Бумажный Принц оторопел. Он нацелился острием копья, желая навсегда избавиться от незваной гостьи, без спроса заполняющей его пустоту чем попало.
– А мне кажется, идеально, – улыбнулась тогда Маленькая Кисточка, задрав голову: Бумажному Принцу она едва доходила до выступающих треугольников ребер.
– Да с чего ты вообще взяла, – попытался вспылить он, но вышло тише задуманного, – что это самое вкусное варенье?
– Я его пробовала, – ответила Маленькая Кисточка, дернув круглыми плечами, и потерла нос, на котором тут же осталось пятно желтой, похожей на цветочную пыльцу краски. – А если не понравится, так в мире есть другое. Я слышала, где-то рядом, прямо у вас в королевстве, течет целая река варенья! – Она подняла палец, игравший роль восклицательного знака.
– Не бывает такого. – Копье Бумажный Принц не опустил, но отвел в сторону игольчатый щит. А нос его, заживший своей жизнью, ощутил вдруг и ягоды, и мятную симфонию, и даже мелкие хрустящие косточки.
– Вот покинешь свою скучную башню – и сам узнаешь, бывает или нет.
Говорила Маленькая Кисточка, конечно же, строго, достав из самого нутра подаренный мамой железный стержень. Он тянулся рядом с позвоночником, а у мамы – так иногда казалось Маленькой Кисточке – и вовсе его заменял, настолько жесткой она порой казалась.
– И вовсе она не скучная.
Но в нос – и Бумажному Принцу, и Маленькой Кисточке, – тут же забилась серая взвесь, напоминая об окружающей бесцветности. Она заполняла все, и даже живущие в башне пауки плели не диковинные кружева узоров, а обыкновенные треугольники, безукоризненно ровные. Некогда яркие обложки торопливыми ручейками стекли с краев книг и, скрывшись за стыками камней, бесследно исчезли.
Тогда Маленькая Кисточка ушла, вежливо оставив Бумажного Принца наедине с вареньем. Оно согревало изнутри, приятно хрустело на зубах и не говорило бесконечно долго с тем, кто привык молчать. Бумажный Принц, впервые ощутив вкус, взорвавшийся во рту яркостью красок, порывался даже швырнуть банку в окно. Но к тому моменту, когда мысли сплелись в голове в колючий клубок, варенье почти закончилось, дрожа на прозрачных стенках желейными каплями в темную крапинку.
Четвертый день без имени
Солнечный свет яичным белком стекал по окнам, а хищный свистящий ветер, зверем метавшийся между стен изогнутого буквой дома, загонял в прорезь окна снежное крошево. Вчера Марина уснула в самой сердцевинке одеяльного гнезда, а рядом раскинул крылья-руки Принц. Его непростительно длинные ресницы тревожно подрагивали, а глаза пугающе шевелились под простыней тонких век.
Теперь Марина ловила снежинки, но те в ее теплых ладонях таяли, оставаясь на коже мелким бисером слез. Подавшись к подоконнику – прямо через Принца, – Марина нюхала весну-зиму. В памяти тут же оживали картинки с бегущими по обочинам ручейками.
Кровать здесь не была королевской, не донимала невидимой горошиной, мешая спать. Поэтому, стоило Маленькой Женщине притихнуть, утомившаяся за день Марина отключилась, как лампочка или телевизор – а может, и перегорела. Наутро силы вернулась. А с ними – любопытство и легкая тревожность, холодившая ступни. Очередной зачеркнутый календарный день навалился сверху бетонной плитой из бабушкиного подвала, шершавой и влажной. Марина беспокоилась: взрослый выдержал бы еще две, а то и три такие, а вот ее тело с трудом выносило эту тяжесть.
Как у прилавка с конфетами, где жили своей жизнью глаза, перепрыгивая с батончиков на халву, Марина видела выбор, перед которым терялась. Она сидела у подоконника, оплетенная паутиной чужого города, и, кажется, плакала, совершенно не понимая, чего боится больше. И чем дольше она думала, тем сильнее путалась в белых нитях, словно кошка в бабушкиной пряже. Но никто не помогал, все только смотрели, наверно, считая ее нелепой и смешной.
– Ты чего ревешь? – процедил Принц, вслепую схватив со стола один из пузырьков, маленький, пузатый, с круглыми таблетками внутри.
– Хочу и реву, – пропищала Марина.
Она завертелась, безуспешно стряхивая с себя придуманную паутину, и, не зная, куда деться, упала под мышку Принца, где было тепло, пусть и не очень приятно пахло.
Таблетки застучали мелким летним дождем о стенки пузырька. Марина вслушивалась в эту болезненную капель, ожидая, когда сухим летним громом прозвучит упавший после сна голос Принца. Но тот молчал, явно жалея комок Марины под своим боком. Ей было ужасно неловко мазать слезами чужие ребра, облепленные черной футболкой, а остановиться не выходило. А когда Марина обвила Принца руками, без слов упрашивая не прогонять, хотя бы пока она не доплачет, то вдруг потонула в тепле и мягкости. Ей на плечи легло одеяло, которое Принц почти заботливо подоткнул под бок. В движениях его, конечно, читалось «бесишь», но с легким оттенком тревоги.
Свернувшись в рогалик, как обычно делали пригревшиеся на солнце собаки, Марина теперь лишь сопела, стиснув решетку зубов. А в голове задорный, словно сотня радостных колоколов, папин голос повторял фразу из мультика: «Это ты ревешь или я реву?». Но она не смешила, лишь сильнее утягивая на самое дно, воруя и без того слабое дыхание. Марина мечтала, чтобы советы, как и раньше, сыпались на нее сверху, оставляя чужие шишки, – своих набивать ей не позволяли, но менее больно от этого не становилось. Марина не отказалась бы даже от прилетевшего в лоб ворчания.
