, а в 1952 г. вышла за него замуж. Сразу после смерти Ф.Леже в 1955 г. организовала его музей и вышла замуж за его ученика Ж.Бокье. Убежденная сторонница коммунистических взглядов. В мемуарах ЛГЖ (27-я глава 1-й книги посвящена Ф.Леже) имя Н.Леже не упоминается, но с симпатией говорится о его первой жене Жанне.
Москва, 28 XII <19>66
Дорогой Илья Григорьевич,
От всей души поздравляю Вас с новым годом, желаю здоровья, силы, долгих лет.
«ЛГЖ» вышли крайне своевременно. Измените Ваше решение — введите в «ЛГЖ» еще лет тридцать[1228] — скажем с 1953 по 1983 год. Это и есть мое новогоднее пожелание.
С любовью и уважением
Впервые — Советская культура, 26 января 1991. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2366. Л.4.
1967
Везеле, 16 января — 24 марта 1967
Дорогой Илья Григорьевич,
Я часто и с большой нежностью вспоминаю о нашей последней встрече[1229] и время от времени собиралась Вам написать. Но с годами (и, вероятно, Вы тоже так чувствуете) все труднее себя «extérioriser»[1230]; все острее ощущаешь тщету — и тщетность — всего. (Но это обманчивое ощущение, «дьявольское» наваждение — и я борюсь против… Следовательно «беру свое мужество обеими руками»: «je prends mon courage a deux mains».)
И, в конце концов, пока живешь, надо жить и следовать импульсам сердца; и из-под сорока прожитых мною жизней (из которых по крайней мере 35 стали мне, в лучшем случае, чуждыми) так повеяло на меня, когда мы снова встретились, запахом моря, ветром и свежестью молодости[1231], что, несмотря на все прожитое (пережитое) и накопившееся между нами, что могло бы (должно было бы) отчуждать нас друг от друга, я чувствовала — и чувствую — Вас милым мне братом, и хочу сказать Вам это. — И «tant pis»[1232] если Вы примете это за сентиментальность (мне кажется, что Вы раза два упрекнули меня в этом в Vezelay, когда я собиралась объяснить Вам свою жалость к немецким студентам: во всяком юноше я жалею своего сына и, кроме того, на старости лет, я все глубже и острее осознаю, насколько дети и молодость поддаются всем самым безумным, самым «безответственным» влияниям (вспоминаю свои собственные «Irrungen und Wirrungen»[1233] и роман Достоевского «Подросток») — я тоже мало верю — но все же верю! — в возможность «перевоспитать преступных детей» — и вообще «перевоспитать» человечество. И все же не могу не делать все возможное, по мере сил, в этом направлении — (слово «воспитание» мне не нравится; лучше сказать «помощь») — я даже верю, что бывают случаи — могут быть случаи! — когда можно спасти и взрослого! (И кто истинно «преступен»? Кто совсем ответственен за свои поступки — даже за свои мысли и желания? Я думаю, что один Бог знает каждому вес и цену.)
(Добавлю: сколько раз я была на краю бездны; и часто спасение пришло не благодаря моим собственным усилиям, а от чьей-нибудь братской руки) —
Несколько дней позже: перечла это письмо, и хочется его разорвать. Но не разорву.
Во всяком случае: спасибо за Ваше присутствие в Везеле, за участие в colloque[1234], за разговоры со мной — и с другими: Lent Medoc рассказал мне о них. Вы произвели на него сильное впечатление. И хотя это Вам, м.б., кажется совсем ненужным и малоинтересным, на обоих немецких студентов (Hans и Freek). Я уверена, что они не забудут Вас и что все Ваши слова и вообще Ваш «comporternent»[1235] заставили их многое обдумать[1236], — (каждый из них, хотя и «немец», все же человек и такой же «fils de Dieu»[1237], как и все другие) — и несмотря на Ваш показной «цинизм» (в который я не верю — я всегда считала его просто выражением отчаяния!), я уверена, что Вы хотели бы (хотите), чтобы Ваша жизнь служила «на благо миру» (в обоих смыслах — le monde et la paix[1238]) — не смею сказать «на благо человечества», — боюсь, что Вы не очень верите в «прогресс», — да и я часто не верю! — И кроме того, что значит «прогресс»? — Лично я (да и Р<омен> Р<оллан>!) не считаю, что это внешние удобства — холодильники, автомашины и т. д. — а «очеловечение» человека! — Р<оллан> сказал бы (Вы, м.б., удивитесь) «мы служим Богу», «мы живем для Бога». Ибо он верил в «бога» — конечно, вне всяких «церквей»; в смысле существования, в целесообразность мира, несмотря на все, что делает его как будто бессмысленным, в необходимость борьбы —
24 марта. Здесь обрывается это письмо. Все же посылаю его Вам.
Впервые ДП. С.663–664. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2115. Л.13.
<Вологда,> 25 февраля 1967
Дорогой Илья Григорьевич!
Я совсем недавно получил Ваше новогоднее поздравление.
Новый год я встретил в больнице в г. Вологда, где пролежал почти два месяца. Жалею, что ничего не написал Вам оттуда.
Меня удивило, что для новогодней открытки Вы избрали свинью с поросятами. Хотя она и не просто свинья, а Пиросмани[1239], и очень похожа на вологодских медведей, но все-таки свинья, а не медведица.
Правда, я не вижу причин, чтобы Вы подкладывали мне свинью умышленно.
Я неизменно чту Вас и очень хочу, чтобы Вы не огорчались по пустякам.
Берегите себя. Здоровье свое. Приятно знать, что Вы продолжаете работать.
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2451. Л.3
<Париж,> 2 марта 1967
Дорогой друг,
Вам, должно быть, уже сказали в последний момент, что ничего не получилось, увы![1240]
Среди военных Вы услышите много пылких разговоров о ружье.
Посылаю еще фигурки животных Любе[1241].
Очень дружески
Впервые — Б.Фрезинский. Ружье Бонапарта // Всемирное слово. №13. С.82. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1863. Л.4. На бланке министра культуры Франции.
<Москва,> 3/III <19>67
Дорогой Илья Григорьевич!
Посылаю Вам последний том[1242]. Мне и радостно и грустно. Было — всякое, и тяжелое, и горькое[1243]. Но я счастлива, что мне выпало на долю хорошо Вас узнать и убедиться, что Вы не такой, каким Вас даже я раньше представляла себе. Я не только привыкла к Вам, но очень Вас полюбила.
Желаю Вам и Любовь Михайловне, которая тоже мне очень дорога, всего самого-самого доброго.
И — спасибо!!!
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2355. Л.4. Ирина Юльевна Чеховская — редактор последнего прижизненного Собрания сочинений ИЭ в 9-ти томах (1962–1967).
Москва, 8 апреля 1967
ПОЛЬЗУЮСЬ СЛУЧАЕМ ЧТОБЫ ПРИЗНАТЬСЯ В СВОЕЙ ДАВНЕЙ ЛЮБВИ И ГЛУБОЧАЙШЕМ УВАЖЕНИИ К ВАМ ГОРЖУСЬ ВАШИМ ДОБРЫМ ПРИВЕТОМ