ия.
– Тебе предстоит много работы, – проговорила Крылатая Принцесса, на плечо которой уселся крошечный томик сказок и зашуршал страницами. Она погладила его по переплету.
– Я не боюсь работы, – широко улыбнулась Маленькая Кисточка. – А потом я приготовлю самую вкусную пастилу. И угощу ею вас. И Танцующую Королеву. И болеющего мальчика. И даже его злобу. После пастилы ей совершенно перехочется есть людей.
И она направилась в сердце замка, с которым, сам того не зная, уже начал срастаться Бумажный Принц.
Третий день без имени
С самого утра город обсыпало белыми крупинками. Солонки облаков щедро приправляли дома и машины, скрывая за снежным одеялом окружающую серость. А из-за приземистых зданьиц выкатывалось острое солнце – оно не грело, но охотно резало глаза. Марина морщилась, как от лимона. Марина пряталась за ладонями, которые яркий свет окрашивал в мутно-розовый. Марина сучила ногами, сбивая одеяло в пышный ком. Но ничего не помогало: чужой город настойчиво будил, требуя внимания, словно совсем маленький капризный ребенок. Он не понимал слова «нет».
Марина жила внутри просторного белого кубика, который чуть ли не сиял. Он был весь ровный, гладкий, с единственным черным пятном – крутящимся стулом, раскинувшим по полу щупальца с колесиками. Впрочем, сейчас его спинка куталась в Маринину вязаную кофту нежного пионового цвета.
На изогнувшемся волной столе стояла ваза с одиноким сухим цветком. Марина чувствовала себя неуютно рядом с ней, ведь вместо привычного гладкого сосуда, похожего на жившие в подвале банки – только без огурцов, помидоров и прочих купающихся в рассоле овощей, – она видела лицо с пустыми белыми глазами, безволосыми дугами бровей и поджатыми губами. Лицо смотрело недоверчиво, недовольно, поэтому в первый день Марина отвернула его к стене. Но оно оказалось и с другой стороны – и вообще с каждой.
Кровать с пышным одеялом скучала без своего человека. Поэтому впервые упавшую в ее объятья Марину она решила попросту съесть, утопив в слишком мягком матрасе. Марина чувствовала себя принцессой, но это ей не слишком нравилось. Ведь каждой принцессе полагалась своя горошина – порой невидимая, но ощутимая. Марина вертелась, задыхаясь в белом коконе, а сон не мог проникнуть к ней через тысячи молочно-белых складок.
Но привыкла Марина довольно быстро. Смирилась – с горошиной, с городом, с белым безглазым лицом. Даже с шаркающей Маленькой Женщиной, бесконечно говорившей на кухне с несуществующим и неотвечающим собеседником. Марина мысленно нарисовала календарь, состоявший всего из семи дней, и теперь зачеркивала в нем квадратики, не оставляя белых зазоров. Два чернели выбитыми зубами. Пять слепили чистотой.
Новый год давно ушел, а следы его замело затянувшейся зимой, которая бессовестно вторглась в март. Но знакомое волнение искоркой вспыхнуло в груди: сегодня придут гости и принесут на куртках, шубах и пуховиках праздник. Марину не смущало то, что здесь она не знает никого, ведь мамины и папины знакомые когда-то тоже были новыми, неношеными, но они пересекали порог с улыбкой, выворачивали сумки и карманы, смеялись и находили самые добрые слова, которых становилось только больше с каждым поднятым бокалом.
Выбравшись из одеяльного плена, Марина мешком рухнула на пол и, найдя розовое пятно рюкзачка, раскрыла его запечатанный молнией рот. В ноги легла мамина книга, пахнущая папиной рыбой, тетради с яркими рисоваными обложками, гремящий внутренностями пенал и одежда – сплошь бело-розовая. Марина раскладывала ее перед собой, тщательно выбирая, в чем появиться перед гостями.
В соседней комнате застонал и заворочался Принц. Марина подползла по гладкому бесшовному полу, приложила ладонь к шершавой, будто покрытой шлифовальными листами стенке, без слов желая доброго утра. Она представляла наполнявшее спальню тепло – в виде огромного желтого шара, конечно же, – и улыбалась. Принц был грубым, его слова застряли где-то внутри, периодически побаливая, но сейчас, выспавшись в обнимку с мыслями, Марина думала, а какой стала бы сама, лишившись возможности бегать и ходить. Папа бы катал ее на себе, в этом она не сомневалась, но стыд наверняка выел бы ее изнутри, оставив на месте хорошего и доброго ровную круглую дыру. Это уже не Марина-снежинка, даже не Марина-собачка, а Марина-бублик.
К приходу гостей Марину обычно наряжала мама: сметала с полок самую красивую одежду, кружила голодной птицей, выискивая заметные лишь ей несовершенства, но всегда останавливалась на одном. Ведь платья, так говорила мама, делают девочек красивее, а мальчики в костюмах выглядят представительно. Марина не до конца понимала, что же это значит, но ей нравилось быть красивой. А значит, нравились и неудобные платья, в которых иногда жутко мерзли коленки.
– Маринка, а давай меняться? – шепнул ей как-то папа, протягивая то, что с теплом называл джинсами своей молодости. – Я сегодня побуду красивым, а ты расскажешь дорогим гостям, – его голос дрогнул, будто он собрался говорить о чем-то смешном, – о зарплате. Планах на будущее. Или, вон, о крысе в распределительном щите!
– Олежик! – ахнула мама и тут же встала в свою строгую позу.