Квартира превращалась в тюрьму, из которой не выбрался даже взрослый Принц, умевший, как казалось Марине, смотреть пальцами. Сейчас он тоже оглядывал ее подушечками, неумело блуждающими по плечам и правой лопатке. Наверняка делая выводы, что Марина мягкая и местами круглая – это были не лучшие ее качества. Приподняв занавес ресниц, она оглядела зыбь на черной футболке, на которой плясало солнце, и попросила дурацкий грецкий орех внутри своего черепа придумать наконец выход. Но тот, зашевелившись под белой костяной скорлупой, очевидно указал на дверь.
– Я хочу домо-ой, – наконец завыла Марина, не найдя внутри себя ни единой нормальной мысли – только огрызки воспоминаний и шумящую запись папиного голоса.
– Слушай, – слово с шипением слетело с сухих губ Принца, выталкивая скопившуюся внутри боль вместе с неприятным оливочным запахом, – я больше и слова не скажу, только помолчи. У меня сейчас ноги взорвутся. – Он потер лицо и напоследок впился в него давно не стриженными ногтями, оставляя на лбу глубокие борозды-полумесяцы.
– Мне страшно, – пискнула ему под мышку Марина вместо ожидаемого извинения. Ее ноги, конечно же, никогда не взрывались, но сейчас нечто похожее происходило внутри. – А вдруг ты просто надо мной смеешься? Я вот убегу. И потеряюсь. Как Ванечка!
Такие дети превращались в листки, на которых, должно быть, оставались навечно. Маме наверняка не понравилась бы картинка, отпечатавшаяся на пожелтевшей бумаге, ведь Марина на снимках вечно моргала, жевала – да и вообще занималась бог знает чем. Но потом мама бы точно затосковала и, как женщина у поездов, начала бы бегать в красивом платье и босоножках, спрашивая, не видел ли кто ее дочку, – а люди безразлично шагали бы в ногу по своим делам, утопая в звуках своих голосов и гудении железных гусениц.
Мамины слезы потекли из Марининых глаз, падая на мятые простыни.
– От тебя башка болит, – процедил Принц, больше не осматривая ее пальцами, а пытаясь спихнуть с королевской кровати. Из него летели ругательства, отскакивая крошечными мячиками от стен. – Иди в свою комнату, дурочка! И не вылезай оттуда.
– Но… – Марина попыталась вцепиться в Принца, который слабо сопротивлялся, предпочитая скорее сцеживать плохие взрослые слова.
– Да отвали от меня… – Он не закричал, просто голос зазвучал грубее. – Я не смогу решить за тебя. Хочешь, пожалуйся на меня Ангелине. Без разницы.
Пальцы-петельки хватали футболочные складки, но те волнами выскальзывали: будто тоже пытались прогнать, куда больше жалея извивающегося Принца, чем соленую, как и полагалось морю, Марину. Из носа тек, щекоча впадину над губой, ручей, глаза плыли в дрожащей воде, устав смотреть. Марина огладила лицо, смахивая с него капли, от которых отяжелели волосы, ресницы – да и вся она размякла, словно превратившись в набухшую желтую губку у рукомойника. Такую совсем не хотелось трогать, а еще она пахла сыростью и почему-то уличными собаками.
Все же отпихнув Марину в сторону, Принц вдруг свесился с кровати, достал из-под нее судно и уткнулся в него лицом. Волосы он затолкал под ворот, после чего изо рта полетела еда, которую Марина еще вчера с такой щедростью укладывала в тарелку, стараясь занять ее полностью. Принц тяжело дышал, пока слезы огибали крылья его носа, и утирал губы основанием ладони. Его глаза застыли, уставившись перед собой. Марина пыталась прочитать их – она умела читать с трех лет, – но они были просто ледяной коркой, в которой отражался белый изгиб лодочки. И никакого зеркала, никакой души, только большие, с монетку размером, черные пятна в самом центре замерзших озер.
– Воды принеси, – прохрипел Принц.
Белые пятки в колготах заскользили по полу, унося Марину подальше от злой комнаты. Она не вернулась даже за чашкой, чтобы не сердить Принца еще больше, а вместо воды принесла почти пустой пакет любимого сока, не зная, как еще задабривать людей. Принц к тому моменту уже запрятал кораблик в темную подкроватную пещеру и теперь вытряхивал из пузырька таблетку взамен той, которая вместе с едой сбежала от него. По фарфоровому лбу текли мелкие капли, а тонкий нос зарумянился. Марина плотиной сдерживала накатывающие рыдания, сминая несчастную опустошенную коробку. Принц медленно вскипал, борясь с неслушающейся белой крышкой, пока та наконец не чпокнула. Закинув в себя еще одну таблетку, он приложился к чашке, сжимая дрожащими пальцами ее бока, тоже покрытые мелкими каплями.
Но плотина вновь прорвалась, а Маринино тело против ее воли заходило ходуном. Ей хотелось нырнуть в объятья – пускай даже Принц продолжит забрасывать ее ругательствами-мячиками. Так она, может, выиграет у времени горсть минут и, порывшись, вытянет из самой глубины себя ответ. Или его раскопает Принц, а после бросит брезгливо в ноги, как банальную очевидность, до которой додумается любой заяц.