– Мы уже прочитали, – доложил Гриня, пошкрябав за ухом. – Это просто…
– Скажешь одно из своих новомодных словечек, – выдохнул сквозь зубы Александр Сергеевич, не слишком желая копошиться в недрах памяти и вспоминать очередной затерявшееся там термин, совершенно не нужный ни в работе, ни в жизни.
Но Гриня удивил, достав откуда-то из пыльных чуланов русского языка слово «нелепица», как нельзя кстати подходившее его имени.
Видимо, в этой новости сок еще остался – и его старательно выдавливали нежные женские руки. Александр Сергеевич так же старательно не читал статьи – ее статьи. Тексту с такой долей вымысла место в художественной литературе, а никак не на главных страницах новостных порталов. Но она упорно лезла, прячась от праведного гнева за явно вымышленным именем. Виола. Или, как прозвали ее в отделении, женщина-сыр.
Ее изначально не слишком волновали найденные дети. Грязь выделялась ярче, грязь продавалась лучше. Люди с искренне мазохистским наслаждением барахтались в ней – и щедро делились с окружающими. Эту Виолу Александр Сергеевич запомнил. Черные кудри, черные губы, черные тени. Не женщина – само воплощение грязи. И ее постоянно всплывающие статьи только путали, создавая ненужный шум. Мешающий шум.
– То до Ангелины доколупаться пыталась. Потом Горошко кровь попортили. – Застывшая на лице Грини улыбка была явно нервной, убрать ее он не мог, а когда пытался, то начинал улыбаться еще шире. Этого доморощенного борца за справедливость, как и многих в отделе, раздражала – до скрежета зубов – невозможность позакрывать рты любителям копошиться в чужом нижнем белье. По крайней мере, гуманными способами.
С самого начала Александр Сергеевич знал, что семья Горошко окажется под прицелом. Ведь именно храбрая Марина Горошко тогда подбежала к нему, по счастливой случайности решившему выбраться в обед за не самым отвратным кофе. Марина с точностью описала все, что смогла запомнить. И лишь под конец зарыдала, умоляя спасти какого-то принца.
Принца звали Макаров Александр. И он с остервенелостью дворовой собаки, которую взяли к себе добрые люди, защищал Марину и ее мать от назойливых репортеров, желавших урвать хотя бы кусочек истории из первых рук. В новостях его окрестили «мальчик с приданым»: после того как мать предположительно покончила с собой, поняв, что продала собственного сына, от нее осталась квартира – и не в самом худшем состоянии. Конечно же, на квартиру налетели стервятники – те неравнодушные, которым не было дела ни до сторчавшейся матери Александра, ни до самого Александра.
Александр знал куда больше Марины. Он потерял счет времени, но прекрасно считал людей, запоминал голоса, черты, которые успевал вырвать из полутемноты. Врачи, бравшие у Александра анализы перед операцией, старательно – как не самому умному ребенку – объясняли Александру Сергеевичу, что пациенту, его маленькому тезке, нужен покой. При полном отсутствии должного ухода кости Александра срослись неправильно. Впрочем, сам он, пробывший в заточении в лучшем случае полгода, считал, что пара часов наедине со следователем его точно не убьет.
Он не доверял взрослым. «Где вы были, когда меня забирали из дома?» – бросил он в первую встречу, злобно посмотрев из-под опущенных бровей. Вернее, не всем взрослым. Маму Марины, невысокую женщину с одуванчиковой прической, которая ласково звала его «сынок» и ухаживала за ним в больнице, он слушал. И опасливо принимал ее заботу.
– «У семи нянек: как полицейские упустили из-под носа торговца детьми!» – с выражением зачитал Гриня. Александр Сергеевич мысленно закатил глаза. – Она бы еще громче на болотах выла! – По тону было слышно, как сильно Грине хочется сплюнуть себе под ноги имя Виолы. Она злила его – и он старательно делился злостью с окружающими. – Мы бы тогда никого и не нашли! Мне интересно, она вообще не думает о последствиях?
– В том-то вся и беда: думает, – устало отозвался Александр Сергеевич. Но продолжить не успел: Гриня, встряхнув в руках погасший телефон, выпалил:
– Только непонятно о чем! И чем! Она не помогает следствию, не помогает жертвам! Она просто, простите уж, шеф, ссыт людям в уши!
– И, судя по тому, с какой скоростью разлетаются именно ее статьи, людям это нравятся. – Александр Сергеевич поднял плечи, удивляясь, с какой же близорукостью Гриня не замечает очевидного: даже он неслучайно натыкается на материалы Виолы. – Людям хочется зрелищ. Хочется пощекотать нервы. И понять, что все это далеко, все это – не с ними. Не ты хреновая мать, продавшая сына за дозу. Не ты ради легких денег ввязался в какое-то дерьмо. Они прочитают – и пойдут себе дальше. Ребенка в школу отводить. Потом – на работу. Ни на секунду не задумавшись о том, а сколько раз сами они молчали. Сколько раз отворачивались.
Внутри Александра Сергеевича постоянно тлели угольки, никогда не угасая полностью. Там, где раньше был человек. Такое случается, когда любишь кого-то очень сильно. Ты даешь человеку прорасти в себе. А то и вовсе заменить сердце.
