Но тюрьма была против.
Принц открыл глаза на знакомой кровати, в окружении знакомых белых стен. Рядом суетилась женщина в белом, которая тут же заботливо сунула меж его сухих губ маленькую круглую таблетку, крошившуюся на зубах горьким мелом. Щурясь на яркое солнце и пытаясь протянуть нить от полета из окна до пробуждения под мягкими одеяльными горами, Принц слушал о том, что у него больше нет работающих ног. И мамы тоже нет.
Он остался совсем один – не заяц, половина зайца, совсем как на маминой помаде. Его не хотели лечить, не хотели кормить. Не хотели покупать. А Бабочка то ли слишком надеялась на то, что Принца заберут, даже такого, сломанного, то ли слишком боялась выбросить его. Как старую вещь.
Марина переваривала эту историю, как позавчерашнюю кашу, от которой что-то поднималось у нее в животе, а во рту становилось кисло. Отбрасывая в стороны тяжелые камни ругательств, она старательно собирала все слова Принца, завязывая их внутри себя на множество маленьких узелков. Ее глаза давно намокли, щеки похолодели, а еще она до боли расшатала угрожавший сбежать зуб, но тот держался.
– А почему ты думаешь, что тебе опять не соврали? – спросила Марина, когда тишина чуть не раздавила ее. – Ну, про маму.
– Я знаю. Эта сука просто трусливо сбежала. Она всегда так делала. Может, ей стало стыдно. А может, слишком хорошо. – Принц метнул в нее лишь один острый взгляд, ударив себя кулаком в грудь. Он не стал объяснять: быстро занял рот горстью салата, о котором на время рассказа совсем позабыл.
Было сложно поверить – в старых зайцев и собак, в людей, зачем-то покупавших детей, вместо того чтобы взять из приюта. Но Марина видела ноги и помнила белый кораблик. А на столе, словно артисты в свете прожекторов, стояли бочок к бочку пузырьки с лекарствами. Принц, как и любой болеющий ребенок, рисующий на стенах пальцами и смотрящий яркие мультики в голове, мог придумать себе страшную сказку, в которой, словно орешек в скорлупе, пряталась правда. И сейчас Марина упорно ковыряла ее отросшим ногтем, пусть и не таким красивым, как у Бабочки.
– Спасибо. – Принц обводил пальцами юбку пустеющей тарелки, повторяя ее очертания, круг за кругом. – Дурочка, – с усмешкой добавил он, а Марина сделала вид, что не заметила блеска в уголках холодных глаз. – Это… – Он вновь начал ковырять еду вилкой, отделяя красное от зеленого, отпинывая в сторону желтое и сгребая в горку белое. – Я понимаю, ты не веришь мне. Как змея – только она говорила со мной. Говорила, но не верила. И возмущалась, что я – врун, на башке чугун. – Его треснувшая губа изогнулась полумесяцем. – Но от тебя еще не спрятали ключи. Тебя не закрыли снаружи – заткнись и просто поверь мне, я знаю, сколько раз щелкает эта сраная дверь. Ты можешь сбежать.
– Но мама…
– Она не приедет, – отрезал Принц, не давая сказать о дорогих билетах и оставшихся днях в Маринином коротком календаре. – Никто не приедет. А если Ангелина поймет, что ты о чем-то догадываешься, то запрет тебя здесь. Как меня. Не ройся в шкафах, не просись гулять. Не говори ни слова про эту комнату. Делай то, что умеешь лучше всего.
– Это что? – спросила Марина, догадавшись, что ничего хорошего не услышит.
– Веди себя как дурочка.
Улыбающийся рот вновь украсила крупная алая бусина. Принц явно считал свою шутку удачной, а Марина мысленно ругала его – за грязные пальцы и игры с едой, за опустошенные оливки и нетронутый сок. И, представляя себя разросшейся в гневе до великанских размеров, она понемногу тушила вспыхнувший в животе и щеках огонь. А голова, в которую из-за ее очевидной маленькости не могла вместиться история мамы Принца, зудела внутри, и почесать ее не удавалось даже через ухо.
– А если ты врешь? – тихо подала голос Марина, вжав голову в плечи: в любой момент Принц мог взорваться и разрушить ее. Собирать себя она пока плохо умела, да и раньше этого не требовалось, ведь мама и папа были рядом, а некогда большие неприятности, оставлявшие после себя трещины, сейчас казались незначительными.
– У меня нет доказательств, так что у тебя только два варианта: или поверить мне, или ждать, когда тебя заберут. – Принц уже разворачивал рулетики, счищал сырно-яичные внутренности вилкой, а в розовую развертку ветчины укладывал рядком бездушные оливки.
– И когда меня заберут?
– Покупатель уже приходил. А значит, дня через два-три. В лучшем случае – через неделю.
И пока Принц превращал произведения кулинарного искусства в объедочную кашу, которую заглатывал с молчаливым удовольствием, Марина мысленно открыла свой короткий календарь. Два следующих дня она пометила кричащим красным, чтобы тот постоянно голосил внутри, напоминая об опасности – пусть, возможно, и придуманной. Мальчишки любили пугать девочек. Даже папа. Поэтому верить словам Принца Марина не спешила, хоть они и прорастали внутри наглым одуванчиком, способным пробить даже толстенную простыню асфальта.
– Даже если они забрали у меня имя, – сказала Марина, отчаянно желая показаться хоть немножечко храброй, – я сделала это первой.
