Поэтому Марина пальцем вынула спрятавшийся в тени конверт, у которого даже не отодрали скрывавшую липкий, уже кем-то явно облизанный слой бумажку, и медленно перевернула. Она ожидала увидеть в уголке маленькую Бабочку, заглянуть одним глазом в белоснежную пасть и оставить чужой секрет, которым с ней не желали делиться.
Вот только это был ее секрет. И на тонкой черной линии дрожало нелепыми буквами, не прошедшими школьную подготовку, ее имя.
Марина не понимала ничего. Ей показалось даже, что Бабочка специально оставила конверт вот так, позволяя его будто бы случайно найти. Почерк был не маминым, не папиным – незнакомым. А конверт шел недолго, упав или в живущий на нижнем этаже синий ящик с цифрой, или в руки с красивыми ногтями – ему попросту не назвали адрес. Голова стучала, в ней точно перекатывался мозг, пытаясь выдать логичное умозаключение. Марина почувствовала себя детективом с черными усами, найдя разгадку: Толстый Дядя. Ведь она ни разу не видела его буквы, а он знал ее имя. Два кусочка идеально сошлись, образовав единый узор. Но почему-то Марину это не успокоило. И она полезла внутрь, выискивая новые улики.
Письмо было небольшим – один тонкий листок в клетку, сложенный вдвое. Вдавленные буквы проступали на его спине, упираясь в Маринины пальцы. Она несколько раз провела по ним, но не смогла прочесть вот так, вслепую: неровные строчки разбегались застигнутыми врасплох мышатами. Марина распрямила листок, провела по линии сгиба, гуляя взглядом в самом низу, по белой пустоте и синим клеткам. Ведь если она метнется глазами наверх, тайны не останется.
Но острые буквы заговорили. Чужим голосом, не добродушным басом Толстого Дяди.
«Марина».
Так начиналось письмо. И в ее имени не было ничего пугающего, кроме того, что буквы словно пытались сползти вниз и облепить Маринины пальцы.
«Я понимаю, как страшно остаться одной в чужом городе. Как страшно, когда тебя забывают. Меня забыли тоже. Очень давно. А потом вернулись. Конечно вернулись. Но было поздно».
Письмо откровенно врало, посмеивалось в Маринино явно испуганное лицо. Потому что ее не забыли – не могли забыть. Люди работали совершенно не так. Хотя на мгновенье ей стало жаль спрятавшегося между строк автора.
«Ангелина, – ее имя поначалу написали с маленькой буквы, а затем увеличили, сделали практически великанской, протыкающей острием верхнюю строку, – не сможет оставить тебя надолго. – Слово «тебя» клубилось. Вместо него, кажется, раньше стояло «вас», но до «вас» Марине стоило подрасти, хотя бы лет на десять. – Поэтому какое-то время ты поживешь у меня».
Невидимый автор не спрашивал, как тревожно делает – его письмо и его предложение. Он просто говорил «поживешь», даже не добавляя при этом «если ты не против».
«Не волнуйся, Марина, мы найдем чем заняться. У меня есть целый шкаф красивых платьев. Ты любишь платья? Я вот очень.
Ты похожа на кукольную принцессу, Марина. – Частящее имя щекотало изнутри тревогой еще сильнее. Никогда раньше оно не казалось таким липким. – У тебя красивые светлые волосы. Завитки как у ангелов, какими их часто рисуют. И тонкие пальцы. Такие зовут музыкальными. Ты знала? У тебя музыкальные пальцы, Марина. Они могли бы застыть над клавишами».
Марина не понимала. Почему музыкальные пальцы должны застывать, если они могут извлечь из клавиш мелодию? Из белых – парящую, легкую, как летние облака. Из черных – тоскливую, напоминающую скорее дождь. Хотя вряд ли пианино работало именно так.
«Ты наверняка любишь переодеваться. Я прав?
Все дети мечтают вырасти. Не понимают всю красоту хрупкости. У тебя невидимые ресницы. Тонкие нити бровей – как нарисованные. Едва заметные очертания ключиц. И округлое лицо. Будет грустно потерять все это однажды.
Хотя, наверно, ты не понимаешь. Никто не понимает.
Даже фотография – просто украденный момент».
Эти нервные буквы стремились описать Марину так подробно, будто хотели забраться ей под кожу. Марина чесалась, выгоняла их из себя, но они назойливо прогрызали путь, холодили под одеждой, кололи зубами-ножами. Она любила добрые слова, те окутывали мягким пуховым одеялом. Но эти превращали Марину в вещь – в безмолвную игрушку, на которую автор письма хотел шить одежду.
Наряжать в смешные комбинезончики, как говорил Принц.
Марина не хотела читать дальше – но читала, упорно скользя по строкам дальше. Отрываться – даже на мгновенье, – не удавалось, а дыхание ее и вовсе кто-то украл. Марина застыла с посланием, которое написали будто по ошибке, будто совсем не ей. Но раз за разом повторяющееся имя – ее имя – пригвождало булавками к правде.
«Но я еще расскажу тебе об этом. И научу ценить себя. Настоящую.