Так вместо сердца Александра Сергеевича жила маленькая Сан Санна. Неуклюжая, в голубом комбинезоне, с теплыми ладошками. Она смотрела на него с фотографии в рамке – огромными зелеными глазами – и бежала, переваливаясь, встречать с работы. Она придавала силы, когда те были особенно нужны. И оставила после себя одни угли.
С ее пропажи прошел год. За этот год маленькую Сан Санну так и не смогли отыскать. Теперь взгляд с фотографии жег – и Александр Сергеевич запрятал ее подальше, под кипы документов и обезображенный степлер. А жена, явно не хотевшая зрелищ, но отчаянно искавшая виноватого, так и не смогла простить Александра Сергеевича. Она ненавидела себя. Но винила его. Она потеряла. А он… он не нашел.
– Взять ту же Марину Горошко. Или Ваню Пожарского. – Александр Сергеевич поморщился, вспомнив Ваню, доверчивого Ваню, который так и не понял, что такого с ним произошло. Вечный ребенок, купленный за бесценок, он не пытался сбежать из чужой квартиры – даже когда ее хозяин повесился на ремне, – а так и сидел в углу, тощий и голодный, переставляя местами своих динозавров. – Им бы оправиться после всего. В школу пойти. Друзей завести.
– Шеф, слышали, Горошки хотят Макарова усыновить? – Гриня на мгновенье забыл про зажатую в кулаке карманную Виолу. И его улыбка наконец из нервозной, трясущейся, стала искренней и такой широкой – почти до оттопыренных ушей.
– Слышал, – улыбнулся Александр Сергеевич
Не упомянул, конечно, что не только слышал, но и пытался – пытается до сих пор – посильно помочь. О таком не напишет Виола. Хотя бы потому, что не узнает. Александр Сергеевич предпочитал быть кем-то вроде крестной феи: неприметной, странно выглядящей, появляющейся только по необходимости. И творящей сомнительную магию.
Гриня подсобрался: пришел же искренне поделиться бегущим по венам негодованием, а сам поплыл, стоило подумать о чьем-то, даже чужом «долго и счастливо». Молодой еще, вчерашний студент, который и в органы-то пошел за пресловутым счастьем для всех. И пока не разочаровался. Он готов был вечно снимать с деревьев котят, слушать умалишенных стариков, живущих в квартирах, больше напоминавших помойку, таскать кофе, не до конца, видимо, понимая, в чем заключается его работа. Но даже такой, с непогасшей верой в хорошее, он был нужен людям. Не ради надежды, так в качестве козла отпущения.
Следаку, собравшему вокруг себя их, причастных, неравнодушных, готовых (вместо него) влезть и в дерьмо, и в бумажные горы, Гриня смотрел в рот, надеясь однажды превратиться из гусеницы во что-то чуть менее неуклюжее и чуть более опытное.
– Виола теперь к Маргарите прицепилась, к маме Ангелины, – добавил Гриня. И правильно сделал, Маргариту Станиславовну с ее альтернативным видением мира они обходили десятой дорогой. – А та и рада оказаться в центре внимания. Вон как сырная ее представляет: угасшая звезда балета. Красиво.
– И бессмысленно. – Александр Сергеевич усмехнулся. Даже если Виола выведает у Маргариты Станиславовны всю информацию, правдивой она будет лишь наполовину. И еще наполовину – искаженной. – Маргарита живет в своем мире, где Ангелину зовут Аня, а Александр – ее невыносимый внук.
И даже когда Ангелину вывели из квартиры под обе руки люди в форме, Маргарита Станиславовна лишь кольнула ее взглядом в спину и выругалась. Будто чужие люди в доме бывшей балерины были делом привычным. Как и проступки дочери, имя которой она предпочла забыть. И Александр Сергеевич порой сомневался, что Маргарита сама скормила это имя своей болезни.
Просто у Маргариты было две дочери: любимая и вторая. Анна и Ангелина. А еще у Маргариты была разрушающая забота. И желание построить свой идеальный мир, которому следовало соответствовать и в который полненькая Анна в детстве не вписывалась параметрами. Зато маленькая белокурая Ангелина была его главным украшением. Но время шло, Анна открыла спорт – а затем и первый фитнес-клуб. Новыми крепкими руками она сорвала с себя ошейник, чтобы красиво бросить матери под ноги. Как же Маргарита гордилась ею, как любила в тот момент, уже слегка поеденная болезнью. Но Анне, вылепившей себя самостоятельно, не нужна была материнская любовь. Как и сама мать.
Так Маргарита осталась с обласканной Ангелиной, привыкшей к красивым платьям, заботе и вниманию. С Ангелиной, абсолютно не знавшей, как жить эту жизнь. Маминым разочарованием: не спортсменкой, не балериной – никем. Ангелина не научилась быть ни мамой, ни Анной. Учебу она благополучно бросила – и если матери она говорила, что внешность ее обеспечит, то на допросе призналась, что ее попросту отчислили за неуспеваемость. Так она и осталась одна, вместе с любимой – вопреки всему – мамой, ее хищной болезнью. И призраком сестры.
Когда Ангелина вышла под закатывающееся морозное солнце, она не плакала и не сопротивлялась. Она, улыбаясь, пыталась надышаться колючим ветром, прежде чем сядет в машину. Она не просила отпустить ее – она вообще почти ничего не просила. Разве что позаботиться о матери. И извиниться перед Мариной Горошко – будто эти ее извинения могли хоть на что-то повлиять.