– Как это? – выкашлял Принц, подавившись смешанным из всех продуктов салатом, для которого у этого мира наверняка не было названия.
Марина принялась рассказывать, как Бабочка стала Бабочкой. Принц, не переставая жевать, смеялся в кулак, продолжал – теперь одобрительно – называть дурочкой. А когда еда и истории закончились (случилось это почти одновременно), Марина решила научить его словам маленького города, будто это секретный шифр, с помощью которого потом они с Принцем смогут переговариваться. Родители вложили в нее с самого детства два языка, и Марина с гордостью хранила оба, перескакивая с одного на другой, как при игре в классики.
Когда Маринино тело вновь размякло от усталости, а Принц, вежливо вытерев ладони и вилку высохшими влажными салфетками, уложил голову на подушки, послышались шаги. Это Маленькая Женщина шла прочь из своей комнаты. Марина успела выдернуть ключ и закрыть дверь, подгоняемая громкими ударами сердца. Ее не заметили. Шарканье стихало, унося Маленькую Женщину ко входу.
И тут загрохотало, а некогда тихий старческий голос заполнил собой молчаливую квартиру. Маленькая Женщина кричала, надрываясь, и колотила входную дверь, пока в комнате за ее спиной мгновенно растерявшая храбрость Марина жалась к Принцу, пряча голые пятки под нагретое одеяло. И ей казалось, будто они срастаются мыслями, срастаются жизнями, превращаясь в невкусный кисель из двух совершенно разных человек.
Сказка о Бумажном Принце3
Высилась-высилась башня-тюрьма, смотрела с подозрением через щели стрельчатых окон на окружавший ее со всех сторон мир. Злился-злился Бумажный Принц, оставляя на каменной кладке трещины. Он стал оружием сам, напрочь позабыв, как вновь обернуться человеком.
– Пошла прочь! – кричал Бумажный Принц, со свистом рассекая воздух рукой-копьем.
Голос сотрясал его похожую на серый ящик комнату. Но стоило только Маленькой Кисточке сделать шаг назад – и все стихало, а Бумажный Принц беззвучно открывал рот, не понимая даже: его не слышат. Он срастался с башней, пока за ее пределами наливалась цветочными бутонами и жужжала пузатыми шмелями жизнь, которой он, казалось, и не видел никогда. У Бумажного Принца, конечно же, было окно-стрела, выходящее прямиком на змейку-дорогу с чешуей из пыльных мелких камней; по обе стороны ее стелились зеленые травяные ковры, сменяемые желтыми волнами колосков. Но злые белые глаза бродили по пыльным углам, не желая смотреть на теплое (и совсем без пенок) молоко утра. А под кроватью лежали, заботливо укрытые паучьей пряжей, книги – они больше не открывали двери в иные миры, боязливо попрятав от вечно недовольного Бумажного Принца ключи, только бы он не порушил хрупкое равновесие сказок.
– Знаешь, – тонкий голос Маленькой Кисточки, перепрыгнувшей порог, заполнил башню, прогоняя вон все прочие, явно мешающие звуки, – я вот только увидела тебя, а ты меня уже успел страшно возмутить!
Она принесла за собой запах цветов, масляных красок и хлеба. И кисточку, похожую на хвостик крохотной белки, но способную разогнать любую черноту.
– Я пришла к тебе дружить. И принесла тебе самое вкусное в мире варенье. А ты гонишь меня прочь.
Но кипящее в Маленькой Кисточке возмущение быстро стихало. Она помнила мамины советы: если оставить еду на раскалившейся докрасна печи, еда отрастит ноги и убежит. С людьми, наверно, это тоже работало, но как именно, Маленькая Кисточка пока не понимала.
А черное тело Бумажного Принца мялось, принимая форму тучи, пока на блестящей поверхности щита прорастали шипы. Никто не разговаривал с ним в таком тоне. Хотя, если призадуматься, никто и вовсе не разговаривал с ним, уже давно, предпочитая даже еду оставлять у порога. Она словно вырастала прямо у двери, безвкусная и такая же серая, как всё вокруг. А может, так оно и было. Бумажный Принц, тонувший в собственной печали, слишком редко выныривал, чтобы проверить это.
– Так уходи!
Он замахнулся в очередной раз. И не задумался, ни на секунду не задумался, что внутри Маленькой Кисточки, как внутри каждого рожденного, горит искра, делающая тело теплым, а человека – живым. Такая была и у Крылатой Принцессы, и у Танцующей Королевы, и у Рогатой Королевы тоже – только свою она подчинила, придала, точно глине, иную форму, чтобы легче было с ней управляться. А вот Бумажному Принцу не подарили и частички этого чарующего света.
Лишь однажды Танцующая Королева дала ему погреться у искры – тогда у него прорезались глаза, а тело, бумажное, а значит ненастоящее, ощутило боль. Тепло этого крохотного огонька пугало. Он жег Принца, оставляя лишь отверстие с обугленными краями, проникал внутрь, невыносимо опалял. Принц выскребал его из себя долго, ковыряя рану копьем и делая ее из небольшой поистине огромной. В нее-то, нырнув под грозное оружие, Маленькая Кисточка и поставила стеклянную банку с косточным желе сочного малинового цвета. И даже открыла крышку, ведь никто не мог устоять против запаха маминого варенья с легкими нотами мяты – еда порой тоже умела исполнять мелодии.