А если тебе не понравится платье, я перешью. Я ведь умею шить! – воскликнул человек-за-письмом. Словно Марина не поверила ему. – Что угодно. Мне с детства нравилось создавать что-то новое из чего-то старого. Наверно, я до сих пор просто не наигрался. У меня дома много плюшевых игрушек, Марина. Самых разных. Больших и маленьких, с гнущимися лапами и абсолютно неподвижных. Очень красивых. И молчаливых. Я не люблю эти ужасные говорящие игрушки. Даже если они бы стали прекрасной частью моей коллекции. Игрушки должны молчать.
Я думаю, тебе понравится у меня.
Поначалу мне казалось, что ты похожа на плюшевую собачку – так мне говорили. На собачку. Но нет, ты – самая настоящая кукла. Одна из тех, которые так обманчиво кажутся живыми. Будешь королевой моих плюшевых зверят? Первой моей куклой».
Последней булавкой под ключицу врезалось одинокое предложение:
«Со мной ты не будешь одна».
«Не говорить с незнакомцами». Так велела мама, гипнотизируя глазами. Марина сохранила мамину мудрость, а поняла только сейчас. Клочок бумажки не мог обидеть, только порезать палец своим тонким краем. Но за ним стоял человек. Острый, неровный, как его буквы, взрослый. Он будто смотрел на нее с листа через бликующие в утреннем свете очки. И тогда Марина его вспомнила.
Она коснулась указательными пальцами друг друга.
Она дотронулась до кончика носа.
Только нежелание срываться в неизвестность скрыло воспоминание мокрым белым туманом, который постепенно рассеивался, оставляя Марину одну, потерянную, рядом с кричащей нацарапанной подсказкой: «БЕГИ». Но босые ноги вросли в пол, а пугающие буквы размывала капающая из глаз вода.
Марина вернула письмо под микроволновку, высунув наружу уголок. Тарелку поставила в мойку: если вдруг случится сказочное «Долго и счастливо», она обязательно помоет за собой, а пока может лишь извиниться за внезапную спешку. И, запечатлев напоследок образ светлой кухни, она выскочила в коридор.
Среди лежавших в кармашке шкафа ключей она кое-как вытянула черную кусачую бирку и, шатаясь, словно разучилась ходить, кинулась к Принцу. Тот вновь дирижировал снежинками, высунув пальцы в окно. Комната утопала в молоке, которое не удержали даже тяжелые мрачные занавески. Утреннее солнце подсвечивало фигуру Принца, делая ее почти невесомой, как кружащие в воздухе пылинки. Он резким, почти кукольным движением повернулся, убрал за уши блестящие после шампуня волосы – Марина впервые увидела их такими чистыми – и приоткрыл рот, показав кромку зубов. Он явно собирался укусить, но вдруг передумал и кивнул.
– Я только оденусь, – прохрипела Марина, забыв даже поздороваться. Мышата-буквы унесли с собой ее голос.
– Беги так, – тихо посоветовал Принц, пока его пальцы нервно плясали на изгибах одеяльной сцены.
– Но я замерзну, – захныкала Марина, до сих пор сомневаясь в том, что решила верно.
– Марин, – выдохнул он, и ее имя обратилось облачком пара, которое мгновенно растворилось, – голый ребенок в мороз привлечет больше внимания. Не успела толком одеться, спешила. Понимаешь?
Глаза Принца смотрели в стену – будто он читал с перепачканной тенью белизны заранее подготовленный текст. Марина опасливо махнула рукой, огладила мягкий воздух: порой ей казалось, будто Принц перестает видеть, будто его зрение выключается и он остается один в непролазной густой черноте. Вот и сейчас он лишь поджал покрытые сеточкой трещин сухие губы, не поворачивая головы. И тогда Марина подскочила к кровати, ухватилась за его ладонь, крепко сжав бумажную мятую кожу.
– Не тяни время, – капнул он ядом на ее беззащитные пальцы. И тут же добавил, чуть мягче: – Куртку только надень.
Как старший брат, которого Марине никто никогда не обещал.
Голова разболталась на шее – так отчаянно Марина закивала. Она потопталась немного, стараясь быстрее сообразить, – и ринулась в свою комнату, за верным, наточенным папиной мозолистой рукой карандашом и хоть какой-то бумажкой. Рюкзачок выплюнул на пол маленьких белых муми-троллей. Книга распахнула рот в возмущенном крике и вывалила на пол сразу несколько языков-листов. Они торчали между страниц закладками, и, зная, как глубоко мама ныряла в эту историю, Марина не удивилась. Папины любимые произведения затирались, мамины же поднимали разноцветные флаги.
Но перед ней лежали не пестрые стикеры, не самодельные бумажные лисички, не магниты и не картонные прямоугольники. На нее укоризненно смотрели мамины буквы, под которыми стройными рядами шагали важные цифры, тянущиеся сотнями проводов к знакомым телефонам. Тут был Маринин дом, бабушкина избушка, квартира Толстого Дяди.
По белому листу текли адреса, теперь кажущиеся ненужными: Марина не дойдет по ним до дома, не свернет к бабушке посмотреть на кроликов. По ним могли летать только не запачканные никем письма, полные Марининых страхов. Мама и правда снабдила всем, что пригодилось бы в чужом городе. Но в этом изначально не было никакого смысла. Ведь Марина забыла самый главный, самый важный мамин завет, теперь уже вырезанный внутри ее гладкого черепного ореха. Мир вокруг затих, пугая молчанием. Только круглые часы в комнате Маленькой Женщины капали на пол секундами, и на их голос отзывалось стуком сердце.