Дрогнула тогда башня, испугались звери. Бумажный Принц, наконец обретший голубые, точно две льдины, глаза, смотрел по сторонам, а по щекам его стекало разлившееся озеро. Бумажное тело рвалось, расползалось. Падали, кружа в воздухе маленькими и совсем неопасными листками, некогда острые шипы. Бумажный Принц страшно скрипел зубами, сжимал кулаки, готовые вот-вот вновь обратиться оружием – уже не копьем и щитом, а двумя кувалдами, способными разбить что угодно. Но Маленькая Кисточка стягивала разошедшиеся края, совсем не боясь чужого гнева.
– Мне тоже очень больно, – улыбнулась она, когда из глаз, не таких, как у Бумажного Принца, тоже потекли ручьи.
– Больно? – удивился Бумажный Принц. Под простыми прикосновениями Маленькой Кисточки его хрупкая кожа срасталась вновь, становясь, возможно, даже чуточку крепче.
– Я здесь совсем одна, – ответила Маленькая Кисточка чуть тише, чтобы огромная печаль не нашла ее по голосу и не уселась сверху, придавив своим весом, – без мамы, без папы, без добрых соседей. И без мельниц. Я жила далеко, совсем далеко, и не знала горя. Но пришел ураган. Он уносил людей, не оставляя за собой ничего, и разбрасывал камни. Он вырывал колосья и осушал реки. Он забирал все, что было нам дорого. И сейчас мои мама и папа там, пока я здесь, ищу место, где есть леса и поля, где бегут полноводные реки. И где не хватает мельниц.
– Но почему ты сейчас со мной? – Бумажный Принц сердился, а вместе с ним тряслась, чувствуя гнев, покрытая нарисованными зверями башня. – Когда должна искать для вас – для всех вас – новый дом?
– Потому что я знаю, как бывает больно. – Маленькая Кисточка соединила два последних разорвавшихся фрагмента и нарисовала поверх красивый бант, крепко держащий их вместе. – И очень не хочу, чтобы боль затопила еще и тебя.
Конечно же, Крылатая Принцесса пообещала земли, остро нуждающиеся в мельницах. Но разве людей, даже бумажных, спасают ради благодарности? Никак нет – и Маленькая Кисточка прекрасно чувствовала это своей искрой, которая разгоралась все ярче. Настолько ярко, что огонь ее уже отразился на черной поверхности бумажного тела. Принца обожгло. Там, где совсем недавно зияла дыра – и где до сих пор стояла пустая банка, ароматно пахнущая вареньем, – засиял крохотный светляк. Его Принц поспешил накрыть плащом – прямо как его рогатая мать, отказавшаяся от этого приятного и теплого звания.
– Твоя тетя, Крылатая Принцесса, согласилась помочь. – Маленькая Кисточка все же решилась приоткрыть правду. Той, как она знала, легко по неосторожности обидеть. Но по какой-то странной причине взрослые не учили детей правильно с ней обращаться. – Она очень добрая. И, если ты вдруг согласишься, я бы хотела забрать тебя – хоть ненадолго – к лугам, полям и рекам. Побегать босиком по траве. И посмотреть, как лопасти мельниц тонко шинкуют воздух.
– А если я не соглашусь? – Бумажный Принц вновь ощетинился, пока за стеклом банки из-под варенья разгоралась настоящая, пусть и совсем крохотная искра.
– Тогда я нарисую лучшие мельницы. Маме. И папе. И всем добрым соседям. А после вернусь к тебе. Мы не на рынке, Бумажный Принц, где одно счастье можно смело поменять на другое. – Маленькая Кисточка взглянула в его озера и, заметив там блестящие на солнце хвостики, захлопала в ладоши.
Она еще никогда не видела, чтобы рыбы в глазах заводились настолько быстро.
Пятый день без имени
Утро сейчас включалось поздно. Настоящей весной Марина к этому времени успевала выпрыгнуть из кровати, протереть зубы расползшимися ворсинками щетки, позавтракать под музыку с папой и мамой и начать собираться с школу. Но сегодня солнце не спешило показываться, а вместе с ним в кровати, засыпанная испачкавшимися мыслями, барахталась Марина. И все ей было не так: одеяло связывало ноги, подушка кусала голову, отчего под волосами чесалось, а соседи (кажется, сверху) колотили по полу и стенам ругательствами, невнятными, но крайне злыми. Марина пряталась от них в липкую теплую темень под покрывалом.
Можно было бы, конечно, открыть окно, пустить в комнату хороводы снежинок. Но невидимый волк, носящийся кругами по двору и заметающий дорожки, пугал своим воем. Он успел подрасти за ночь, и теперь, выглядывая, Марина отчетливо видела его вздыбленную шерсть и пушистый хвост. Вечером он был еще щенком, тихо скулящим у рамы. Тогда Марина без страха уснула. Теперь же он, огромный и белый, гонял мощными лапами ее тревоги, внезапно вернувшиеся под утро целой россыпью мешающих горошин.
Зато Маленькую Женщину после принятых лекарств окутало мягкое спокойствие. Она больше не ругала Бабочку и, поводя носом над волнистым краем чашки, впитывала чужие мечты, такие угнетающе далекие от нее. А Марина, сидя где-то на краю водоворота из слов, пыталась понять, почему взрослые так это любят – отсекать чужие интересы, будто они плохие, заплесневелые, как покрытый белым ворсом кусочек черного хлеба, а потом – выкидывать их в ящик, до краев полный самых разных вещей. Там валялись создатели компьютерных игр, художники-мультипликаторы, дизайнеры – и все те профессии, которые в маленьком городе привыкли ругать за ненужность.
