За три дня второго штурма туда попали примерно три тысячи раненых бойцов и командиров Приморской армии. Но этот огромный подземный медико-санитарный центр и был рассчитан на помощь такому количеству людей. Там находилось два отлично оборудованных операционных зала, перевязочные комнаты, изоляторы, разные медицинские кабинеты (физеотерапевтический, зубоврачебный и т. п.), палаты для излечения больных.
Раненых в приемном покое сортировали быстро, и я попала в операционную, где одновременно производили операции на четырех столах для раненых в живот и грудь. Мне повезло. Извлекал осколок из спины и накладывал три шва на мою рану хирург нашего дивизионного медсанбата Владимир Федорович Пишел-Гаек, превосходный врач и замечательный человек. Так как потеря крови была большой и общее состояние достаточно тяжелым, то он намеревался отправить меня на Большую землю. Поздним вечером 19 декабря от Каменной пристани в Южной бухте отходил транспорт «Чехов», на него уже погрузили более четырехсот тяжелораненых солдат и офицеров, прооперированных в штольнях.
Случись такое, мы с Алексеем Киценко больше никогда бы не увиделись. Вполне возможно, что и моя военная карьера тогда сложилась бы по-другому. Но командир второй роты дождался конца операции, проводил меня в палату и затем поговорил с хирургом. Он упросил его не отправлять старшего сержанта Павличенко из Севастополя, обещая, что кровь для меня – и даже не для меня – охотно сдадут красноармейцы не только второй роты, но и всего первого батальона 54-го стрелкового полка. Для начала младший лейтенант предложил хирургу сейчас взять эту самую кровь у него.
Предложение насчет красноармейцев из роты и батальона было маловероятным. Никто не отпустил бы бойцов с переднего края в тыл, пока фашисты ведут свое наступление. Однако, по-видимому, Алексей Киценко обладал даром убеждения, и Пишел-Гаек ему поверил. Какие особые слова нашел Алексей для разговора с доктором, мне неизвестно. Может быть, их подсказывала ему любовь. Врач понял это и изменил свое решение. Я осталась в госпитале на две с половиной недели, в течение которых младший лейтенант несколько раз навестил меня.
Наши короткие встречи проходили очень сердечно.
Командир роты являлся ко мне с разными подарками: то с плиткой трофейного бельгийского шоколада, найденной в сумке убитого немецкого офицера, то с маленьким флаконом духов «Красная Москва» (в осажденном Севастополе еще работали некоторые магазины), то с полудюжиной батистовых носовых платков, обшитых кружевами (презент от прекрасных севастопольских женщин). Он подробно и увлекательно рассказывал о фронтовой жизни родного нашего 54-го имени Степана Разина стрелкового полка.
Например, 20 декабря большая группа вражеских автоматчиков под прикрытием танков пробилась в советский тыл на стыке 54-го полка, 3-го и 2-го Перекопского полков морской пехоты, но ее уничтожили с помощью вовремя подоспевших сюда морпехов из 7-й бригады. Немцы не успокоились, и в ночь на 22 декабря батальон фрицев опять прорвался на стыке у «разинцев» и морпехов из 3-го полка. Прорыв закрыли с помощью дивизионного резерва, присланного генерал-майором Коломийцем. Это была рота моряков в бескозырках (хотя стоял мороз) из Перекопского полка. Кроме того, они привезли с собой… матрасы. Но оставили их на позициях и пошли в атаку. Немцы открыли бешеный огонь, а моряки все равно продвигались вперед и немцев в конце концов разбили. На поле осталось 300 убитых гитлеровцев, а также их оружие: 11 станковых пулеметов, 7 ручных пулеметов, 2 миномета и 300 винтовок. «Разинцы» тоже участвовали в этом славном деле, бросались в штыковые атаки. На подмогу им командующий Приморской армией прислал еще и три танкетки. Правда, они никакой пользы не принесли: застряли в лесу среди поваленных деревьев, их пришлось потом вытаскивать на буксире.
Зато блестяще проявили себя 22 декабря солдаты и офицеры из дивизиона корпусного 265-го артполка. Они, оставшись без пехотного прикрытия, повели огонь из пушек и гаубиц прямой наводкой с дистанции 300–400 метров по массе гитлеровцев, рвущихся напролом, и задержали врага.
Фашисты 24 декабря возобновили наступление на позиции 54-го полка, положение стало очень трудным, однако наши выстояли. В то же время из штаба армии пришел приказ: собирать оружие, оставшееся на поле боя, как свое, так и вражеское. Вечером 29 декабря два батальона немцев внезапно атаковали наши позиции северо-восточнее хутора Мекензия. Эта атака тоже была отбита с помощью полковой артиллерии.
Планы командующего 11-й армией вермахта генерал-полковника Эриха фон Манштейна, который хотел встретить новый, 1942 год, в Севастополе, не осуществились. Жаль, что мне не удалось внести свою посильную лепту в деяния защитников города и навек уложить на крымскую землю десяток-другой поборников «европейской цивилизации».
