— А из твоего пугача можно кого-нибудь убить?
— Можно.
— Кого?
— Муху.
— Муху?
— И бабочку.
— А гимназиста Владаса можно?
— Нет. Он же не настоящий.
— Владас-то?
— Пугач.
— Не настоящий, а лезешь меняться.
Из мясной лавки на улицу струится запах крови, самый противный из всех запахов в местечке. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что все имеет свой запах.
Липы пахнут, как пасхальный напиток.
Сено пахнет, как облака.
Хлеб пахнет, как пот.
Только деньги не пахнут.
Неправда!
Деньги мясника Гирша пахнут хворью. Я ни за что на свете не согласился бы стать мясником. Лучше быть землекопом или балагулой, лучше мостить улицы и выпекать хлеб, делать хомуты и шить ботинки, чем торговать требухой и потрохами.
— Значит, отказываешься меняться? — хнычет Мойшке-Сорока.
— Отказываюсь.
— Ну и не надо. Мне папа голубя привезет из Каунаса.
— Вот что он тебе привезет, — дразню я Мойшке-Сороку и показываю ему фигу.
Мойшке-Сорока шмыгает носом и, пальнув в меня из пугача, убегает жаловаться.
Ябеда!
Если мясник Гирш и привезет из Каунаса голубей, мы их обязательно переманим. И ни за какой выкуп не вернем: ни за телятину, ни за баранину, ни за цветные карандаши. Они будут нашими, как небо, как солнце, как радуга после дождя.
У синагоги я сворачиваю к Винцукасу.
— Чего притащился? — хмурится он.
— Так.
Винцукас развешивает белье. Длинная, натянутая, как струна, веревка прогибается под тяжестью передников, рубах, полотенец.
— Чьи они?
— Ничьи.
— Что с тобой?
— Не приставай — отколочу.
Я поворачиваюсь и собираюсь уйти. Но какая-то невидимая сила сковывает мне ноги.
— Не переживай, — утешаю я Винцукаса. — Я знаю еще одно место, где есть клад. Старая каменоломня.
— Клад, клад… Да я не потому…
— Я тоже.
— Брата в тюрьму забрали. Полицмейстер Корсакас и какой-то в шляпе.
— А что он украл?
— Ничего.
— Зачем же его забрали?
— Забрали и все.
— Может, сам он и не крал, а другим помогал?
— Сказали — за агитацию.
— За агитацию? А кто она такая? Что он с ней сделал? Избил или…
— Она… неживая.
— Значит, он ее того…
— Да не того… Он господина Айзенберга рассердил.
— Дядя Мотл его тоже рассердил. Но причем тут агитация?
— Она-то, говорит мама, и не понравилась господину Айзенбергу.
— Ему ничего не нравится. Хоть бы он сдох! А Казиса выпустят?
— Его отправили в Каунас.
— Тем лучше. Президент узнает, что Казис делал для него кровать, вызовет его к себе и скажет…
— Что скажет?
Что-нибудь… про агитацию… Я, скажет, тоже люблю агитацию. И жалко, что ее не любит господин Айзенберг, полицмейстер Корсакас и какой-то в шляпе.
— А может, президент ее совсем не любит.
— Все равно выпустят.
— Дай бог, — светлеет Винцукас.
Белые полотенца трепыхаются на ветру, как паруса. Зловонный двор Капера плывет куда-то, словно корабль в книжке скорняка Лейзера. На том корабле, говорит Лейзер, какой-то Колумб открыл Америку.
— Делать ему нечего было, — говорит дядя Мотл-Златоуст. — Вот он и открыл ее.
У нас в местечке нет кораблей. Есть паром и лодки. Но разве на пароме откроешь Америку? Паромщик Эустахиюс мечтает открыть трактир. А лодки вечно стоят на приколе.
— Скоро ты там? — торопит Винцукаса прачка Мария, выглянувшая из подвала.
— Бегу, — отзывается Винцукас. — Пока.
— Э, — задерживаю его. — А все-таки что это за птица агитация?
— Сам ты птица, — огрызается Винцукас, спускаясь в подвал.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СЛОВАХ
Почему, — размышляю я, — господь придумал разные слова? Почему он одним вложил в уста понятные, а другим — непонятные? Взять, например, слово «разбойник». Тут все понятно. Разбойник пропадает целыми днями у реки, не ходит в синагогу, клянчит пять центов на мороженое, дружит с Винцукасом, гоняет голубей, сует свой нос, куда не следует.
Бабушка сплошь состоит из понятных слов. Что бы она ни сказала, все понятно:
— Авремэле, вставай!
— Ложись!
— Сбегай!
— Почисть!
— Подмети!
— Выбрось!
— Выплюнь!
— Съешь!
— Подавись!
— Не шляйся!
— Не выводи меня из себя!
Есть у бабушки два-три непонятных слова. Первое — это «люблю».
— Я люблю тебя, разбойник, люблю, — приговаривает бабушка и щиплет меня за уши, бьет черпаком, не пускает к Винцукасу, тащит в синагогу.
— Я люблю тебя, негодник, люблю, — приговаривает бабушка и оставляет мне хвост от рыбы, кости от селедки, жижу от горохового супа.
— Я же люблю тебя, люблю!
Второе непонятное слово — это анцемит[4].
— Директор гимназии Олекас — анцемит!
— Полицмейстер Корсакас — анцемит.
