В коридоре Марина схватила куртку, сунула в рукав дрожащую руку, но но даже кончики пальцев не показались из-за розовой гармошки. Ладонь наткнулась на мягкий вязаный комок: шапка с цветком испуганно спряталась, не желая даже выглядывать наружу. Марина вытащила ее за завязки, нахлобучила на голову и влезла в куртку, точно в броню.
Из квартиры Марина летела, боясь, что дверь не выпустит ее на холодный бетонный прямоугольник, но та поддалась. Карандаш, будто оживший, нацарапал на листке нужный номер квартиры, и Марина, сунув в карман ключ с дрожащей синей биркой, понеслась вниз. Ступенек она не чувствовала. В пустоте коридорной трубы, увитой лестницами, разносился быстрый мягкий топот детских розовых сапожек. А в голове каталась тяжелым дырчатым шаром одна мысль, сбивавшая остальные: вокруг незнакомые все.
Улица встретила Марину холодом, который тут же принялся сыпать снегом в сапоги и щипать бесколготочные ноги. Квадрат внутреннего двора был полон, но пуст. Небольшая огороженная площадка щетинилась горками и лесенками, тянулась скамейками и песочницами. Не хватало только людей. Но те, запутавшись в делах, стремились выбраться из них до конца дня.
Побродив вдоль чужих окон, которые стерегли чужие жизни, Марина не нашла никакой надписи, разве только неприличную, бегущую наискось и утопающую концом в сугробе. Дом был безымянным, голым – ни единой таблички с незнакомым словом и номерком. Возвращаться к подъезду Марина боялась, балконные козырьки теперь казались ей сдвинутыми бровями, а пустые провалы дверей – хищными раззявленными ртами. Почти приклеившись к стене, Марина обогнула угол, за которым притаилась стоматология. Ведь такие места прямо-таки гордились наличием адреса, порой выбивая его на табличке у входа.
Каждая проходящая мимо женщина медленно окукливалась и превращалась в Бабочку, но Марина подкралась к вывеске в золотой рамке и принялась изучать. Сквозь стеклянные стены на нее смотрела окруженная столом девушка, прижимая плечом к уху телефонную трубку. В какой-то момент Маринино внимание тоже перетекло на нее и, накалившись, почти обожгло изнутри. Но отвлекаться было нельзя. Марина прикрыла неприлично голые коленки пока еще теплыми ладонями и вернулась глазами к проступившему на табличке золоту букв, записала трясущимися, как жуки в коробке, буквами название улицы и дома. Карандаш царапался: ему тоже было холодно и страшно. Надпись проступила слабо. Марина поспешила спрятать листок в карман, чтобы ледяная стружка с неба ничего не размазала.
Дама в тепле пропахшей лекарствами больницы для зубов гладила Марину глазами, но та быстренько соскочила с крыльца и пошла вдоль проезжей части, сквозь ручейки редких людей. Фонари, увитые лозами из черного металла, учтиво склоняли головы. А с их вытянутых тяжелых тел на Марину смотрели дети.
Пропитанные снежной мокротой бумажки дрожали уголками на ветру, уродуя выбранные с любовью фотографии застывших во времени мальчиков и девочек. Среди них Марина заметила и Ванечку. Ванечку, оставшегося расставлять по размеру своих разноцветных динозавров. Здесь же, на покрытой снежной коркой улице, он смотрел глазами-пуговками и пытался слететь со столба – может, хоть так он вернется домой. Чем дальше шла Марина, тем чаще встречались объявления. Уже не только на столбах: на стенах домов, палаток, остановок – везде были лица неморгающих детей. А вот Принца не было, и Марины тоже: их никто не искал.
Деловитые взрослые проплывали мимо чужих несчастий: наверно, уже привыкли к этим листам, к этим лицам. А незамеченные дети шептали, прося о помощи, они не могли кричать. Марина слышала все. Она почти перешла на бег. Но с каждой минутой она чувствовала себя только меньше, почти зернышком, но никак не способным сточить скалы морем.
Она бежала все быстрее – а город словно замедлялся. Люди один за другим застывали ледяными фигурами: вот занесла ногу над лужей в надтреснувшем морозном стекле девушка с тяжеленной сумкой; вот прямо на пути у прохожих уткнулся в телефон мальчишка в толстой вязаной шапке; вот семья намертво прилипла к витрине, из-за которой выглядывают утопающие в тепле торты. И никому вокруг не было дела до оглушительного шепота чужих детей, до отчаянно бегущей Марины с голыми ногами. Она дергалась, как на пружинках, сминая расстегнутую курточную змейку. Она искала добрых полицейских – папиных полицейских, – но не могла найти.
А потом время резко ускорилось, стараясь догнать и схватить за сапожок. Марина вдруг увидела кого-то другого. И заледенела сама.
Навстречу ей, подрагивая, точно сытый огонек в печке, неторопливо вышагивал Алексей в знакомой блинной кепке, левой рукой сжимая маленькую детскую ладошку. Девочка семенила рядом, то и дело потирая заспанные глаза-щелочки, пока высокий черный хвостик, который мама называла «мальвинкой», а папа – головой-ананасом, смешно пружинил. На локте Алексея, обхватив его за шею, сидела вторая девочка, в точности такая же, как и первая, и мирно сопела между его ухом и плечом. У них были одинаковые пуховики цвета вишневого сока и модные, почти взрослые сапоги с набойками, наверняка задорно цокающие по асфальту.