Я не могла рассказать Алексею Куценко ничего интересного. О моих метких выстрелах по бронетранспортеру, артналете, последовавшем за ними, он знал и так, иначе бы не искал меня в лесу. Странные видения тяжелораненого снайпера едва ли имели для него какую-нибудь ценность. Никогда я бы не призналась ему в своих фантазиях, до сих пор удивляющих меня совпадением с реальностью. В ушах звучали его слова: «Люся, не умирай!» – и на мои глаза невольно наворачивались слезы, хотя я – человек далеко не сентиментальный.
Все остальное произошло как-то само собой.
После выписки из госпиталя Алексей привез меня на позиции нашего первого батальона прямо в свою командирскую землянку. Он украсил ее: на стол, сбитый из свежеоструганных досок и накрытый холстяной скатертью, поставил гильзу от 45-мм снаряда с зимним букетом из зеленых побегов можжевельника и ветки клена с чудом сохранившимися на ней желто-красными листьями. В подвальном помещении, освещенном тусклым светом аккумуляторной лампочки, они пылали, как два фонаря. Была и обеденная сервировка: оловянные тарелки с тонко нарезанным черным хлебом и колбасой, открытая банка тушенки, вареная картошка в котелке, фляга с водкой.
– Сегодня – особый день, Люся, – весьма торжественно сказал он, наклонился к вазе, сорвал один лист, похожий на человеческую ладонь, и протянул мне. – Маленький сувенир для тебя, единственная моя. Ныне делаю тебе предложение руки и сердца.
Я ответила согласием. Не скрою, события разворачивались слишком быстро, но на войне особенно долго думать не приходится. Сегодня мы живы, а завтра… О том, что может произойти завтра, не знает никто. Была у меня единственная просьба, и Киценко она поначалу удивила. Я сказала, что моего первого мужа тоже звали Алексеем. Я не желаю вспоминать об этом человеке, и младшего лейтенанта буду называть по-другому: «Леня». Он рассмеялся, обнял меня и разрешил: «Называй, как хочешь, родная!»
Мы с ним действительно подали рапорт командованию с просьбой оформить наши отношения установленным образом. Рапорт подписали и комбат лейтенант Дромин, и комполка майор Матусевич. Эту бумагу, заверенную полковой печатью, приняли к исполнению в штабе 25-й Чапаевской дивизии. Однополчане намекали нам на свадебные торжества, но скорее в шутку, чем всерьез. Второй штурм севастопольцы отбили, однако понесли большие потери – 23 тысячи убитых, раненых, пропавших без вести. В некоторых ротах нашего полка осталось по 60–70 бойцов. Туго пришлось, например, сражавшейся не так далеко от нас в четвертом секторе обороны у горы Азиз-Оба и деревни Аранчи 8-й бригаде морской пехоты. При начале второго штурма в ней состояло примерно три с половиной тысячи человек, а к 31 декабря насчитывалось чуть более пятисот. Не свадебный веселый пир тут больше соответствовал ситуации, но – печальная тризна…
Супруг мой Алексей Аркадьевич Киценко был старше на одиннадцать лет. Семейная жизнь у него, как и у меня, поначалу складывалась не особенно удачно. По настоянию своей властной матери он женился рано и на женщине, которую она для него выбрала. Затем последовал скандальный развод, сопровождавшийся разными неприятными деталями. Тем не менее к тридцати шести годам его характер, добрый и мягкий от природы, устоялся, и уже ничего не могло сбить младшего лейтенанта с избранного им пути. Как командир, он пользовался непререкаемым авторитетом у подчиненных. Как муж, он всегда заботился обо мне и оберегал от всяческих напастей, насколько это возможно на передовой линии фронта. С ним я впервые почувствовала, что такое любовь, взаимная и всепоглощающая, и была совершенно счастлива в те дни.
Наверное, блиндаж с земляными стенами и низкой крышей из трех рядов бревен мало походил на уютное семейное гнездышко. Но мы жили в нем припеваючи, с тем комфортом, какой мог себе позволить фронтовой офицер и его жена. Отсюда я уходила в лес на охоту за врагами, сюда же возвращалась, зная, что в любое время суток для меня на печке-буржуйке готов бак с горячей водой, кружка со сладким чаем, свежая нательная рубаха, нары, застеленные байковым одеялом, что ординарец командира второй роты получит на кухне и принесет нам обед или ужин.
Медовый месяц сугубо положительно отразился на стрельбе из снайперской винтовки. Пули летали очень хорошо – и только по заданной им траектории – и как будто сами находили цель. Иногда мне казалось, что заколдованный лес одобрил мое замужество и помогает мне, толкая самоуверенных фрицев то на заснеженную поляну (проверить установку мин), то на дорогу (соединить разорванный телефонный провод), то на самое высокое дерево (корректировать огонь артиллерии). Из выстуженной январским ветром чащи любовь вела меня обратно. Противник часто сопровождал мой переход через нейтральную полосу обычным своим «концертом немецкой классической музыки» в исполнении минометов. Я просила помощи у наших пулеметчиков, окликая их или поднимая над кустарниками малую саперную лопатку. Они начинали перестрелку, и так я выбиралась из леса живой.
К моим личным успехам рядовые снайперского взвода относились правильно: старались брать пример, быстрее осваивать разные приемы маскировки, совершенствовать владение оружием. Значительную часть первоначального обучения