— Бакалейщик Гайжаускас — анцемит.
— Винцукас — анцемит.
У деда только одно непонятное слово: «Ну».
Больше всего непонятных слов у дяди Мотла-Златоуста и все на «уция» и «ация»:
— Коституция!
— Революция!
— Экспотация!
— Нация!
И вот еще:
— Агитация!
МЕСТЕЧКОВЫЕ НОВОСТИ
Мои размышления о непонятных словах неожиданно прерывает бабушка. Уж, видимо, так заведено на свете, что спрятаться можно от кого угодно — от полицейского Гедрайтиса, от гимназиста Владаса, от отца и матери, но только не от бабушки.
Бабушка найдет тебя повсюду.
Ну что ей стоило пройти мимо? Мало ли кто в местечке проходит мимо меня: и сын господина Айзенберга, и дочь лавочника Зака, и племянник домовладельца Капера.
Дядя Мотл-Златоуст клянется, что они буржуи.
А почему бабушка не может быть буржуем?
— Тебе, — кудахчет она, — голуби и уклейки дороже синагоги.
Дороже!
Красиво поет кантор Шлейме, а с голубем ему не сравниться. Когда воркует голубь, у меня внутри все переворачивается, как будто я сам птица.
— Я пойду с тобой на вечернюю молитву, — обещаю.
— А на дневную?
— И на дневную… А деньги дашь?
— Дам. Нет, что я узнала, что я узнала! — всплескивает руками старушка. Ей не терпится поделиться со мной новостью.
Бабушка всегда приносит уйму новостей. Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что в газете скорняка Лейзера нет и половины того, что бабушка приносит из синагоги.
— Спросил бы хоть, что я узнала, — укоряет меня она.
— Белошвейка Менухе замуж вышла?
— Проснулся!
— У молочника Ария корова пала.
— Удивил!
— Казиса арестовали.
— Кого?
— Казиса. Брата Винцукаса.
— Что же ты молчал, разбойник. Рассказывай, за что?
— За агитацию.
— Не больше и не меньше?
— Не больше и не меньше.
— Ну, а дальше?
— Что дальше?
— Много этой агитации у него нашли?
— Много.
— И все золотом?
— Не знаю.
— Или серебром?
— Не знаю.
— Ты когда-нибудь, разбойник, научишься рассказывать толком? Такое дело, а от тебя ничего не добьешься!
— Бабушка! А про свою новость ты и забыла!
— Ах, да, — спохватывается старушка. — Гончар Пейсах сказал мне, а ему сказал жестянщик Хиле, а жестянщику Хиле сказал хромоногий Мейлах, а хромоногому Мейлаху сказала Песе-Фруме, что к нам придут русские.
— Русские?
— Со звездами на шапках.
— А что они будут делать?
— Охранять нас от Гитлера.
— А зачем у них звезды на шапках?
— Чтобы все видели.
Бабушка говорит еще что-то, но я не слушаю.
Меня совсем не интересуют цены на воловье мясо и женитьба парикмахера Шмуле.
Меня совсем не интересует больная печень казенного раввина.
Меня совсем не интересует пожар в Укмерге и погром в Шяуляй.
Я весь охвачен добрым предчувствием, ожиданием чего-то необыкновенного. Так бывает ранней весной, когда на речке ломается лед, когда набухают почки и прилетают птицы.
Я иду с бабушкой по местечку и гляжу на прохожих, вернее, на их шапки.
Как ни хороша фуражка полицейского Гедрайтиса, к ней звезду не приколешь.
Или ермолка казенного раввина. Самая крупная звезда поблекла бы на ней в два счета.
Зато как бы украсили звезды картуз каменщика Пранаса, шапку скорняка Лейзера, кепку Казиса!
И мне звезда пришлась бы к лицу. Я назвал бы ее Сириус или еще как-нибудь.
Я не променял бы ее ни на какие богатства: ни на пугач, ни на цветные карандаши, ни на бамбуковую удочку.
Я обязательно попрошу у русских звезду. И они мне не откажут, потому что у кого их много, тот должен быть щедрым!
— Скоро они придут, бабушка?
— Ты о ком?
— О звездах.
— О каких звездах?
— О русских.
— Скоро.
На сей раз бабушка удивительно скупа на слова.
О ценах на муку и масло, о смертях и женитьбах, о болезнях и пожарах она может стрекотать часами, а на другое у нее не хватает времени.
Что она знает о звездах?
Ничегошеньки!
Только в ее песнях живут звезды. Но живут они не одни, а вместе со слезами и бедными шишками.
«Звезды сияют всю ночь в небесах,
горькие слезы стоят на глазах,
бедная пташка рыдает навзрыд,
бедная пташка горюет, горит…»
В песнях бабушки слез больше, чем звезд. И все пташки горюют, рыдают, горят. Нет ни одной, чтобы щебетала, свистела, чирикала!
Мне почему-то кажется, что русские придут под вечер, что первыми над местечком зажгутся их звезды, а потом уже те, которые так далеки, так далеки.
Самое обидное, если они придут ночью и я просплю.
Господи, сделай так, чтобы я потерял сон, сделай так, чтобы они пришли под вечер, сделай так, чтобы я встретил их первый, и я отблагодарю тебя: я пойду на дневную и вечернюю молитву и не возьму за это у бабушки ни цента.
Когда же придут русские?
МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Сегодня мой день рождения. Мне исполнилось десять лет.