Тихий мальчик из класса не раздевал кукол. Тихий мальчик из класса не задирал девочек. Он таскал в школу лягушек и бесконечные синяки и молчал у подоконника под потоками света. Марина не помнила его имени – ничего вообще не помнила, кроме того, что он просто был. Но она не сомневалась: тихий мальчик вырастет и превратится в Дениса-без-отчества, к которому не липнут даже дурацкие прозвища.
– Я бы этому дяде с большими ушами, – загадочно произнес Шкаф, – уши бы пооткрутил.
– Ой, а я бы им так стулом врезала! – взвилась Бабочка, запружинив кудряшками: она явно примерила на себя историю с куклой.
– А ты, помнится, какого-то мальчика заставляла одуванчики есть, – пробормотала Маленькая Женщина, потроша курицу ножом.
– Не я, а Анька, – нехотя ответила Бабочка, но тут же ее собранные в узелок губы развязались в улыбку. – Мне тогда платье порвали. Мальчик из класса. Ну, на перемене Анька и пришла. «Ты козел, – говорит. – Козел должен траву жрать». А она же здоровая такая, пятый класс все-таки…
И вечер, до того капавший старым краном, вдруг потек бодрым ручьем. Он ширился, разрастался, чтобы вместить всех. Беседа превратилась в знакомую забаву – «Съедобное-несъедобное», с несуществующим мячом, переходившим из рук в руки непременно с каверзным вопросом. Лишь Денис предпочел обратиться статуей, отвернувшись к окну. Его глаза остекленели, ладони замерли друг на друге, только грудь под мелкой коричневой вязью поднималась от дыхания и вновь впадала.
А где-то за стеной ускорилось время. Оно всегда так делало, стоило людям потонуть в чем-то приятном. Наверно, повешенное на стене и запертое внутри плоского кругляка часов, оно просто завидовало. И Марина не могла его винить.
Третий день без имени продолжается
Когда из коридора пропали чужие ботинки, Марина разбросала по кровати руки и ноги и вмялась головой в подушку. Вечер опять выпил ее через тонкую трубочку, но продолжил стучаться тусклым фонарным светом в стекло. Марина растекалась, почти не чувствуя тела, внутри ее несомненно белого черепа перекрикивались чайки и шумел прибой, откатываясь к столбу шеи и вновь поднимаясь к макушке. Кончики пальцев пульсировали усталостью: недавно они терли резные стенки бокала с апельсиновым соком, обводя каждый мелкий узорчик, напоминавший то вазу с цветами, то обломки обиженной посуды.
День давно отправился спать. Он не чуял весеннее тепло, он не хотел вставать рано и включать солнце. И Марина готова была вместе с потухшей улицей провалиться сквозь страницы своего воображения, но вздрогнула, одним движением согнав прикорнувшую на ее груди дрему. Холодильник отяжелел от продуктов, удерживая на тонких стеклянных полках уменьшившиеся салатные горы, странные сыры – твердые снаружи и мягкие внутри, плесневелые и крошащиеся, – колбасные завитки, огурчики меньше мизинца и неправильное количество куриных ног. А за шершавой стеной, на которой танцевали причудливые тени деревьев, лежал явно голодный Принц. Его не пригласили за стол. О нем вообще не вспомнили. И – это тревожило больше всего – Марина забыла тоже.
Марина морем стекла на пол, утянув следом край одеяла, и полилась в кухню, где, стараясь не шуметь, нашла самую большую тарелку в форме солнца, а не лодки и почти бесконечную чашку. Их Марина щедро наполнила, не оставив в чашке места, и, соорудив на тарелке самую настоящую гору из еды, оставила всё на краю посыпанного сигаретным пеплом стола и подкралась к шкафу. Она чувствовала себя кошкой в самых мягких в мире носках – настолько тихо передвигалась. Даже с дверью Принца справилась одним утонувшим в тишине щелчком.
Комнату заморозил уличный ветер, забившись во все уголки. Но он так и не смог унести через крохотную щель драчливые запахи, и те, почуяв чужака, ударили в нос. Марина куксилась, пока из-под кровати на нее смотрел, высунувшись, наполовину полный кораблик.
– Мне надо перестелить кровать, – бросил Принц, не отворачиваясь от окна. Он замер – лицом в щель, устав вдыхать витавшую вокруг мерзость. – И помыться. Дай мне хотя бы сраную влажную салфетку, – добавил он негромко. В комнате будто стало еще холоднее.
– Сейчас! – пискнула Марина, поняв, конечно, что обращались не к ней, в противном случае обзывательство полетело бы в лицо, а не задело бы совсем не виноватую салфетку.
Тонкое тело Принца во все той же бесформенной футболке медленно повернулось, руки дернулись, будто сломавшись в локтях, а рот приоткрылся, собираясь забросать ругательствами. Но Марина уже набрала за щеки побольше коридорного воздуха и унеслась, бережно держа судно.