Но даже рано задремавшая под любимые романсы Маленькая Женщина не принесла спокойствия в квартиру. А ее хрипящий из радио друг только скреб у Марины под ключицами, пока тиканье часов разбивалось каплями о темя. Время стремилось напомнить, что его осталось не так много: ровно на одно решение. И Марина всячески пыталась уговорить его остановиться. Она придумывала игры-суеверия, игры-заклинания, с помощью которых надеялась обмануть саму жизнь. Она закрывала глаза и старалась коснуться указательными пальцами друг друга – или носа. Но даже так, потерпев поражение, Марина чувствовала вину. Ведь это она не выдержала, не смогла. Про-иг-ра-ла. А значит, жизнь посыплется доминошными костяшками, издевательски стуча по голому полу.
Поэтому, когда наконец настало утро, Марина чувствовала себя морковным жмыхом, который вывалился из заднего отсека соковыжималки. Ей все еще хватало сил переодеться, умыться – и сделать вежливые утренние дела. Но попутно Марина врезалась в дверные косяки и периодически ловила за хвост мысль, что к стене можно прижаться лбом, а там, может, и уснуть. Но сон избегал ее, отказываясь общаться, пока она не примет решение.
Так, вздыхая слишком уж по-старчески, Марина прошла на кухню, где стала ждать, когда зафырчит невключенный чайник. Но тот молчал. А Марина злилась. Она собрала себе завтрак – башенку из хлеба, твердой колбасы, свежих помидорных кругляков и сыра в мелкую дырочку, – отправила его крутиться в микроволновке и, не желая больше иметь никаких отношений с чайником, налила в чашку холодный апельсиновый сок. От него сводило зубы, и даже приятный вкус нисколечко не радовал.
Чтобы сгладить неровности неудачного утра, Марина представила вошедшего на кухню папу, который взросло заваривает себе едко пахнущий кофе и, потрепав ее по голове, зовет сухомяточкой. Конечно же, он в очередной раз расскажет, как это здорово – кусочек хлеба, да с варененькой колбаской, да с майонезом, да с приправой от хрустящей обезвоженной лапши. И покажет большие пальцы.
Из носа тут же потекло, и Марина громко шмыгнула, злясь теперь еще и на него. Микроволновка пронзила уши писком, выдыхая в теплую кухню аромат расплавившегося сыра. Марина посмотрела в окно, на снежную дорожку, тянущуюся вдоль ската. Волк больше не бегал, ударяясь шерстяными боками о стены домов, а по детской площадке кружили маленькие снежные вихорьки, то внезапно появляясь, то рассыпаясь серебристыми искрами. Почти идеально. Но это «почти» распирало изнутри неправильностью, болезненно давило на ребра-клетку.
Ведь папа не стоял, прижавшись бедром к шкафу, и не отхлебывал шумно кофе с самым загадочным видом. Ведь мама не ругалась, цепляясь, как репейный шарик, к тонкой вязи мелочей. Ведь Марина не хрюкала в чашку, щуря сонные глаза.
Но она все-таки собирала себя, противно царапая ножом по тарелке, как никогда не делала дома, ведь бутерброды едят руками. Сыр сминался, Марина мычала сквозь поджатые губы, за окном шумели выброшенные из теплоты подъездов на холод люди. Сжалившийся день не торопился, а тянулся старой, давно утратившей вкус жвачкой. Марина гоняла в голове мысли – железные шарики – от стены и до стены. Те, врезаясь, откатывались, замедляли бег, но так и не возвращались в ладони. Без посторонней помощи она не поймает, сломает, потеряет. Но рваться к Принцу, рискуя быть пойманной внезапно залетевшей в квартиру Бабочкой, Марина не решалась. Поэтому, сидя в пустой воображаемой комнате, она беспомощно магнитила глазами разбежавшиеся мысли.
Сыр застывал желтой броней, но все еще приятно тянулся, и Марина, поняв, что никто и не думает на нее смотреть, громко зачавкала, пытаясь хоть как-то развеселить себя. Будь рядом мама, ей бы давно влетело – мама умела наказывать взглядом. А уж если обращалась в сирену, от ее голоса внутренности переворачивались и скручивались в узел.
Есть так было определенно вкуснее, Марина будто вслух наслаждалась своим творением, которому недоставало только свежих огородных помидоров, порой зачем-то дозревавших в ящиках. А вместо новостей по телевизору Марина с куда большим удовольствием смотрела в окно. Она, никем не замеченная, даже перебралась на подоконник, мгновенно обратившись папиной пепельницей – та обычно вот так и сидела, иногда в компании папиной же кружки.
Улица покрывалась людьми: они перетекали из домов в машины, прятали щеки под пышные шарфы и натягивали детям шапки по самые глаза. Зима кусала прохожих. Марина кусала бутерброд. Время дышало, поднимая в воздух снежные серебринки, и капало не закрывающимся до конца краном.
И когда разозленная до самого конца, раскаленная, как кочерга после печки, Марина хотела грохнуть тарелку в раковину, из-под микроволновки на нее выглянуло письмо. Оно так и лежало со вчерашнего дня, привлекая внимание своим уголком, но до него никому не было дела. Марина сверлила его глазами, недовольно, но с легким, едва заметным оттенком любопытства. Ноги топтали пол, не зная, куда ее нести – мыть посуду или приоткрыть тайну чужого имени. Подумав немного – пара шагов на месте, – Марина приняла одно из самых легких решений: тарелка не сбежит, она будет лежать, печально ожидая, когда ей потрут животик. А вот письмо могут забрать, унести или даже выкинуть.