– Да я тебе говорю: она реально запеклась! – хохотнул папа, забыв включить мамину любимую серьезность. И Марина засмеялась вместе с ним под недовольным маминым взглядом, хоть и не видела в истории о крысе ничего забавного.
Выбор пал на теплый сарафан, связанный морщинистыми бабушкиными руками. Марина с чувством выполненного долга и кульком одежды побежала наводить красоту и доказывать зеркалу, что не такая уж она и низкая. Отросшие завитки лежали на голове курчавой шапкой, а нижний зуб вдруг принялся угрожающе шататься под натиском щетки. Марина покачала его – сперва указательным пальцем, потом языком, – и оставила до времени: только бы не выпал перед гостями и не застрял в зеленом яблочном боку. Ей ужасно не нравилось собирать в копилку истории, от которых стыдно. Но с каждым годом они сыпались прямо с неба, угрожая когда-нибудь закопать Марину по самую макушку.
Дверь открылась, когда Марина, уже нарядная, гипнотизировала часы в комнате Маленькой Женщины, убеждая длинную тоненькую стрелку шевелиться быстрее и тащить за собой коротенькую толстую. Бодро застучали каблуки-молоточки. Марина подскочила, наспех подтянула колготки, гармошкой собравшиеся у коленей, и побежала встречать, зная, кого увидит в темноте коридора. Бабочка была белой и почти светилась, купаясь в льющихся с кухни косых лучах. Марину же окутали запахи улицы и духов – яркое смешалось с прохладным и ударило по голове.
Настроение Бабочки было приподнятым, как и ее уголки губ. Она легко смахнула с плеч куртку и отправила ее в недра скрипучего шкафа, моль из которого выгнала жесткая, скрученная бело-оранжевая корка. Марина вновь подскочила и, беззвучно приземлившись на носки, бросилась обниматься. Она не ожидала почувствовать окутанные морозом ладони, но Бабочка коснулась ее спины и прижала к своей белой рубашке. Бабочка была мягкой, и Марина с удовольствием прильнула щекой к ее животу.
– Еле дозвонилась до твоей мамы, – тихо произнесла она, и это было лучше любого вежливого приветствия. – Андрей Геннадьич номерок подкинул, – добавила она, проводя ладонью по Марининой голове и забирая завитки волос за ухо. Будто Марина успела забыть, кто хранит внутри себя все важные номера. – Непросто мне было. Думаю, ты понимаешь.
Марина не понимала, но все-таки кивнула.
– И что? – только и смогла выдавить из себя она, боясь холодных волн разочарования, которые бы вмиг, подхватив, снесли ее. Вниз по горлу прокатился теннисный мяч, задержавшись между ключицами, а затем ухнул в желудок, потревожив озерцо кислого чая.
– Она вся взмыленная. Вся, Мариш. Но она уже купила билет на поезд. – В голосе Бабочки зазвучала весенняя капель, словно она вместе с Мариной ждала новостей. – Так что дней через пять она уже будет здесь.
– А папа? – недоверчиво поинтересовалась Марина. Папа защищал, эти слова мама вырезала внутри ее головы, как вырезали надписи на скамейках. Марина не до конца верила. И боялась: вдруг он не вернется – и неважно, по какой причине.
– Он приедет позже. Сейчас такие цены на билеты, знала бы ты, – заворчала Бабочка, вмиг прибавляя к своему возрасту ровно столько же (умножать Марина пока не умела). – Разориться можно. Скажи спасибо, что хоть маме хватило. – Она превратилась в Бабочку из первого дня – недовольную тем, что Марине приходится в очередной раз объяснять вещи, которые настойчиво шепчет на ухо всем своим жителям чужой город.
Но пока Бабочка возмущалась, Марина чувствовала, как теннисный мяч обращается обычным намятым снежным комом, тает где-то внутри нее и растекается приятной мятной прохладой. А может, он скорее напоминал жвачку. Папину любимую. Прижимаясь к теплому Бабочкиному животу, Марина вдруг поняла, что ужасно скучает по папе. И из глаз водопадами хлынула грусть. Марина пыталась прогнать ее, прижимая кулаки к щекам, но та была слишком сильной, слишком большой для совсем невзрослого тела.
– Ну что ты? – прошептала Бабочка, а Марине показалось, что именно так звучит чужой город: ласково льется в уши, пытаясь заполнить человека до краев. Но сейчас Марина была не против – пускай прогоняет грусть, пускай превращает ее в капустный листок, фаршированный словами. – Что ты, Мариш? Она же приедет. И папа приедет. И Андрей Геннадьич, чтоб его… – Бабочка достала тонкую салфетку – кажется, из рукава, как делали волшебники – и промокнула Маринины уголки глаз, забирая слезы. – Ты только не плачь, хорошо? А то у тебя глаза толстыми будут.
Внутри щелкнуло – включилось любопытство вперемешку с недоверием, – и Марина прищурилась, выглядывая из-под волнистой от мокроты салфетки.
– Глаза не бывают толстыми, – серьезно сказала она, но для верности поискала зеркало.
– А вот твои будут! – Бабочка ухватила ее за нос.
Марина ойкнула, отшатнулась и упала – на самую попу – под негромкий Бабочкин смех. А когда боль ушла – спустилась к ушибленному месту, – Марина улыбнулась. И на всякий случай потрогала под глазами: вдруг и правда опухли. Но те жили своей жизнью: шевелились под подушечками, глядя то в разверзнутую шкафную черноту, то на пушистые лапы света, проникавшие сквозь деревянные висюльки, и совершенно не собирались толстеть.