Слишком яркий свет ванной в первые секунды ослепил, стыки между белым кафелем полностью в нем растворились. Марина изо всех сил напрягла глаза, возвращая пропавшие предметы на места. Она помнила, как для мамы – в которую Марина и родилась морем – старался папа. И хотела прямо сейчас стать хоть немного на него похожей. Поэтому мыла кораблик до чистоты вкусно пахнущим шампунем, заливала таз водой – с пушистой пеной – и несла в комнату Принца, где тускло сияла настольная лампа, под светом которой так приятно рассказывать истории. Посадив таз с курчавой белой шапкой на стул и вручив Принцу лягушечно-зеленую мочалку, Марина бросила:
– Вытрешься пододеяльником. И положишь его на пол. – Прозвучало так взросло, что на крохотную секунду она перепугалась. Но в ней попросту заговорил папа.
– Ты в кого такая умная? – усмехнулся Принц без вчерашнего яда.
– В кого надо, – ответила Марина, хмурясь.
Она внутренне приготовилась обороняться, даже кулаки сжала. Но ее никто не тронул и словом, и она ушла раздевать одеяло, вытряхивать из чехла подушку и стаскивать сбившуюся простынь, уже день как утратившую цветочный аромат. Вернулась с охапкой белого белья, когда вода перестала плескать, с готовностью наряжать чужую постель. За Марининым копошением Принц наблюдал не без интереса, но не мешал.
– А ты чего вернулась? – поинтересовался он, схватив пугающе тонкими пальцами наволочку, и принялся трамбовать в ее разверзшуюся пасть подушку.
– Подумала, что ты голодный. – Марине не захотелось кусаться в ответ. – Я тебе еды набрала. Разной. Можешь со мной даже не говорить. Просто поешь.
Глаза неожиданно намокли. Вспомнилась школа. И мама. И тот грустный день, когда денежки из кармана куда-то делись. Марина вернулась голодная и, ворча желудком, скрючилась над линованной тетрадью. Слезы падали на палочки, превращая те в синюшные грязные пятна, и было так по-настоящему обидно. Но горше стало, когда вернулась мама и молча, будто сразу все поняла, принесла гретые налистники с творогом. Марина давилась благодарностями и едой, обнималась масляными руками. А мама говорила, что нельзя заниматься голодным. И вообще голодный человек – это грустный человек.
Именно это она и сказала Принцу.
– Хочу ответить на это, что ты собачка. Но не могу. – Принц подтянул к себе простынь и принялся расправлять на краю кровати.
– Почему? – удивилась Марина, ровняя одеяло по уголкам.
– Мне внутри очень хреново. Вот так. – Он с силой ударил кулаком по ни в чем не виноватой подушке. – Потому что ты какого-то хрена заботишься. Приходишь, – он выплюнул взрослое ругательство, делавшее его менее похожим на особу королевских кровей, – молча убираешься. И даже не ждешь «спасибо». Дурочка. Наверно, поэтому и не выходит тебя прогнать. Покормить меня решила. Будто я тут не заперт. Будто мне очень повезло попасть сюда.
Конечно, он сказал иначе, но от его слов стало так гадостно, что Марина решила заменить их чем-то привычным. Принц звучал страшно, из него лилась брань. Но взрослые порой ругались от неожиданности – например, от внезапно выросшего перед мизинцем уголка тумбы, – а Принц был почти что взрослым.
– Грустно, когда ты болеешь, а о тебе все забывают. Перекатись! – это Марина почти приказала, и Принц на удивление послушался. Подоткнув под него простынь, Марина вытянула ее с другой стороны и растянула на кровати. – Мы ели много вкусного. И болтали. А тебя не позвали даже! – возмутилась она. – Хотя ты тоже часть семьи!
– А, – только и отозвался Принца, и этот короткий звук тут же пропал в морозном воздухе.
Всеми силами Марина старалась не смотреть на его ноги в коконах из плотных бинтов. Такие носила бабушка от синих звезд на коже. Такими папа оборачивал маму. Во взрослом мире они спасали, наверно, от всего. Принца же они просто стягивали, как пленника, оставляя снаружи лишь тонкие и на удивление длинные пальцы с отросшими ногтями.
– Значит, тебя смотрели? – спросил он. Губы его изогнулись в улыбке, которая тут же перевернулась – уголками вниз.
– Никто меня не смотрел, – недовольно ответила Марина. И, видимо, что-то такое отразилось на ее лице, потому что Принц сказал:
– Выходит, я угадал? Ты все-таки собачка?
Она выбежала мгновенно, а слово в ушах забило литаврами, загремело громом.
Собачка.
Восьмилетняя плюшевая собачка.
С кудрявой светлой шерстью и большими глазами.
В тарелку с потеплевшей после холодильного плена едой падали слезы. Марине и правда было восемь: возраст новых знаний, новых открытий. Но, затянутая в паутину чужого города, Марина не понимала и не узнавала ничего, а открыть могла разве что холодильник.
– Я не угадал, – признался Принц, когда Марина выросла на пороге, удерживая трясущимися руками тарелку и кружку. – Просто услышал, где-то за неделю до твоего появления, как Ангелина с кем-то трепалась. Что им нужна собачка, непременно девочка, до девяти лет. Но с собаками, видимо, не везло. А потом так кстати появилась ты – совершенно неожиданно на всех. – Он помолчал, а пальцы его заплясали в одеяле, как при первой встрече. – Я постоянно лежу. И могу только слушать-слушать-слушать. – Ощетинившийся иглами голос вновь стал спокойным. Принц сосредоточился на кроватных складках, перебирая их.
Тарелка уселась на стул, где раньше стоял полный пены таз, закрывая своими полями мокрые пятна. На самом верху холма из ед