Следом из желтой машины с шашечками выпорхнула Бабочка, только куда более белая – будто к моменту встречи с Мариной успела подустать от облепившего все ее тело цвета. Она распушила пальцами ворот куртки, посмотревшись в темное окно, а затем отворила заднюю дверь, выпуская наружу настоящую маленькую леди. Та, чуть постарше Марины, носила на губах блестящую помаду, а в ушах – самые настоящие звезды. Но при этом постоянно роняла голову, как если бы родители одели ее в самый неудобный на свете наряд и заставили выйти так к родственникам. Картинка зарябила, как бабушкин выпуклый телевизор. В нем жили жуки-помехи, и папа говорил, что его чинят легким ударом кулака. Марине, признаться, тоже хотелось стукнуть.
Бабочка вдруг растворилась, взметнулась в воздух дымка, которая еще совсем недавно была маленькой леди, – а навстречу, прямо Марине в лицо, полетели шепчущие листы, хлопая уголками-крыльями. Она завертелась волчком, замахала руками, прогоняя их прочь, но врезалась по неосторожности в одного из оживших прохожих.
– Сдурела, что ли? – На нее обрушился тонкий голосок белокурой девушки, надавав по и без того горящим щекам. – Совсем конченая! – Марину оттолкнули, не удостоив и взглядом. Она обернулась даже не зернышком – песчинкой в бесконечном потоке, которую швыряли из стороны в сторону бурлящие волны.
Слезы голодными кошками заскребли горло. Захотелось вдруг побежать обратно, в тепло, туда, где под мокрым одеялом лежит Принц, наигрывая на складках беззвучную мелодию. Колени раскраснелись от мороза, а нос готов был обернуться водопадом. Но Марина упрямо пошла вперед. Внутри ее головы стучали мелкими камешками злые слова.
«Совсем конченая».
Уж лучше бы так ее обозвали школьные задиры, а потом дернули за лямку рюкзака. С ними Марина смогла бы справиться. Сейчас – точно.
На остановке рядом, на пустой полосатой лавке, сидел, болтая короткими ногами в босоножках, Ванечка. Он толкал ладонью стегозавра, а когда тот заваливался, подтягивал к себе и толкал снова. Ванечка не выглядел грустным или одиноким. Да и как можно грустить, когда небо сыплется на тебя крохотными пугливыми облачками, а рядом ходит по рее настоящий динозавр, пусть и маленький. Но вскоре их двоих – Ванечку и игрушку – забрала Бабочка, только немного другая, и дело не только в одежде. Вся она была тревожная, острая, хоть и старалась это скрыть. Браслеты на запястьях бились друг об друга, но не звякали. Или это Марина просто не слышала? Картинку закрыла собой перетекающая толпа.
Листки с выцветшими лицами снова пикировали ей навстречу, словно хищные птицы, пытались клюнуть. Марина прятала глаза за ладонями, ловя град чужих смешков, – и все прибавляла, прибавляла шаг. От них хотелось бежать – и она опять побежала, прочь от дома, пока к нему стекались рябящие, полупрозрачные дети без имен. Дети-зверюшки, такие же, как и сама Марина. Медведи и ящерицы, собаки и божьи коровки.
И целая половина зайца.
Весенняя зима гнала маленькую собачку огромными снежными волками, которых спустила с цепи – сама. Те завывали, ныряли под колеса несущихся мимо машин и вырывались оттуда, уже изрядно испачкавшиеся, с мокрыми когтистыми лапами. Марина неслась от них, насколько могли себе позволить уж слишком короткие ноги, забывшие даже, как толком держать ее. Вой терялся в визге тормозов, в трамвайном звоне, прятался за человеческими голосами: не угадаешь, откуда донесется в следующий раз. Дыхание слетало с губ частыми клочками мягкой ваты, от которых становилось только холоднее. Человеческие фигуры размывались акварельными кляксами, напоминая Марине ее детские работы. Не хватало только солнышка – четверти круга из-за края листа, но у мира не было края, он растекался за пределы глаз, прятался за домами и машинами. И где-то там, куда не доставало Маринино игольчато-острое зрение, ее поджидали снежные волки, подгоняемые колючими ветрами.
Лабиринт улиц уводил все дальше, пряча за уголками домов неизвестность и путая одинаковостью. Марина все бежала, Марина терла горящие мокрые глаза, не позволяя им включить слезы, но те подлыми капельками уже щекотали переносицу, иногда скатываясь по кривой. Марина злилась – и больше всего на себя. Ведь, будь она хоть немножечко Принцем, наверняка знала бы, где искать спасения для всех детей, которые пока еще скорее люди, чем звери. Она не была первой. И уж точно не станет последней, если не справится.
Так Марина не заметила, как влетела в кого-то. Человек стоял ровно, держа в голой руке стаканчик с крышкой, а вокруг него зияла незаполненная пустота. Окружающие обходили его, наверно, боясь расплескать утренний напиток. Лишь Марина невежливо врезалась, возмутившись про себя: нехорошо вот так вырастать на пути. Шею человека обнимал меховой воротник, а на голове свернулась черным зверьком шапка. Мужчина, почему-то такой одинокий, без прилипшего к нему напарника, смотрел сверху вниз и улыбался глазами. Снежные волки явно боялись его: теперь лишь свивались вихрями вдалеке, но не приближались ни на один лилипутский шаг.